ПИСЬМА С ВОЙНЫ
Курсант Л. Ижванов — жене Валентине.
10.11.41г.
Со ст. Чусовой в Соликамск (на пути к месту назначения)
... Новостей пока никаких. С нами едут люди 30-33 лет. Есть с высшим образованием, один — окончивший аспирантуру. Питаемся тем, что есть с собой.
... Говорят, что-школа готовит все специальности...
... Как у тебя с работой? Как Алик?
03.10.41
Из Чкаловска в Соликамск.
Чкаловское Военно-авиационное училище стрелков-бомбардировщиков
Здравствуйте, мои дорогие Валюшка и Алик!
Прежде всего, крепко-крепко целую своего сына и поздрав¬ляю с первой годовщиной его жизни. Желаю ему светлых и радостных дней во всей его жизни в будущем. Первый год был для него очень и очень тяжёлый, счастье его, что он не понимает его тяжести. Пусть в дальнейшем живётся ему радостно и свободно.
... Учиться мы ещё не начинали...
... Сейчас работаем на разных работах, в основном работа физическая. В расположение приходим только после ужина. Ложиться должны в 23-00, но обычно ложимся позднее, разу¬меется, не по своей воле. О своей воле здесь надо вообще забыть думать. Человек здесь не самостоятелен. За него обо всём продумано...
Если закончится война, и если я ввернусь с неё, то в армии я должен пробыть 2 года, хотя в авиации служат 4 года.
Когда начнём учиться, время, наверное, пойдёт быстрее, а то я ведь только 3 недели, как уехал, а кажется, что целую вечность я вдали от вас...
15.10.41
Сегодня мы начали заниматься, но живём по-прежнему в карантине. Заниматься придётся по 10 часов в день да плюс 2 часа обязательно на самоподготовку, да час тренировки. Встаем теперь в 5 утра и ложимся в 10. К дисциплине и порядку не так-то просто привыкнуть.
Кормят прилично. В качественном отношении даже хорошо, но в количественном — плоховато...
26.10.41
Слов не найду, как я был обрадован, получив сразу два письма от тебя и 2 открытки от Раи... Ведь 1,5 месяца я не знал о вас. Теперь я спокоен, что ты устроилась работать. Напиши подробнее об условиях работы и обеспеченности. Очень беспокоюсь за Альку, делай всё, что можешь, чтобы он по мере возможности хорошо питался (зря я говорю тебе об этом, ведь я знаю, что ты и так всё делаешь для него).
29.10.41
... Происходят со мной неслыханные вещи. Меня назна¬чили зам. политрука, т. е. в своём отряде я и старшина имеем одинаковые права. Меня выбрали в президиум комсо¬мольской организации (т.е. в комитет). Раньше было трудно сказать, что я буду на политической работе. Посмотрим, что будет. Учиться приходится много. Спрашивают каж¬дый день. Запускать нельзя. На часах самоподготовки или тайком пишу письма, немного занимаюсь. Но теперь (после назначения) работы будет несравненно больше.
... Ой, крепко я прочувствовал, что значит уйти в армию, оставив семью. Мне кажется, что зима решит исход войны, и наше общее положение во всех вопросах станет ясным. Немцам, наверное, в середине зимы придёт «решка». Раз¬гром их должен быть потрясающим.
07.11.41
... Сегодня я стал полноправным красноармейцем, дал присягу. Сегодня хоть и праздник, но ни на парад, ни в город нас не выпускают, т. к. вид у нас и подготовка весьма непрезентабельны...
Теперь, когда я на должности, мне положено ходить без строя. Немного свободнее, но во всём остальном я такой же, как все.
08.12.41
...Теперь я питаюсь лучше, т.к. иногда удаётся сделать второй «заход» в столовую... Вообще, конечно, начальство (я) имеет больше возможностей питаться неплохо, нужно только иметь достаточное нахальство, напористость и уме¬ние подходить к людям. Но я, конечно, этими качествами не обладаю, поэтому... Иногда, к сожалению, нередко бывают эти моменты, моё положение начинает меня тяготить, хочется плюнуть на всё и пойти попросить освобождения. Но после начинаешь думать об обратном — долг, ответственность, приобретение опыта командования и пр. Начальство уже мне указывало на мою излишнюю вежливость и стеснитель¬ность — эти ненужные для командира качества.
Ты измучилась, конечно, очень сильно. Побереги себя. Доставай и для себя, а не только для Алика, всё, что воз¬можно... Помни, что ты передо мной за себя тоже ответствен¬ность несёшь.
25.01.42
Из Чкаловска — в Киргизию
... Наверное, тебя и Альку после Соликамской жизни не узнать. Хоть я в медицине понимаю не всё, но думаю, что надо Олежку меньше пичкать гематогеном и т. п., а нужно давать самые натуральные естественные продукты. Очень хорошо, если бы он получал побольше молочных продуктов. Можно ли ему пить кумыс? Или слишком рано? Опиши мне Алика поподробнее, как он ходит, что говорит, как его
зубки, каково его поведение. В последних письмах ты мало пишешь о нём. Ты каждый день видишь его и для тебя все его действия обычны, а для меня каждый новый штрих пол¬нее рисует его в моём представлении по сравнению с тем, как я его оставил.
В отношении срока моей учёбы сказать что-либо определён¬ное очень трудно. Ориентировочно осталось ещё столько же. Учусь по-прежнему ничего, было бы кругом «отлично», если бы мне получше память да и внимательность, т. е. то, что я имел раньше.
К великому счастью 1942 год принёс перелом в нашей жизни. Твои мученья кончились. Да и в международном мас¬штабе всё пошло очень хорошо. Наша родная Москва теперь уже не в такой опасности, в какой была 2 месяца назад. С каждым днём всё сильнее наша армия наносит удары по фашистам. Пожалуй к лету или раньше большая часть окку¬пированной территории будет освобождена... Придётся поду¬мать о переезде в Москву. Что думают о переезде туда ваши? Скажи, что они могут рассчитывать на наш дом.
16.02.42
...Находит такое настроение — ничего не хочется делать, хочется послать всё к чёрту, все мысли направляются только в одну сторону — домой, к вам, к родным. Я знаю, что это очень нехорошо, даже вредно иметь такие мысли в насто¬ящее время, знаю, что сейчас надо забыть о личном ради будущего — личного и общественного. Конечно, я учусь и работаю вполне и вполне добросовестно, считаюсь хорошим курсантом. Один раз даже писали обо мне и некоторых дру¬гих в окружной газете. Но всё-таки не было дня, когда бы я не думал о доме, о вас.
Солдат Л. Ижванов — жене Валентине.
20. Х.43 года.
Полтавская обл. После возращения в строй.
Здравствуйте, мои дорогие Валюшка и Олег! Крепко, крепко вас целую после почти полуторагодового перерыва. Как видите, я жив. Для вас это известие, наверно, неожи¬данное. За это время мне пришлось пережить много. Эти полтора года меня здорово измотали и ослабили. Судьба моя очень грустная (посмотрим, что будет дальше), но в одном письме никак не описать то, что я пережил. Горько, очень горько писать о том, что я был в окружении и после неоднократных попыток выйти попал в плен. Это для меня позорное пятно на всю жизнь. Из плена мне удалось уйти. Теперь я знаю, что значит опухать от голода, что значит кормить вшей, что значит палки и приклады. Такова несчас¬тная судьба моя.
Теперь я снова у своих. Теперь снова возьму оружие в руки и буду, мстить, мстить и мстить не только за свои муче¬нья, но и за кровь других, за пепелища сел и деревень. Воз¬можно, что когда-нибудь расскажу о том, что я пережил подробнее.
...Я солдатишко, простой, рядовой, да ещё с таким парши¬вым прошлым по мнению некоторых (прошлое — это почему я не писал тебе 1 год 2 месяца). Эти проклятые 1 год и 2 месяца испортили мне всю жизнь, а м. б. испортят её ещё больше. Все дороги мне закрыты, хоть будь я о двух голо¬вах. Это горькая, горькая правда. Никто мне этого не гово¬рил и не говорит, но я чувствую, что так и будет. О! Как бы я хотел, чтобы я в этом ошибся. Но, наверное, нет. Это единственное, что делает меня неразговорчивым, грустным, мучает меня.
Судьба жестоко посмеялась надо мной, но пока и хранит меня. За одно это я ей очень благодарен.
5.III.44 года
...через три дня для нас с тобой знаменательная дата [8 марта — день бракосочетания], но третий раз эту годов¬щину мы встречаем вдали друг от друга. Недавно на марше
— грязь такая, а меня одолели воспоминания. Вспомнил 9 марта, как мы пришли в институт, а Лешка Бирюков (где-то он теперь?!) сообщил ребятам новость, как ребята поздрав¬ляли нас.... Вспомнил я это, улыбнулся, а потом посмотрел кругом, послушал и сделалось грустно. Наступят ли снова те дни? Дождусь ли я их?
19. IV.44
«Ты в своих письмах пишешь, что ты уже не та, что была полна жизни, а теперь погрязла в пессимистическом ... по шею. Нельзя, нельзя и ещё 1000 раз нельзя этого делать... Когда я опухший от голода, обросший, грязный, вшивый, почти голый, иссиня жёлтый, как мертвец, в одних рваных калошах зимой вышел из лагеря, встречные женщины гово¬рили мне: «Ой, дядько, да ты больше, как 2 дня не про¬живёшь. Сколько же тебе лет?» Я отвечал, когда 30, когда 40, когда 50. И мне верили. Внешность моя была ужасна, но еле волоча парализованные ноги — пел! Да, пел про себя давно слышанную песню: «Нам путь не страшен, дойдём до облаков, С весёлой песней нашей шагается легко». Других слов этой песни я не знаю. Но их пела моя душа и запела их сразу после того, как колючая проволока оказалась позади меня. И я выжил. Выжил, дорогая, потому, что духовно не постарел. Брось, моя дорогая, грустить. Сейчас на время для пессимизма. Нужно жить!
22. IV.44 года
Алику скажи, что велосипед я ему обязательно куплю. Пусть только меня дождется. Многое, конечно, я бы сде¬лал для него, но .... А, может, и придет времечко. Буду и я полноправным отцом. Вложу в сына свою долю, долю своей души. Только, конечно, самую хорошую. Сын должен быть у меня, и он будет! — замечательным, всесторонне развитым человеком.
2. V.44 года
Вот ты восхищаешься московской весной. Конечно, и я восхищался бы и радовался, если бы был дома. А сейчас радуюсь в том отношении, что не будет грязи и слякоти, что будет легче идти, что не будешь мерзнуть и спать будешь лучше, что появится зелень и прочие «стариковские рассуж¬дения». За что же ты, моя дорогая, «стариком» меня назы¬ваешь. Хоть и в кавычках пишешь, а все-таки пишешь. А, впрочем, черт знает, может и в самом деле старик. Живости прежней во мне, конечно, нет.
10. VI.44 г.
Получила ли ты мое «сочинение»? Обязательно напиши о нём, но не вздумай его никому показывать. Его и здесь никто не видел.
Сейчас пробую написать другое стихотворение — «Груст¬ную повесть». Но ведь есть, Валюшка, разница. Про любовь ещё так-сяк можно стих написать, а вот про то, как опу¬хал с голода, кормил вшей и ходил как бродяга, писать трудно. Это темы совсем не поэтичные. Поэтому и получа¬ется плохо.
21. VII.44,
Фронт
Очень обрадован развитием Алика. Обязательно купи ему азбуку и пусть учительница (забыл её имя) тов. Полякова, живущая у нас, займётся с ним. Не бойся, что ему 4 года. Я начал учиться читать в 4.5 года. В 5 лет читал по складам, а в 7 читал без всякой задержки. А если Алик в своем раз¬витии превзойдёт меня, я буду очень доволен. А он должен быть здоровее и способнее меня...
17. VIII.44
Насчет моего здоровья. Каким я был 4-6 лет назад, ты зна¬ешь. Тогда мне иногда забегала в голову мысль: «Неужели я доходу до такого состояния, что не смогу сделать «склепку» на турнике, прыгнуть не меньше 4,5 м?
В конце 42 г. я был точно такой же, как те измождённые скелеты, что показаны в «Правде» от 3 августа как жертвы немецких издевательств в «Гросс-лазарете» в Славуте (обяза¬тельно прочти эту газету). Когда посмотришь на этих несчас¬тных, то невольно думаешь: «Ну что из них теперь будет?
Неужели они опять станут нормальными людьми?» Да, ста¬нут. Потому, что я сам был таким же. Недавно попался мне турник. Я сделал кач, как мешок с г... Но я сказал, что добь¬юсь, что делаю «склепку» [упражнение на турнике]. Через несколько дней я ее сделал, Правда, грузно, тяжело, некра¬сиво, но всё же сделал!
27. Х-44 г.
В то время, как мои товарищи наступали и двигались впе¬ред я был оставлен на охране в Бессарабии и «припухал» там 1.5 месяца... От скуки стал писать стихи. Одно — мои сетования на скуку и одиночество — получилось неплохим, а достоинства других весьма низки.
Забытая охрана
Сижу я в Петрешти от скуки больной.
И Хрычкин — начальник не едет за мной.
Что делать от скуки, скажите вы мне.
Была бы хоть водка, тонул бы в вине.
Я пил бы и пил бы, чтоб скуку залить,
Но негде, к несчастью, вина раздобыть.
Вопрос о жратве щекотливый такой.
Питаться мне нечем — один лишь попшой .
Когда же покину все эти края И снова тем буду, кем прежде был я?
Петрешти, Молдавия
Знания, хотя и весьма убогие румынского языка теперь не нужны. Приходится осваивать венгерский. А на этих мадьяр я зол, пожалуй, больше, чем кто-либо другой. Они меня поймали близ Дона, били, морили голодом. Теперь, конечно, они очень ненавидят немцев и во всём поддакивают русским: Русский — «орос-ёоу», немец — «нет ёоу».
...Видеть тебя педагогом мне нисколько не странно. Иногда и я в минуты скуки и упадка настроения начинаю разоча¬ровываться в своей металлургической специальности. Но поживем-увидим, что из меня получится.
6. XI.44
.... А теперь продолжу знакомить тебя с моей «поэзией». Это описание моих злоключений в 1942-43 гг.
Грустная повесть
Начать мне трудно. Не умею Стихов как следует писать.
И для себя лишь я посмею Свой грустный очерк набросать.
Гражданской жизни здесь не стоит Касаться мне, как все я жил,
Любил, учился, планы строил И много в жизни не тужил.
Но грянул гром грозы военной.
Гром пушек с Запада звучал —
Конец той жизни незабвенной —
Курсантом ЧВАШ СБ я стал.
Учился в школе я с охотой,
Одной лишь страстью одержим,
Проникнут весь одной заботой —
Разбить врага, покончить с ним.
Второе лето наступало.
Уж скоро год страна в огне.
Хоть враг силён, но всё ж крепчала Страна в святой, за честь, войне.
Но враг опять, собравшись с силой,
Вторым стал летом наступать.
Топтать поля России милой,
Жечь, грабить, мучить, убивать.
В дыму, огне, орудий громе Лавиной танков рвался гад.
Шёл левым флангом на Воронеж,
А правым шёл на Ленинград.
Пришёл конец учёбы в школе.
Страна всех нас зовёт на бой.
Страна зовёт на брани поле,
Чтоб отстоять наш край родной.
Не штурмана теперь — пехота,
Но нет, не стыдно было нам,
У всех у нас одна забота...
Не всё ль равно, как мстить врагам.
И в день четвёртого июля Атака немцев началась.
С утра до тьмы свистели пули,
Земля стонала, кровь лилась.
Атаку танков мы отбили,
Пехота немцев залегла.
Нас «юнкерсы» и «мессера» бомбили, И «рама» тож средь них была.
Настала ночь. Ко мне посыльный (Я командиром Дзота был)
Явился вдруг из тьмы могильной, Сказал и дальше поспешил.
Сказал он то, что по приказу Мы отойти сейчас должны.
Собраться тихо, быстро, сразу — Минуты нам теперь важны.
Пришли в Сетищи. Наш комроты Весь бледный так нам приказал: «Не ждите всех и с пулемётом Быстрей идти, я всё сказал».
Как только в Красное вступили, «Halt» слышим вдруг из-за угла. Опешил я, мы изумились,
Неужто сволочь здесь была?
Но мы недолго сомневались,
Свист пуль нас сразу убедил. Отбиться, выйти мы старались, Куда пришли — там немец был
Мы, отбиваясь, отступаем, Свернули в лес. Решили ждать — Пусть рассветёт, тогда узнаем,
Где кто и что нам предпринять.
И ночь прошла — смотри, светает. Тринадцать нас сошлись в лесу. Тот бодр, а тот уже стенает,
Как будто гибель на носу.
Сходили двое нас в селенье,
Но весть плохую принесли —
Что танки немцев в наступленьи Вчера нас слева обошли.
Где выход нам из положенья? Куда идти? Что делать нам?
Как нам пробиться с окруженья, Чтоб в когти не попасть к врагам.
Пробиться с боем мы решили. Гранаты ж, ружья есть в руках.
Ночами шли, травой кормились Едва держались на ногах.
И по тропе идя однажды,
Вдруг услыхали: «Пан, сюда!»
Мы встали. Слышим окрик дважды. Мелькнула мысль — «Пришла беда»
К нам подошёл мадьяр, военный За ним, их сзади целый рой И пальцем ткнул: «Солдат ты пленный?» -«Нет, пан. С работы мы — домой».
Картуз мой снял «Ага, солдаты.
Идём за мною все теперь»,
Кругом мадьяры были, каты,
Кругом нас был зелёный зверь.
И от людей мы тут узнали Приказ близ Дона был такой Мужчин по лагерям сгоняли Как лошадей на водопой.
Гражданский лагерь. Тут и дети,
И старики, и вроде нас.
Сгоняли всех и били плетью.
Такой мерзавцам был приказ.
С села в село перегоняли Голодных вшивых и босых.
И по дороге убивали
Всех слабых, раненых, больных.
Но вот конец дороги, пыли: Семидесятское видно.
В яру здесь лагерь. Нас избили.
Для встречи. Так заведено.
И начались сплошные муки.
Пред ними меркнет страшный ад: Грязь, холод, вши и залпов звуки И самый страшный ужас — глад.
Кормили так — одна кобыла На 1300 человек.
Мне страшно вспомнить то, что было, Но не забуду весь свой век.
Баланды банка несолёной,
Крупинки проса в ней на дне, Немного там травы зелёной.
Всё было, как в кошмарном сне.
Бежать! Бежать от гадов этих Оставить сзади эту жуть.
Но лишь немногие чрез сети Смогли удачно проскользнуть.
Четыре месяца мучений,
Я стал скелет, едва дышал.
Ещё бы капля злоключений,
И тело бросила б душа.
Невесть откуда, с неба, точно Пришёл приказ, он был таков: Пустить домой, не медля, срочно Детей, больных и стариков.
Я признан сильно истощённым (Мадьярский русский врач смотрел). Хоть был я адом поглощённый,
Но снова белый свет узрел.
Сказал я им. что с Украины,
Что в Запорожье вся семья,
Себе устроил вновь крестины —
Сергей Жиганов звался я.
И по шляхам земли родимой Бездомным путником шагал.
Я видел городов руины,
Как под ярмом народ страдал.
А в сентябре, и я добрался.
Увидел снова, снова свет!
Опять Ижвановым назвался.
Сияет солнце! Мрака нет!
Вот снова я в семье великой.
Я снова в Армии родной.
И мстить я буду своре дикой,
Покуда в жилах кровь со мной
25.08.44, Петрешти, Молдавская ССР
28. XII.44,
Фронт.
...Не всегда есть возможность писать. Бои идут жаркие, и обстановка меняется почти каждый день. Есть ещё одна объективная причина, мешающая писать — это зима. Хотя морозы здесь и не очень большие — до 10°, но всё-таки сидя в окопе при такой температуре здорово не распишешься. Раньше в «гражданке» как-то трудно представлялось, как это можно спать, есть и вообще проводить по нескольку суток зимой на открытом воздухе. Раньше это не представ¬лялось, а теперь переживается...
Благодарю за оценку моих «произведений». Только прошу отметки не выставлять. Мне не нужно за них ни «двоек», ни «колов», ни «пятерок». Я уже писал тебе, что в поэтичес¬ком отношении я считаю себя, если не абсолютной бездар-
ностью, то чем-то вроде того. За содержание и истинность я несу ответственность и иногда, из-за бедности лексикона, жертвовал рифмой ради смысла. Мне только хочется по воз¬можности правдиво описать то, что было.
Вот тебе ещё один мой «перл». Он очень коряв по рифме, размеру, ритмичности, но весьма серьезен по смыслу.
Путник
Кто он? Куда идёт? Откуда?
Такой болезненный, худой.
Он в сёлах сторонится люда,
И взгляд его пронзён тоской.
Он слишком медленно шагает,
Он худ и бледен. Он устал.
С трудом он ноги поднимает,
Наверно, много он страдал.
Костюм его поизносился,
Висит лохмотьями на нём.
Другой из хаты б постыдился В таком наряде выйти днём
Зима! Морозы всё крепчают.
Бушует ветер, как шальной —
Его порывы с ног сшибают,
И колет хлад иглой стальной.
А он в изодранной фуфайке В галошах, стареньких штанах Стучится боязно к хозяйке,
Как лист от холода дрожит.
«Иди, иди своей дорогой,
Вас много шляется теперь» —
И про себя уже с тревогой:
«Закрыть покрепче надо б дверь»
Обида в горле встала комом. «Хороший здесь приём нашёл» Такой приём уж был знакомым. Вздохнул и далее пошёл.
Но говорят — «не тётка голод», Пропал иль пан — решай скорей.
А тут к тому же лютый холод.
И вот он снова у дверей.
«Впусти, хозяйка, сделай милость, Хотя б погреться малость дай». «Сейчас открою» — появилась Надежда вдруг — неужто рай.
Старушка дверь ему открыла,
Не зная, что сказать, вошёл,
А сердце радостью забилось,
Как будто счастье нашёл.
«Садись, небось, ты уморился. Разуйся, ноги отогрей.
Скажи, сегодня ты кормился? Сейчас мы сварим поскорей».
«Ты, Фрося, мой пока картошку, Дровишек, Лёнька, принеси. Картошки есть пока немножко,
Но сала, милый, не проси.
«А ты откуда держишь, милый Свой путь-дорожку, расскажи?
Не бойсь старушки говорливой, Гляди бодрей и не тужи»
«Небось из плена?» — «Ну конечно, Оттуда вырвался я, мать»
«Да, видно сразу. Ох, сердешный, Пришлось, наверно, пострадать.
А мы и жизни-то не рады. Невестка, сын живут при мне.
А дочку в рабство взяли гады. Зато три сына на войне.
И может быть, мои страдают Вот так, как ты, не знаю я.
Войны без пленных не бывает,
И пленным друг — моя семья.
Но тех я пленных проклинаю,
Что шкуру продали свою.
Вот тех, что немцы принимают К себе — в разбойничью семью.
«Садись вечерять — уж готово,
У нас ты ночью отдохнёшь.
А завтра снова в путь суровый Набравшись сил, с утра пойдёшь.
Скажи, о чём ты всё мечтаешь? Куда ты думаешь идти?
Какую стёжку выбираешь?
Какие выберешь пути?»
«Сейчас я слаб, но чуть воспряну, Дорогу я себе найду,
Иль в лес к героям-партизанам, Или сквозь фронт к своим уйду.»
Окончен ужин, и соломы Ему постлали на полу,
Улёгся путник незнакомый. Закрыл глаза и вмиг уснул.
И счастлив путник утомлённый,
Что мог сегодня отдохнуть.
А завтра ждёт мороз студёный,
И снова тяжкий, долгий путь.
Петрешти, Молдавская ССР, 10-16.09.44
Стихи, конечно, ниже всякой критики, очень корявые. Мой стих производит такое впечатление, как телега, громы¬хающая по плохой дороге с ухаба на ухаб, а то и заедет в канаву или грязь и завязнет так, что приходится вытаскивать. Но за содержание, извините, за содержание я отвечаю.
Ты не думай, что я по приезде домой продолжу свои опыты. Нет, я не настолько глуп. )
3. 1.45.
Самое главное сейчас — это вернуться домой, вырваться из этого ужаса, чтобы в прошлое окунулись свист и шипение снарядов и грохот проклятых разрывов. Когда же, наконец, перестанем видеть обезображенные трупы, перестанем слы¬шать стоны раненых. Скорее, скорее бы это стало пусть кош¬марным, но воспоминанием. Как хочется снова вернуться к домашнему очагу, к вам, моим родным... Когда же мы будем снова вместе, будем жить и дышать друг другом и нашим сыном. Скорей бы настал этот желанный, полный счастья день. Он скоро придёт, я знаю.
Я размечтался, а за окном тёмная ночь, слышны глухие раз¬рывы. Завтра снова в окоп...
19. 1.45
Поздравляю тебя с твоими успехами в работе. Я уже писал тебе, что если это твоя профессия [преподавание в школе] тебе сильно нравится, то нет нужды возвращаться к металлургии.
Конечно, рано говорить гоп, пока не перескочишь, но я также частенько думаю о своей будущей работе, если доведётся живым выйти из этого пекла. Если бы мне пред¬ложила судьба стать хорошим инженером, или хорошим артистом, или хорошим писателем, то я пожелал бы стать артистом, т. к. эту работу очень люблю. Но... и ещё раз «но». Хорошим артистом я не буду, т. к. не музыкален и не учился раньше, а сейчас уже староват; хорошим писателем мне не быть — слишком бездарен, а хорошим инженером и мог бы быть, но не дадут. Почему? Ответ найдешь во вто¬ром и самом последнем четверостишии «Грустной повести» Так что придется выбрать какую-либо тихую и мирную специальность.
... немного об Алике. Очень рад, что у меня растет такой толковый хороший сын, я очень доволен его развитием. Понимаю, конечно, что все это получается от твоего умелого подхода к нему. Оказывается, в тебе заложены незаурядные способности воспитателя, за это говорит и твоя успешная педагогическая работа и воспитание Алика. Одно только не нравится мне — что Алик много болтает. ... Нет, я бы хотел, что бы Алик говорил много и хорошо, но чтоб не перебал¬тывал. Ещё от одного недостатка в воспитании Алика хочу предостеречь — чтобы никто не говорил ему, что он очень хороший, очень умный, упаси боже, ещё и очень красивый. Что он лучше других детей. Если он это будет знать и это прочно войдет в его детскую головку, это испортит его на всю жизнь. А если этого ему говорить не будут, достоинства его ничуть не умаляться...
28. 1.45
Некоторые удивляются, почему я пишу такие огромные письма. Ответ простой — наболело многое, говорить хочется, а не с кем — вот и выливается всё на бумагу, в разговор с любимым человеком. Посмотришь на этот написанный лист, вроде ерунда написана. А пока этой «ерунды» не напи¬шешь — не почувствуешь удовлетворения и облегчения.
...Сейчас огромную радость доставляют сводки информ¬бюро. Грандиознейшее наступление наших войск на широ¬ком фронте и их стремительное продвижение по немец¬кой территории, блестящий прорыв крупных укреплённых оборонительных полос и районов поставил немцев на край гибели. Правда, я не думаю, что Германия вот-вот падёт, но, пожалуй, ещё один-два таких удара, и от гитлеровской Гер¬мании только щепки полетят. Так что, моя дорогая, до такой встречи, о которой я думаю и мечтаю каждый день, оста¬лось немного, и, пожалуй, с уверенностью можно сказать, что день рождения нашего сына (6 октября) в этом году мы встретим с тобой за одним столом.
Стихи, наверное, брошу писать. Чем больше я их читаю, тем меньше они мне нравятся. Как напишешь, прочтешь — вроде ничего, а потом посмотришь — ни к черту не годятся. Я бы их вовсе не писал, было б с кем поговорить, было бы чем заполнить ночные дежурства у телефона. Вот ещё одно:
Пиши!
Жду я весточку из дома,
Ожидаю каждый день.
Почерк милый и знакомый Никогда читать не лень
Рок жестокий — мы расстались,
Как длинны войны года.
Но и в дни, когда сражались,
В сердце ты моём всегда.
Никогда не потускнеет Драгоценный образ твой,
С каждым днём победа зреет,
Скоро я вернусь домой.
А пока прошу, почаще Письма мне свои пиши.
Знай, настанет скоро счастье,
Расцелую от души.
Стихотворение плохонькое, говорить нечего. Правда, над стихами я долго не работаю. Примерно, они в том же виде выходят из-под пера, в каком ты их читаешь. Вот только «Шинель» немного изменил.
04. 11.45.
События сейчас развиваются с головокружительной силой. Ты мне писала письмо, когда наши были более 400 км от Берлина, а теперь осталось менее 100. А когда ты будешь читать это письмо, очень возможно, что наши фор¬сируют Одер и выйдут к нему по всему фронту до самого моря. И нависнут грозно над самой столицей.
...Про себя тебе скажу, я в отношении тебя ничем не изме¬нился, хотя внешне изменился сильно. Я не иной, а всё тот же крепко тебя любящий и верный. Только чувства мои за войну стали ещё тверже, ещё нежнее, ещё крепче, ещё сильнее.
А чем ты «иная»? ... Зря ты говоришь, что тебе стыдно своего нытья и своих жалоб. Своих слез стыдиться не надо. Всякий живет своеобразно своему характеру и сообразно ему воспринимает все события, и на разные характеры одни и те же события накладывают разные отпечатки. Я, напри¬мер, удивился твоей твердости и умению жить, когда ты одна осталась в Соликамске и жила в Киргизии. Тебе было трудно, но ты перенесла это и воспитываешь здорового, умного сына. Всякому, кто имеет сердце, свойственны и все человеческие слабости, можно и похныкать и посетовать на судьбу — ведь мы не железные, но никогда не надо пасовать перед трудностями, дать им раздавить себя.
...Ты права, когда говоришь, что меня должно радовать то, что у меня есть семья. Сознание того, что моя жизнь нужна ещё кому-то, заставляет меня переносить все невзгоды.
16. 11.45
...Валюшка, любимая моя, я понимаю, что тебе очень тяжело сейчас жить, что у тебя много работы и в школе и по дому. Но от каждого твоего письма веет теплом, лас¬кой, любовью, и я даже не хочу, чтоб ты писала мне длин¬ные письма. Пиши то, что есть и тон письма должен быть созвучен твоему настроению. Такие письма лучше всего. Не принимаю твой отказ от писем с грустными и печаль¬ными мыслями. Пиши то, что есть на душе, пиши правду без прикрас.
16. III.45
Я живу в лесу в шалаше из бревен. И вот вчера нашла на меня жуткая тоска, даже от ужина и водки отказался. При¬шёл в шалаш. Комбат читает газету.
— Ижванов, это ты написал?— Где?
И он показал мне газету. Там были мои «Грезы».
«Так ты, оказывается, пишешь?» (комбат у нас недавно). Ну, и в мою тоску и грусть поперло откуда-то мелкое и гаденькое чувство, что-то вроде не то самодовольства, не то гордости. Вообще-то это чувство появляется, когда хва¬лят. Солдат привык больше к ругани, обильно пересыпае¬мой матерщиной, чем к похвалам. Посылал в газету четыре стихотворения: «Шинель», «Грёзы» и два с политической тематикой. Так, стихи на политическую тему не печатают, а лирику напечатали.
Вот одно из них, написанное к 23 февраля. Его не напе¬чатали, но, по моему, оно лучше других.
Палачам — смерть
Мы поступью твёрдой шагаем,
Мы знамя свободы несём.
От гадов мы мир избавляем Своим всемогущим мечом.
Уже мы ворвалися в берлогу,
Священною местью полны.
Забили фашисты тревогу,
Уж знают — их дни сочтены.
Не будет мерзавцам прощенья, Суровая кара их ждёт.
За пепел, за кровь и мученья Заплатит вам русский народ.
Весь мир загорелся к вам гневом, Заставил вас в страхе дрожать. Вы начали ветра посевом,
Но бурю приходится жать.
Но есть палачей адвокаты Ядовитый точащие мёд:
Что изверги — «Вовсе не гады,
А просто невинный народ».
Война ведь без жертв не бывает, И немцы воюют, как след,
Что немцы, ведь тоже страдают.
А месть — то напрасный обет.
Не станем внимать демагогам — Кто может простить кровь детей! Не с тем мы ворвались в берлогу, Чтобы щадить палачей.
Европу в тюрьме вы держали,
А сколько сожгли вы людей?
Вы облик людской потеряли,
Вы хуже кровавых зверей.
«Пощада» — не будем и слушать, Своею дорогой пойдём.
На наши солдатские души Такого греха не возьмем
02. IV.45.
...Простите за долгое молчание, но нам сейчас всем не до писем. Идут жаркие бои. Но вот выпала минутка, и я её использую. Я не пишу «свободная минута», т. к. каж¬дую минуту я могу оторваться от писания. Идёт бой, свис¬тят пули, гремят орудия, гудят самолёты, вдалеке кружатся «мессера», а я сижу со своими ребятами [связистами] за маленьким земляным валом и помаленьку царапаю. Они удивляются, а я сижу и пишу.
...Описывать места, которые проходим, не буду — некогда их рассматривать. Люди встречаются разные. Некоторые смотрят волком, другие лебезят, но держат за пазухой камень
— всё эго в основном мадьяры, будь они трижды прокляты. Но есть и такие, особенно словаки, которые, как только вой¬дём в деревню, выбегают встречать нас, выносят воду, хлеб, молоко.
В одном селе видел такую картину. На стенах были напи¬саны, по-видимому, фашистские лозунги на мадьярском языке, что там было написано, не знаю, разобрал только имя Салаши — венгерского христопродавца. Мы вошли в село через несколько минут после взятия его, и уже вижу
— женщина с ведром и щёткой стирает с забора эту гадость, а кое-где неумелой рукой нарисован серп и молот и надписи «Hitler kaput».
... Хочу предложить для твоего вокального репертуара песню с замечательными словами «Ответ на «Землянку». Мотив тот же, что и «вьется в тесной печурке огонь».
Ответ на землянку.
Я читаю письмо от тебя За стеною играет баян.
Я тоскую одна, но любя Всё гляжу в эту синюю даль.
Тихо льётся оранжевый свет На картины, кровать и цветы.
Но тебя всё по-прежнему нет,
И не знаю, вернёшься ли ты.
Но я буду, любимый мой, ждать Ждать пока не прогонят врага.
И тебе не придётся шагать Этих страшных четыре шага.
Ты теперь далеко от меня,
Но ты дальше, наверно, уйдёшь И сквозь дым через море огня Ты мне писем своих не пришлёшь.
Я всё время^в тревоге живу,
Но затихнет война и тогда Ты увидишь меня на яву,
И улыбку мою, и глаза.
Мы останемся вместе, вдвоём.
Никогда не расстанемся вновь,
Про землянку мы песню споём,
И про нежную нашу любовь.
4. IV.45
... Моя дорогая, моя любимая, мне очень тяжело думать о том, что вы не можете отдохнуть после стольких лет трудной и тяжелой жизни. Я знаю, что для меня сейчас жить значи¬тельно легче, чем для вас — я обеспечен всем и о себе почти не думаю. Но чувствовать свое бессилие, чтобы помочь вам, тоже нелегко. Когда я приеду, сделаю всё возможное в моих силах, чтобы сделать вашу жизнь более легкой и счастли¬вой. А сейчас только остается с нетерпением ждать радост¬ного дня нашей встречи. Ты права, что это будет, пожалуй, «самый счастливый день в нашей последующее жизни».
Но мы будем жить так, чтобы каждый новый день был более счастливым, чем предыдущий, чтоб он приносил всё новые и новые радости нам и нашему сыну, а, может быть,
и дочери, мысль о которой никогда не выходит у меня из головы.
... Стихов больше не пишу, а тебе отправил «Петрешт- ский узник», «Грустная повесть», Послевоенный тост», «Шинель», «Пиши», «Грёзы» и Рае — «Письмо сестре».
Очень прошу эту писанину сохранить до моего приезда, а там, может, её немножко переработаем, а, может, выбросим совсем.
Письмо сестре
Сырой окоп, земля сырая.
Война. Свинцовый хлещет град.
Привет! Привет, сестра родная,
Свой шлёт тебе родной твой брат.
Давно, давно расстался с домом.
Родных оставил и друзей.
Что было милым и знакомым Пришлось на много бросить дней.
Да нет, не днями надо мерить,
Прошли года, я всё в аду.
Но знаю твёрдо, надо верить,
Что рано-поздно ли — приду.
Сестра, родные — все далёко.
Подольск, родной мой городок.,
Узришь ли снова, моё око,
Родимый дом, цветы, садок?
Война кругом меня бушует,
Свистит, грохочет, воет, бьёт.
Жестокий ветер смерти дует,
Солдат сжигает, в клочья рвёт.
Войны картины некрасивы.
Их зреть не хочет ни один,
И мысль у всех —«Эх быть живым бы,
Вернуться снова бы к своим».
Но нет, не всем дано вернуться,
Увидеть жён и матерей.
Не всем при встрече улыбнуться И целовать своих детей.
Но верю я, что день настанет,
И солнце счастья вновь взойдёт.
Война кошмарным прошлым станет,
И заликует весь народ.
18.IV.45
Молчал долго. Идут очень тяжёлые упорные бои. Ты сама видишь по сводкам, что взятые населённые пункты исчисля¬ются десятками. Мы идём вперёд, но враг сопротивляется с чертовской остервенелостью. Настроение у меня незавидное. Многих товарищей отправил в госпиталь, а с некоторыми простился навсегда. Иногда и не пишешь, потому что дума¬ешь: «А, может, и я пойду за ними, так к чему же писать». Моё местопребывания меняется почти с каждым днём. Теперь пригодились небольшие познания немецкого языка, правда, акцент австрийцев немного иной, но медленно, кое-как шпрехать можно. Народ местный, предварительно обработанный фашистской пропагандой, нас боится очень сильно. Но когда присматриваются, видят, что никого не расстреливают, не вешают и т. д., то смотрят без страха. И если бы не излишнее пристрастие наших к вину и животное влечение к женщинам почти любой внешности и возраста, всё было бы хорошо.
Раньше ни в одной стране я не видел белых флагов, а здесь увидел. Когда входишь в село, в нём ни души — все прячутся в подвалах, погребах. Входишь туда с гранатой в руках, с автоматом на боевом взводе, и люди начинают дро¬жать, плакать, поднимают руки, а махнёшь им рукой, ска¬жешь, чтоб не боялись русских, и у некоторых испуг сменя¬ется улыбкой.
Живут австрийцы не очень хорошо. Правда, обстановка в домах и сами дома замечательные, одежда, хоть и старая, тоже хорошая. Но с питанием дело хуже — получали на месяц 10 кг хлеба. Правда, у всех есть корова, свиньи и куры. Это я сказал о бедных. Богачи же имеют шикарную обстановку, замечательные радиоприёмники, у всех них работали или русские, или украинцы, чехи, словаки, поляки, французы. Мы уже много таких освободили, а некоторые наши ребята уже встретили своих земляков и землячек.
25.IV.45
Это величайшее из величайших дел — найти свое действи¬тельное место в жизни. Как плохо, что в молодости (то же мне «старики») мы были слишком глупы и не смогли объек¬тивно и субъективно оценить себя. Погнались за высокими материями, а получилось ...Я тоже уже немало видел и про¬шел, а места для себя епдё нигде не заметил.
Скажу про себя одно — я очень люблю творчество в любой области, может быть поэтому я люблю сцену, и не в похвалу себе замечу, что в первых постановках играю лучше, чем в последующих — роль «приедается», если не нахожу нового. Однообразная работа мне не нравится. Такой же характер я вижу и у тебя. Сначала педагогика нравилась тебе, и чувс¬твовалось, что ты работаешь с увлечением, а теперь из твоих писем этого не видно...
Иногда мне очень хочется [заняться] бумагомаранием, но писать прозу в её крупных формах, а не стихи. Я вижу, что поэта из меня даже плохонького не получится, да я таким быть и не хочу, а пробовать себя в прозе боюсь, я иногда подумывал. И написал бы, кажется, такое, чего ещё никто не писал.
01. V.45
Недавно иду по селу и вдруг из открытого окна слышу знакомые слова: «Тихо сядешь за стол, приготовишь вина...», исполняемые на произвольный мотив. Оказывается, двое
офицеров поют мои «Грезы».
Грёзы
Тихо ветер шумит. Шевелятся кусты.
Ночь холодным покровом сгустилась.
Я в окопе сижу, и мне грезишься ты.
В сизой дымке тумана явилась.
Образ милый, родной, ты повсюду со мной.
На войне ты меня не оставил,
Помню день штурмовой, когда ринулись в бой.
Ты мне силы геройской прибавил.
Жди дорогая, вернусь я, родная.
На войне не угаснет любовь.
Жди, не страдая, о встрече мечтая.
Я приду и обнимемся вновь.
Знай, настанет тот день, и утихнет война.
И победный салют отзвучит.
Тихо сядешь за стол, приготовишь вина,
И любимый в окно постучит.
Я усталый войду, оглянувшись на путь.
Ты мне двери широко откроешь.
Со слезой на щеке упадёшь мне на грудь.
Своих чувствнаболевших не скроешь.
Жди дорогая, вернусь я, родная.
На войне не угаснет любовь.
Жди, не страдая, о встрече мечтая.
Я приду, и обнимемся вновь.
Или вот ещё случай. Встретил одного солдата- старика, ему сейчас что-то 50-51 год. Мы с ним служили более полу- года тому назад. Встретились, разговорились. И он расска¬зал, что прочел «Шинель» и удивился: «Неужели Лёвка написал?». И с чувством прочел мне её всю до последней строки. И это человек, имеющий более полувека за спиной, у которого голова не стихом забита.
Многие вырезают стихи из газет и посылают домой, сооб¬щая: «Вот это мой товарищ написал». Слышать это, конечно, приятно. Говорят, что если мне серьезно поработать, то смогу писать неплохо. Но я, грешным делом, поэта в себе не вижу.
...Я не любитель сидеть за столом с начальством, осо¬бенно, со своим. За столом начальников быть не должно, все равны. Но этого, к сожалению, многие не понимают. Бывает так: сидят за столом, вроде нет ни капитанов, ни лейтенан¬тов, ни сержантов, ни рядовых, и вдруг — «сбегай-ка за водой», «нарежь хлеба», «а ну-ка сходи к повару, пусть ещё котлет положит!». Всё это ерунда, и для человека, которого уважаешь, сделаешь всё (между прочим, человек, тебя ува¬жающий, никогда так не скажет). А здесь хочется встать и дать ему в морду и вылаять последними словами...
18. V.45.
Чехословакия
Ура! Валёна, война окончена! Кончились вместе с нею все муки, страдания и всякие страшные ощущения и предчувс¬твия. Самое страшное, самое жуткое осталось позади.
Ты бы меня сейчас выругала — ведь война окончилась 8- го, а это первое письмо после её окончания. Дорогая, сейчас такие дни, что ругаться нельзя, молено только радоваться. И, признаться, я не совсем виноват. В эти дни мы прошли столько, что сам Суворов позавидовал бы нам. Было не только не до писем, но и не до сна. А теперь всё налажива¬ется. Начинается военная жизнь мирного времени.
Валюшка, посмотрела бы ты, как нас здесь встречали! Я никогда в жизни не видел подобной массовой радости. При входе в любое селение, даже в те, откуда за день до нас удрали немцы, стремясь сдаться союзникам, а не нам, мы видели на домах чехословацкие национальные флаги и наши — русские, красные с серпом-молотом и звездой. В
некоторых сёлах при въезде в них и просто на улицах были сделаны арки, разукрашенные красными, синими и белыми лентами (цвета чехословацкого флага) с русскими и чешс¬кими знамёнами. На арках надписи: «Vitame vas!» (Приветс¬твуем вас!), «Slava Rude Armade» (Слава Красной Армии) и другие. И всё это сделано за какой-то день или даже ночь. В крупных сёлах и городах играли оркестры, а мы усталые, запылённые счастливо улыбались и отвечали на приветс¬твия. Говорить о лицах и выражении глаз встречавших нас, почти бесполезно, т. к. этого на бумаге не передашь. Всё население одевалось в лучшие праздничные одежды, прика¬лывали к пиджакам, рубахам, блузкам, платьям трёхцвет¬ные полоски и выходили встречать и приветствовать нас. Выходили Встречать из сёл, отстоявших за несколько кило¬метров от дороги. Встречать выходили все, кто не мог, того выносили или на руках или на колясках. Некоторые дети и девушки садились в наши машины и на повозках между пыльными, огрубевшими солдатами проезжали от села до села и возвращались обратно пешком.
Кое-где мы встречали колонны сдавшихся немцев. В одном городе мы перегнали их. И здесь, когда шли люди двух армий — победившие и побеждённые — нас приветс¬твовали особенно сильно. А немцы угрюмы с замкнутым тяжёлым взглядом, худые, грязные, некоторые даже боси¬ком — совсем не те, каких я видел в период оккупации ими Украины.
Я до сих пор не встретился ни с одним англичанином или американцем. А хотелось бы взглянуть на них.
...Человек создание привередливое, что ему не дай — ему всё мало. Раньше все мысли сводились к одному — скорее бы закончить войну. Войну закончили, а теперь хочется как можно скорее попасть домой.
...эта проклятая разлука так вошла в кровь, что и не верится, что, наконец, она кончится.
15. VI.45
... дорогая, ты совсем перегнула, когда называешь себя вместе со мной «отжившими» людьми. Ещё мы своё возьмём, нам ещё жить и жить. Ты пишешь, что тебя не тянет на волей¬больную площадку, а я так просто смотреть не могу на спорт
— так и тянет выкинуть что-нибудь. Правда, я уже не тот, что был раньше. Однажды вспрыгнул на турник и почувс¬твовал себя как мешок с г.... Недавно на кольцах не смог сде¬лать даже простого жима двумя руками и заднего бланша. Но, если бы стояли на месте и была бы возможность, я бы порастряс свой жирок. Помню, незадолго до конца войны мы взяли одно село в Австрии. Жителей во многих домах не было. В одном из них я нашел теннисную ракетку и мяч: вышел во двор и играл об стенку до седьмого пота. Но по характеру я какой-то серьезный, угрюмый и выбрасывать какие-то фортели мне просто не к лицу. Сегодня, например, на лужайке начал пытаться делать стойки на руках, куль биты, а ребята смотрят и, наверное, думают: «рехнулся он, что ли?».
28. VI.45
Вчера мне довелось побывать в Вене. Был там очень недолго, но впечатлений все-таки набрался. Город этот исключительной красоты, но сейчас говорить о ней трудно, так как разрушен город очень сильно. Дома или без окон или с выщербленными стенами, или совсем без крыш и стен. Улицы завалены обломками, кирпичами. Очень медленно Вена начинает приводить себя в порядок.
Магазины почти все закрыты, население голодает, просят у нас хлеба, табака.
Был в венском оперном театре. Он очень сильно разру¬шен. Вестибюль сохранился, но зрительный зал разрушен очень сильно. Прямо в крышу над сценой попала тяжелая бомба, так что сцены нет вообще. Фойе украшено бюстами оперных композиторов — большинство итальянцы и немцы. Мы спросили, почему нет русских композиторов, сопро¬вождающий нас австриец ответил, что они были в другой зале, которая совершенно разбита. Был в кайзеровской зале театра, заходил в кайзеровскую ложу.
Был в Венской академии художеств. Здание это хорошо сохранилось. Вход в него украшают два кентавра с чем-то вроде амуров, сидящих на них. В первой зале скульптуры из мифологии — разные Ниобы и прочее. В одной зале пре¬красно расписан потолок — картины на библейские темы. Но больше ничего хорошего я там не видел, или не показали или вывезли... Был у памятников Гёте и Шиллеру. Памятник Шиллеру мне особенно понравился.
Метро и трамваи в Вене хуже наших. Мост через Дунай почти такой же, как Московский Крымский, но похуже, наш красивее.
Некоторые наши ребята побывали на могиле Штрауса, но мне не пришлось.
1. VII.45
Домой тянет с каждым днем все сильнее и сильнее. И нет ничего в мире, что могло бы заглушить это страстное влече¬ние на Родину, домой к жене, к сыну, самому дорогому, что есть у человека — видение, что неотступно следует за мной везде и всюду, где бы я ни был и раньше и теперь.
«Домой, домой!» — когда удастся утолить эту страсть моего сердца, пока неизвестно.
... Сейчас работаю в редакции. Какой из меня литератор получится, покажет будущее, но едва ли будет здесь что- нибудь путное из меня.
8. VII.45
... не нравится мое писательство. Уж больно нудно полу¬чается. Лексикон обеднел, иной раз, и слова не найдешь. Я все-таки уже не мальчишка-юнец, но до сих пор не могу определить себе место в жизни. К чему я больше всего спо¬собен, я и сам не знаю.
Иной раз рассердишься на себя и ответишь на этот воп¬рос: «Раз уж к 26 годам да ещё такой жизни не нашёл себе настоящего призвания, то, значит, ты вообще ни к чему не способен».
Тянуло меня к наукам гуманитарного направления, хотел быть (правда, очень давно) научным работником, хотел стать артистом (был бы, по-моему, неплохим, если прямо из школы пошёл бы в студию), иногда в последнее время каза¬лось, что я могу быть преподавателем и прочая ерунда. И черт меня потянул в этот МИЦМиЗ! Какой из меня метал¬лург будет, я не знаю, но знаю, что магневиком-производс- твенником я не буду.
Не твердо ещё решил вопрос о дальнейшем местожитель¬стве по приезде из армии. Конечно, в нашем возрасте лучше жить в Москве или Подольске. Но, дорогая, не с нашим состоянием хорошо жить в этих местах. Мне и самому очень не хочется уезжать с родных мест. Но делать это, по-види¬мому, придётся. Почему, как и прочие вопросы разберем и обсудим вместе, когда я вернусь.
24. VII.45
Товарищ мой, с которым я живу очень дружно, некий Вл. Липатов, скоро уезжает домой по возрастной демобилиза¬ции ... раньше он работал на крупной партийной и газетной работе... Он посоветовал мне переходить на газетную и жур¬налистскую работу, объяснив все преимущества этой инте¬ресной профессии. Но я ещё не решил твердо кем, чем и где буду работать по выходе из армии.
7. VIII.45
Перспектива возвращения в Соликамск меня не пре¬льщает. Я бы с гораздо большим удовольствием поехал рабо¬тать на Большой Алтай, если там что-нибудь создано, а то и на строительство его, или на тот завод по обработке мед¬ных штейнов, на котором я не был, но о котором ты и дру¬гие ребята отзывались с восторгом. Вообще об Алтае я ни от кого не слышал ничего плохого. Вот только на Риддерский свинцовый завод я не поеду ни за какие коврижки.
10. VIII.45
Работать в Соликамске мне очень не хочется. Я бы хотел выбрать район Алтая или где-нибудь в Сибири, но не север¬нее Новосибирска. Климат этого пояса будет лучшим и для твоего здоровья. В нем самая здоровая природа и не так уж холодно. Но осуществлению этих мечтаний опять мешает война, теперь с Японией.
...Очень лестно слышать, что Олег любит больше папу, чем маму. Я знаю, что любовь ко мне ему внушила ты. Но я поп¬рошу больше никогда не задавать ему таких вопросов. Для него папа и мама должны быть одним неразрывным целым, он должен любить обоих одинаково. А если он будет любить одного больше, а другого меньше, значит — один лучше, а другой хуже. И полезет в дебри разбора их поведения. А ребёнку в незрелом возрасте этого делать нельзя. Разуме¬ется, у хороших родителей. Они должны быть образцом для него, и он должен учиться у них, брать с них пример.
14VIII.45
О написании «Истории 303 стрелковой Верхнеднепровс¬кой краснознаменной дивизии»
Работаю по-прежнему, работы хватает, работа интерес¬ная. Недавно читал плоды своего труда большим началь¬никам. Остались довольны. Сделали кое-какие мелкие замечания и поправки, но незначительные и непринципи¬альные. Выполняемая работа делает, конечно, мне честь, но и только, больше ничего. А в основном, мне нисколько не лучше. Такую работу в других местах делают люди с боль¬шими и малыми звездами, со специальным военным образо¬ванием, а тут на бедного солдата навалили. Но пока ничего. Приближаюсь к концу, а что будет дальше — не знаю.
26. VIII.45
Недавно написал ещё одно стихотворение — дело, которое чуть не забросил совсем. Обработать его не успел. Читай, как есть.
Ветерок
Далеко от дома в крае незнакомом Ветерок восточный тихо прошумел.
Русскому солдату, как родному брату,
Ласково и нежно песенку запел.
«Я к тебе с приветом, нежностью согретым,
С жарким поцелуем обниму тебя,
Как твоя родная, сердцу дорогая Целовала прежде, всей душой любя.
Аромат душистый от дубрав тенистых И степей привольных в грудь твою волью,
Запах нив волнистых, речек серебристых Пусть тебе напомнит Родину твою».
Затаив дыханье, песенку он слушал,
Распахнув широко смелые глаза.
И от чувств наплывших, к сердцу подступивших На траву скатилась крупная слеза.