Поступил на физфак МГУ осенью 1939 г. В июне 1941 г., сдав летнюю сессию за 2 курс, уехал с командой МГУ на строительство оборонительных сооружений в Орловско-Курский регион. Делали эскарпы, ДЗОТы, валили лес. Отец, ушедший в ополчение, один раз нашел меня на трудфронте. Команда МГУ вернулась в Москву 30 сентября. У меня дома никого не осталось. Мать с сестрой эвакуировались. Физфак не работал. 16 октября в Москве началась паника и эвакуация. Я решил, что оставаться нельзя, уезжать некуда и записался в университете в ополчение. С нашего курса еще пошли Илья Думер и, кажется, Дмитриев, а из курса старше помню Дорофеева, Гусева и Овчинникова.

Собрали нас в какой-то школе, вроде бы переночевали на полу. Позже узнал, что зачислили в 3 стрелковый полк московских рабочих 3 Коммунистической дивизии. Выдали винтовки, и мы маршем пошли в Хлебниково. Была гололедица, некоторые падали, кто-то потерял затвор винтовки. В деревне жили по избам. Было морозно, но на том берегу канала березы стояли рыжие. Задача была охранять мост через канал. 7 ноября меня направили в секрет, в поле на западном берегу канала. Что в каком случае должен был делать, не сказали. Было холодно лежать за стожком в одной шинели. Из деревни пришла собака, легла рядом, и мы вместе дрожали. Когда стемнело, вернулся в часть.

Затем нас перевели в казармы на окраине Химок. Активно занимались, учились ходить на лыжах. Экипировали по-зимнему: выдали белые полушубки, валенки, теплые штаны, ушанки и рукавицы. Запомнился наряд по охране складов. Была морозная звездная ночь, один за другим завывали фашистские бомбардировщики, навстречу им со стороны Москвы тянулись лучи прожекторов, ловили, скрещивались. Трассировали зенитные снаряды. Изредка на горизонте вспыхивали зарницы взрывов и пожаров. А я за наблюдениями подморозил кончики носа, ушей и руки.

Снова меня нашел отец. Попросил командира части отпустить меня, поскольку в Москве возобновлял работу университет. Немцев от Москвы отогнали, можно было продолжать учиться. Я о его переговорах не знал, но потом не возражал, хотя было неловко перед товарищами. Уже позже узнал, что вскоре их бросили в бой, где многие погибли, в том числе и Илюша. Все же за стояние во втором эшелоне мне дали медаль «За оборону Москвы».

Квартиру в Москве без нас заселили, оставив самую маленькую комнату, забитую вещами из других. У меня был армейский НЗ, и выдали рабочие карточки за январь 1942 г., но отоваривали еще ноябрьские. К тому же вскоре потерял (или стащили) хлебные талоны, так что пришлось поголодать. Но в кафе еще можно было купить без карточек булочку, а вскоре возобновились занятия на физфаке, открылась скудная студенческая столовая. Все же как-то, бредя по ул. Горького, подобрал на мостовой конфету и был счастлив. До сих пор помню. А в апреле на субботнике по очистке территории факультета стукнул пару раз ломом и почернело в глазах. Пришлось отсидеться на ступеньке.

30 мая 1942 г. меня мобилизовали и направили в Московское пехотное училище им. Верховного совета РСФСР, где из оставшихся в городе интеллигентов и недоучек ускоренно готовили лейтенантов. Летом занятия вели в лагерях под Солнечногорском, зимой в Училище. В лагерях было голодно, пошли фурункулы. Мы добывали на полях неубранную репу, с нею подхватил дизентерию.

Выпустили нас общевойсковыми командирами. Я стал лейтенантом. Меня в числе многих направили на Ленинградский фронт. В Вологде был сильный мороз. На остановке запомнилась полная зеленая луна. Ехали через Тихвин, затем в Кабоны на берегу Ладожского озера. Там в двойной палатке, в которой через щели у трубы светили звезды, устроили нам баню. По льду озера ночью, под обстрелом переправили в Ленинград.

Блокада уже была прорвана, и город оживал. Но обстрелы продолжались, и было много разрушенных домов. Запомнился один без стены, а во вскрытой комнате стоял на краю рояль. Нас определили в резерв. Доучивали на батальонных минометчиков. Хорошо кормили, в том числе американскими тушенкой и сушеной картошкой. Выступали хором в гарнизонном Доме офицеров с новыми песнями: «Споемте, друзья...», «Соловьи, соловьи...» и с другими.

По окончании курсов меня назначили командиром взвода 82-мм минометов 160 стрелкового полка 224 стрелковой дивизии. Кажется, в марте 1943 г. пошли на фронт, сменять часть в Красном Бору. Вели нас ночью, то там, то здесь раздавались взрывы беспокоящего обстрела и вспыхивали фейерверки красных искр. Дошли до блиндажа командира роты батальонных минометов, наш комроты спустился к нему, а остальные остались у входа. Но тут зарыдал немецкий шестиствольный миномет, опытные солдаты ринулись по спуску в блиндаж, затолкав и меня. Снаружи остался лишь не поместившийся зад одного из моих солдат, в него попал осколок, и боевая вахта на том закончилась.

При свете дня оказалось, что мы разместились на краю пруда, еще прикрытого льдом. Рядом были позиции трех минометов и землянки личного состава. Вокруг лежали развалины дач. Воду для еды мы брали из пруда. Когда растаял лед, увидели, что в воде лежала оторванная нога. Солдаты мои были разного возраста, молодые и много старше меня. Был блокадник. На нейтральной полосе лежал труп лошади, так он по ночам ползал к нему, отрезал куски мяса, варил и ел, даже когда мясо уже позеленело. Временами по наводке комроты вели огонь. Мой помощник опубликовал в дивизионной газете заметку об успешном обстреле немцев. Однажды комроты с комвзводами направились к командиру наших пехотинцев. Комроты спустился в блиндаж, а мы разместились неподалеку. Прямым попаданием мины блиндаж разрушило, и командир погиб. Мы же не пострадали. Мне приказали исполнять его обязанности. Штаб полка размещался неподалеку за обратной стороной холма. Штаб дивизии находился в Колпино, на территории Ижорского завода, где ремонтировали танки. Мне приходилось туда ходить.

Снова в мою судьбу вмешался отец. Он служил в политуправлении Южного фронта и написал Командующему Ленинградским фронтом маршалу Говорову просьбу откомандировать меня к нему, чтобы воевал рядом. Просьбу уважили, мне дали предписание, и я поехал через всю страну на товарняках, на крышах вагонов в г. Шахты. Встретились с отцом. Немного пробыли вместе, а затем я стал переводчиком в Отделе работы с противником Политотдела 5 Ударной армии.

Анализировал трофейные письма немцев, готовил листовки с линогравюрами для заброски немецким войскам. В отделе были два немца-антифашиста. Они на губных гармошках играли немецкие солдатские песни вроде Lili Marlen. На автомашине с громкоговорителями выезжали к нейтральной полосе и агитировали сдаваться в плен. При этом я должен был их контролировать. Начальник отдела майор Беседин был мной недоволен. Я ведь не был профессиональным переводчиком, а ему прислали дочь поэта Эриха Вайнера, председателя Антифашистского немецкого комитета. Меня вызвали к кадровикам и направили командиром стрелкового взвода в 105 гвардейский стрелковый полк 34 гвардейской дивизии.

Шел я по шоссе в назначенный пункт, навстречу на скорости шла 34-ка. Я посторонился, а из-за танка вылетел мотоциклист и прыгнул мне на грудь. Мне он выбил зуб, а у него разбило лицо и фару. В полку дали мне команду разношерстных солдат, в основном бывалых. Запомнились переходы по селам с непролазной черноземной грязью, бедные солдаты, которым приходилось таскать станину от пулемета Максим, сиденье в холодных окопах, адская карусель пикировщиков вдали и клубы пыли на земле под ними от бомбежки.

После мотания по тылам нас форсированным маршем (90 километров за 3 суток) перебросили к Никопольскому плацдарму на Днепре. Среди бела дня повели маршем к высотке, приказали подняться, развернуться и в атаку. Наш взвод был на левом фланге. По команде поднял взвод, замешкавшемуся пригрозил револьвером, и побежали вперед. Позиции были пристреляны немцами, начался перекрестный огонь из стрелкового оружия и минометов. Оказалось, что мы бежали рядом с линией окопов какой-то части. Ее солдаты кричали нам, ругая за то, что вызвали на них огонь. Я скомандовал залечь, и когда стемнело, вернулись на исходные позиции. У меня был один легко раненный, а другие взводы замешкались и понесли больше потерь. Командование было довольно. Даже обещали представить к награде. Оказалось, наша операция была отвлекающей, и под шумок заняли важную высоту.

Меня же перевели в 77 стрелковую дивизию на должность переводчика штаба. Только через 48 лет друг моего покойного отца рассказал, что тогда донесли на отца, который прячет сынка от фронта. Ему вынесли строгий партийный выговор, а мне дали взвод штрафников, о чем я не подозревал.

77 дивизия стояла в таврических степях на пополнении. Весной 1944 г. началось освобождение Крыма. Мы во втором эшелоне форсировали Сиваш, а затем вступили в бой, за который дивизия получила название Симферопольской. Освобождали Бахчисарай, вышли к Сапун-горе, преграждавшей путь к Севастополю. Я наносил на карту разведданные, допрашивал пленных, подготовил для комдива генерала Родионова панораму Сапун-горы со всеми выявленными объектами, как она выглядела из командного пункта. В апреле штурмом взяли Гору, открыв выход к городу. Его освободили другие, и фронт сразу отодвинулся на 2 тысячи километров в Румынию. А дивизию эшелонами переправили в Прибалтику, к Курляндскому котлу.

Мы оказались в Латвии, в направлении на Либаву. Немцы контратаковали, и дивизия вела тяжелые бои. Другие фронты брали Ригу, освобождали Литву, а наш к 1945 г. стабилизировался. Засекали позиции орудий, систематически захватывали языков, разведчики ходили в рейды по тылам. 8 мая 1945 г. радисты сообщили, что немцы капитулировали. 9-го с утра над их траншеями появились белые тряпки. По нейтральной полосе уже можно было спокойно ходить. Разведчики сразу отправились на немецкую сторону и вернулись с трофеями аж из Риги.

8 мая меня вызвали в штаб корпуса. Но начальник штадива полковник Соколов сказал: поезжай с генералом к немцам принимать капитуляцию дивизии. Примешь, потом отправишься в корпус. Мы поехали на виллисе. Генерал Дёме в парадном мундире с красными отворотами и золотыми погонами вручил Родионову свой кортик. Затем по спискам принимали личный состав, вооружение. Оказалось, что по разведданным мы знали почти все: технику, фамилии командиров, начиная от взводов. Через два дня я прибыл в корпус. Начальник разведки корпуса меня обложил и сказал: был вызов в Москву для продолжения учебы (собирали недоучек для подготовки к участию в ядерной программе). Самолет улетел, иди, служи дальше. Всю войну отдавал свое табачное довольствие однополчанам, а тут с горя закурил вовсю.

Дивизию переправили в Свердловск, а наш Родионов стал военным комендантом города. Осенью пришло предписание откомандировать меня в Москву в распоряжение Минобороны. Там собирали уже ненужных переводчиков для работы в Германии. Я попал в Берлин, Карлсхорст, где располагался Штаб Советской военной администрации. Служил старшим переводчиком Бюро писем Оргучетного отдела СВАГ. Из Москвы прибыл представитель Института Маркса-Энгельса-Ленина. У него имелись сведения, полученные в результате прежних поездок в Германию нашего ученого Резанова, о том, в каких местах хранятся подлинники Маркса. Захватив меня, а также опытного архивариуса, прибывший представитель поехал по Германии и нашел много рукописей Маркса. Я лично видел эти пожелтевшие странички с черными каракулями готических слов. Рукописи были изъяты и увезены в Москву. Между прочим, в Веймаре жили в гостинице Элефант в номере, которым пользовался Гитлер.

Я писал рапорты об увольнении для продолжения учебы маршалу Жукову, затем сменившему его Соколовскому. Наконец, пришла вторая волна вызовов, в которую мою фамилию подсказала включить моя будущая жена. Поступило распоряжение откомандировать меня в Москву. Кадровики на прощанье сказали, что если бы не подпись Булганина, ни за что бы не отпустили.