АРИСТОВА (БУЛАНОВА) АЛЕКСАНДРА ФЕДОРОВНА

          - Родилась я первого октября 1934г. в деревне Богослово (Калиновка) Орловской области, потом уже стал Становлянский район Липецкой области. Отец – Буланов Фёдор Фёдорович, мать – в девичестве Глухова Анна Осиповна. В семье было пятеро детей: Вера, Зина, брат Коля, я и младший брат Лёнька. Вера уже не жила с нами, была замужем в другом городе.

- Как узнали, что началась война?

- У нас в лесу появился самолет. По деревне сразу прошел слух, что к нам прилетели парашютисты. Пролетел самолет, и спустились в лес, лес назывался «Заказник». Он был небольшой, такой вот, но он был настоящий лес. Одна сторона и другая, а посередине там протекал ручеек всё время, видимо, ключи били. И увидели, что спустилось, наверное, человек шесть парашютистов. А вот, когда парашютисты спустились, тут все собрались: мужчины, кто был молодые, и все пошли в ту сторону, искать, откуда они прилетели. Оружия не было, ходили с вилами, кто с чем, с палками... Ходили, искали. Хотели найти, и так и не нашли. Но никуда они не могли деться. Вот, я не знаю: вообще-то, они не сразу, наши мужчины, пошли, а пошли, наверное, уже на второй день, или на третий, вот так. И, видимо, те, наверное, схитрили. Где-то в этом лесу, там такой бугорок был, они вырыли там блиндаж, и, видимо, туда скрылись, загородили ветками. Мужчины наши, наверное, там походили, походили, и никого не нашли, может быть, потому что не пошли вниз, и ушли… На этом и кончилось. И уже прошло сколько времени после войны, я не знаю, наверное год, или два, лет нам было, наверное, по десять уже, может, по одиннадцать, везде лазали; мы со всей оравой деревенской пошли в этот лес. Мы пошли грибы, ягоды собирать, всё. Идём, кричим, бегаем везде. И шли, шли, нас было, наверное, трое: я, ещё там два мальчика. Я же всё время с мальчиками водилась... И шли, и шли, зашли так вот – бугорок, заросший весь, кустарник растет... И мы провалились. Я сама лично первая и провалилася. А когда спустились вниз, смотрим – дверка. Это когда я провалилась. Тут все сбежались, стали кричать: «Шура Буланова провалилась! Не знаем куда, надо искать!» Побежали в деревню, позвали взрослых. Пришли, стали там раскапывать, смотрят – сделан такой, знаешь, под землей блиндаж, отделано всё, и замурована дверь, была сделана так, плетеная. Но вообще-то, когда оно заросло, его вообще не видно было. А потом, когда пришли уже взрослые, стали там всё разбирать, там нашли оружие, нашли немецкую одежду, всё там лежало, и прилично было всего, а их там никого не было, видимо, они ушли. Я помню, у нас в школе была благодарность, что мы всё это нашли, всей нашей ораве.

Помню, как сейчас, отец был на сенокосе, косили рожь. А тогда ни комбайнов, ничего не было, косили, знаешь - крюк был, и вот, руками косили. Ему было, примерно, лет сорок, я не знаю. И пришли, съездили за ним в поле, привезли. Всех так, мужчин, кого надо было брать, много... И быстренько, прям, собрали, поели, и их на телегу, на повозку, и в Красную Пальну повезли, там был сельсовет, а уж оттуда их распределяли. А отец очень любил меня. Никогда не бывало, чтобы он пришел, и ничего мне не принёс, обязательно что-нибудь, да принесёт. А я была: волос белый у меня был, кучерявый, и, бывало, как только придет: «Ну-ка, давай плясать!». И я всегда плясала, заставлял меня)). Дуньку не заставлял, а вот меня всё время заставлял. Я не знаю, прям! Мать его до самого конца провожала, и Колька был, и Зинка была, все были, а меня не взяли. Я просилась, а они говорят: «Ты, мол, у тети Фени будешь». А когда мать пошла провожать отца, она тете Фене говорит: «Ты покарауль её, а то убежит». А я смотрю, тетя Феня стоит, ноги расставила вот так, я смотрела, смотрела, думаю: «Как же так! Что ж сделать-то?» Башка же соображала, как же так – отец ушел, и я не провожу его? И я промеж ног выскочила и помчалася! Ну, а потом она бежала-бежала за мной и отстала. И, ведь, сообразила! Что там, мне около семи лет было, и сообразила, что надо бежать, догнать. И догнала… А, ведь, была маленькая, откуда ж я знала, что нужно на Красную Пальну? Ну, разговор был, в магазин ходили иногда. И я его догнала на половине пути, бегу, а сама кричу. Потом услышали, что я кричу: «Папа! Папа!». И он выскочил (сидели они там), и побежал мне навстречу, взял на руки, и до самого конца нёс, пока их не посадили на машины какие-то военные, кузов там такой. И я помню, как сейчас, там был магазин, пришли в магазин, он меня привел за руку, и, значит, не знаю, надо было купить что-нибудь такое. И он взял, купил мне ленту желтую. «Это, - говорит, - тебе бантик, моя кучеряшка! Белобрысая!» И вот, желтый бантик, ленту купил желтую... И всё, потом они все поуехали, я за машиной бежала-бежала, но потом мать меня за руку взяла, держала, и они уехали, больше мы их не видели… Глупо они так погибли все, загрузили их всех в вагоны, и всё! Много. Не знаю, остался ли кто-то в живых? Не помню сейчас. Знаю, что от нашего отца ничего не осталося. Стояли еще, их только погрузили, и началась бомбёжка. И откуда они знали, немцы, что наши в этих вагонах? И все погибли. Со всех деревень. Со всех деревень собирали мужчин: наше Богослово, Похотеловка, потом, эта вот, через речку, уже забыла, потом Ченцово, Кинаевка, потом еще одна. А там еще и из других деревень, полные вагоны были. Много, много. Похоронили, могилу общую сделали, собрали всё, все куски, и похоронили в Красной Пальне, там обелиск был большой. Там было всё. Не знаю, был ли разговор, есть ли кто, спасся ли? Не знаю. Этого я не помню.

Это было как раз на Крещение, было холодно. Сначала к нам пришли наши солдаты и привезли раненых. И вот, раненых распределяли по домам. Я помню, нам привезли. У нас был домик маленький, такой, знаешь, деревянный, мало места было, у нас такие кровати, как хоры были. Раненого какого-то начальника положили, а мы всю ночь на печке, как обезьяны, сидим, смотрим. А потом вдруг, через какое-то время, объявили, что наступают немцы. И стали сразу наших солдат раненых на подводы класть. От нас железная дорога была восемь километров. И немцы с Ефремова пришли уже к нам, на нашу Становую, станцию. А когда началась война, председатель сказал: «Разбирайте всё, кому чего надо! Берите, прячьте!». Я помню, мать взяла лошадь, взяла сани, такие, раскладушки, не маленькие пролёточки, а раскладушки. И они у нас были. А потом, когда раненых увозили, подошел парень солдат, и стал спрашивать у матери: «Мы вам отдадим маленькие санки, а вы отдайте нам ваши, чтобы свободно положить раненых на широких санях». Ну, она отдала. Настелили сена, их там положили, и они уехали. Уехали, и дня через три пришли к нам немцы.

Перед войной (перед боевыми действиями – прим. ред.), перед тем, как прийти к нам немцам, наверное, за день, пришёл отряд финнов. Я не знаю, откуда начали, с нашего конца или с других домов... По всей деревне ходили с винтовками. Такие винтовки, как сейчас помню, и на них наконечники, такие штыки были. Они ходили, всё проверяли и протыкали: и все мешки, и на чердаках - искали партизан.

И как раз оттуда, со станции, видимо, они пришли. От Ефремова до нас недалеко было - они, может, на поезде приехали, я не знаю. И у нас с той деревни, видимо, проверочная. Они были на мотоциклах. Как муравьи появились, на черных этих, на мотоциклах. Видно было, мы еще вышли и смотрим. Мы то в низине, а это горка там. Лес Соколовка наш, потом дальше ещё поля колхозные были. Вот и смотрим - они, прям, едут. Едут-едут, остановятся. Они, может, проверяли, есть ли тут солдаты наши или нет. А у нас их уже не было, они все уехали. Приехали немцы сначала в деревню, на перекрёсток. Мать не пустила нас туда смотреть, мы хотели; об этом потом уже был разговор. Вот, они приехали на перекрёсток. И всё стояли. А потом смотрим - сразу пошли и танки, пошли и солдаты… С той стороны они проверили, видимо, что никого нет, ну, они и пошли. И пошло… Пришли немцы. Тут началося! Стали что делать? Стали немцы ходить по домам. Они видят, что дом хороший, и ставили своих солдат. А к нам пришли, а у нас домик маленький – некуда. У нас тут стоит кровать-хоры, стол, и тут вот печка русская. Не было места у нас.  И они не стали оставаться, прошли мимо. К нам только заходили немецкие патрули. А патрули почему заходили? Потому что тетя Зина, моя сестра, она же была молодая, и к нам собирались молодёжь. Русские ребята, молодежь.  Их патрули не трогали, я хочу сказать. Они, бывало, ходят по деревне и заходят к нам. Заходят, посмотрят-посмотрят: спокойно играют на балалайке или чего... Но по-русски они не понимали, и они сразу же и уходили. И однажды, значит, мать что-то делала, и вдруг! А у нас печка русская, перегородка, и там во двор у нас было окошко такое. Отец, он был вальщиком, и тут, как я помню, котёл стоял огороженный, мы там и мылись, котёл, бывало, натопим, палатка такая, где он валенки натирал, всё делал. И вдруг, мать встала и говорит: «В окно кто-то смотрит!» Со двора. Во двор зашли, залезли, и смотрят в окно. И вот так – то спрячется, то нет. Посмотрит, немцев нет, русские одни, молодёжь. Кто пляшет, кто поёт, кто чего. И он, значит, машет матери, мол, выходи, выйди! Она вышла, значит, и он говорит: «Мы русские, партизаны, мы проверяем. Где тут немцы находятся? Кто у вас?» Она говорит: «У нас домик маленький, не стали у нас немцы стоять. А это одна молодёжь». -«А где немцы?» -«Да на деревне!» -«Много?» -«Да все дома почти заняты» -«Будьте осторожны, - он говорит - есть указание, что будут издеваться над людьми». Вешать или что там, расстреливать… И действительно, было дело такое, один оказался предателем, и начал выдавать: председателя, комсомольцев, и таких, как они. Некоторые из предателей построили уже виселицу, но не успели, наши как раз наступили. А потом был суд и предателей расстреляли, а родственников их всех отправили в Сибирь на какое-то время. Потом они приехали, но отношение к ним было какое-то… И они опять уехали куда-то, не стали в деревне жить.  Партизаны тогда говорят: «А как пройти на такую и такую деревни?» Ну, она сказала: «Через речку и на бугорок», где вот раньше лес был, где парашютисты немецкие спустились. И они туда, видимо, ушли. А почему ушли - у нас немцы стояли, вся деревня была занята; а у нас как, деревень-то было много, но они как, деревни – через речку – деревня, бугорок – другая деревня. От нас 5 километров, была деревня, называлась Красная Пальна, там был большак, большак – дорога так называется, хорошая дорога, там и магазины были, мы всё туда ходили. Там немцы не были. И, видимо, эти партизаны старались туда пройти, через орешник-лес, где там у нас орехи бывают. И они ушли. Но потом, через какое-то время, немцы стали по домам ходить и проверять, где чего, лазить по перегородкам на печке, забирали яйца, если у кого мёд есть. Курей брали, прям, вот так вот: головы отрывают, эту голову бросают, а курей забирали, - а никто ничего и не скажет. Потом, когда партизаны ушли, через какое-то время стали от бугра, где не было совсем немцев, налетать наши самолёты.

У нас одна бабулька с дедом жили на бугорке, у них домик был маленький, их куда-то дели, и там у них немцы стояли, какие-то шишки ихние. Наверное, был штаб какой-то... А наши партизаны, снайперы, откудова они знали, что там находятся шишки? Как только с ихнего дома выходят солдаты, начальник какой, - его тут же наши убивали. Снайперы. Вот тогда тут и начиналося! Как начнут бегать, как начнут бегать! Искать, тормошить всех, по домам бегать, искать что. Везде бегают, везде стреляют, везде гоняют! Ну, такая суматоха была! Тряслись, боялись, что всех жителей постреляют немцы. Страшно было. Вот мы в это время и бегали на мельницу. «Ребята, скорей! Собирайтесь, собирайтесь!» А куда? А у нас под горой была водяная мельница. Деревня, там низина, речушка, и под горой была мельница, и там была такая сторожка небольшая, и вот, все туда бегали. Бывало, мать бежит с нами, а пули: «Ди-ди!», «Ди-Ди!». Ну, мы с Лёнькой, нам всё равно, а, бывало, Зинка и те, которые постарше, говорят: «Мать, ну зачем мы бежим? Пойдем в подвал! и спрячемся!» Нет, надо бежать туда!.. И вот их, немцев, там человека четыре или пять так убили: только стоит ему выйти из двери, они ему тут же сразу в лоб! Проходит время, только они там успокоятся... Смотрим, только выходит, они опять его – Хлоп! И он уже лежит! Мы так и не узнали, где снайпер сидел русский. Мы даже сами удивлялись, откудова они могли стрелять? Потом уже, когда побольше были, молодёжь, подростки-то, начнём вспоминать как во время немцев было, бывало, на мотаню пойдёшь, разговор зайдётся, и начинают: «Вот как такое могло быть? Откуда? Где прятаться могли?» Домик был на бугорке, наши все в низине, а дверь выходила в сад. Лучше было бы с бугра... Всё время этот вопрос был.

Я помню, когда муку, зерно, ещё там чего-то, не знаю, в колхозе взяли, где-то в саду, на огороде, зарыли всё. И вдруг, мать приходит, я слышала, сижу на печке, она говорит: «Ой! Там на деревне что делается! Везде немцы ходят, всё ищут! Вышел слух, что люди попрятали всё. Найдут чего, прям тут же на месте расстреляют!» Она пошла, и всё обратно раскопала, всё обратно принесла на место! А потом, когда дома сожгли, это всё и сгорело!

 Потом Зина приходит и говорит: «Мать! Что ж делать-то? Молодежь отправляют всю куда-то, забирают и угоняют, увозят», в Германию, или куда там... строить чего, не знаю. Она: «Что ж делать-то?» Мать взяла её, Зину, измазала сажей всё лицо, чёрное сделало, какие-то тряпки надела на неё, валенки худые, рваные. И она сидит какая-то вот такая (показывает), сидит, слюни текут, распускает, в рот воды она, что ли, взяла... Приходят немцы. А мы ж сидим, как обезьяны, с Лёнькой, выглядываем в окошко, потом прячемся. Они во все дырки посмотрели, говорят: «А что с ней?» -«А чё, она, - говорит, - глупая!». А один, русский немножко понимал. «Она, - говорит, - ненормальная, вот, видите, какая она?» Они посмотрели так, покрутили её, посмотрели, тронули, она так: «Ээ...» и опять упала, всё течёт у неё... Потом, на другой день, ночью, молодёжи много собралось, они ушли куда-то. Рядом деревня, где немцев не было, Красная Пальна, через бугор, и они ушли в деревню какую-то. Потом они пришли опять, не стали их забирать, а потом уже и наши стали наступать.

(фото: сестра Зина, фото 1953г.)

Помню, Зинка рассказывала, она ж была старше: с одной деревни и от нас, была лощинка, а там, на этом колхозном участке, стояли амбары. И туда закрыли солдатиков наших пленных. И наша молодёжь что сделали? Прошли по этой лощинке, по низу, подошли к амбарам, всё это раскопали каким-то образом, не знаю. Я помню, она брала и молоток, топор или что, чтоб землю, раскопать, всё ж замороженное. И потом проломали фундамент – там пол деревянный был, и вот они туда дырку сделали, потом это каким-то образом загораживали. Говорит, снег весь сбивали, чтоб было незаметно. Солдатики оттуда тихонько говорят: «Нам бы хотя бы, мож, валенки, или какие-нибудь бинты или тряпки какие... У нас же тут раненые есть...» И все, кто знал, молодёжь, все потихоньку туда носили. И телогрейку, и какие-то валенки, и чего-то ещё, в общем, много, много. Носили им есть. Бывало, мать картошки наварит в чугунке, наложит куда-то, - тогда ни пакетов, ничего не было... Потом сказали, что молодёжь, вот, раскопали и дают им есть. И немцы стали ходить, искать кто. И вот, я помню, Зинка, ещё ребята, убегали в лес.

(фото: мать Буланова Анна Осиповна)

Помню, как немцы летали. Низко. Деревья у нас невысокие, низенькие... Мы идём, а они летят, низко-низко, и слышно было, как они смеются, немцы. Летят, ещё и смеются. А мы бежим-бежим, в кусты спрячемся: «Ой, немцы-немцы!» А они просто летели.

Мы шли по деревне, была бомбёжка, наши бомбили Елец, было видно всё. Он был в тридцати километрах. Огонь был такой! Потом про Елец рассказали, что немцы строили там сахарный завод, ну, наверное, рабочие были немецкие. И на этом сахарном заводе, на крыше, был сделан ихний знак, немецкий, прям на крыше. Свастика. А как наши не заметили, я не знаю. И вот, когда немцы Елец захватили, наши бомбили эти заводы. Это уж потом рассказывали, почему разбомбили этот завод.

(фото: брат Буланов Николай Фёдорович)

Когда наше было наступление, наши солдаты наступали с бугра, а эти немцы залезали на крыши, а крыши у нас были соломенные, деревенские, автоматы ставили дулами в солому, и как только появлялись наши, они тут же их стреляли, много их поубивало. Думаем: да зачем же они лезут? Видим, что на чердаках сидят. И вот так вот… А потом, через какое-то уже время, наши всё сильней стали наступать. Вот, когда мы, русские, стали больше наступать, немцы и решили с населением что-то сделать. У нас был скотный двор, и там стояли лошади. Большой, длинный такой. По бокам были ворота и посерёдке. Те были закрыты, и вот где посерёдке, они всех нас загоняли. А всё делал, значит, дядя один, он у нас был староста, потом ему житья не дали. Ходил вот этот дядька, сейчас не помню, как его звать, и говорил: «Давайте! Быстро, быстро собирайтесь!» И я помню, мы стали собираться, я одела не свои валенки, какие-то большие. Мать стала, пошла в погреб за хлебом - такие большие делали краюшечки. «Ой, надо взять это - говорит, - ребята захотят, хоть хлеба поедят». А он стоит и говорит: «Аннушка! Вам ничего не понадобится, не нужно вам ничего!» Видимо, он знал, что с нами что-то сделают. Ну, мать всё равно взяла, завернула в какую-то тряпку. А ещё, когда нас выгнали, дом тут же зажгли, факел, прям, кинули такой! И все так зажигали дома. Прям, вот даже печку взорвали русскую. Взрывали, все дома взрывали. И вот, как помню, мы туда зашли, там такой крик, визг, дети плачут! А ведь, из всех деревень... А потом уже вдруг, откуда ни возьмись, появились наши самолёты. Они стали бомбить, они, видимо, уже знали, может, передали это сообщение... И они - то недолёт, то перелёт, то недолёт. И видимо, немцы испугались. Испугались и решили уйти отсюдова. Они нас всех выгнали, построили такую вот шеренгу, широкую, а сами по бокам, и нас погнали. А пленных наших, и их выгнали. Который не мог уходить – его тут же расстреливали, а которые ещё более-менее шли, они шли вместе с нами. Восемь километров от нас железная дорога, уж что они хотели сделать, гнать на поезде или чего, не знаю. А наши как опять начнут стрелять, бросать бомбы! Тут погибло, правда, много наших, осколками попадало. Помню, у нас соседка, Шурой звали тоже, у неё была племянница, её привезли из Москвы на спасение в деревню. Вместе мы шли со своей семьёй, и она, когда упала, то девочку под себя, и ей, видимо, осколок попал прям в спину, этой женщине, Шуре. А девочка осталась жива, мы подошли, брат подошёл, Коля, Шуру повернул, а девочка-то жива, ну и взяли ее с собой. Годика три, наверное, было ей. Взяли с собой и пошли. А куда идти? Тут немец уже растерялся, и не знает, что делать. И мы кто куда стали разбегаться. Четверо детей и мать. И девочка эта ещё. Потом как-то организовались, кучка нас, как говорится, беженцев, и мы пошли. Говорят: «ну ладно, пойдёмте в ту деревню, и, мож, там нет немцев». Приходим, из-под горки вылазим, вылазиет нас такая больша-а-я кучка, а немцы стоят на бугре там, на краю с автоматом. Но они не стали стрелять. Нас пропустили, и мы пошли по деревне опять. Шли-шли, приходим, значит, деды вперёд, мы за всеми. Идём, идём, и вдруг нашли такой, подвал, он не погреб, а подвал, ступеньки туда, большой такой. Деды там, мужчины, открыли дверь, а уже вечер, темно уже. «Давайте, - говорят, - все заходите сюда!» И вот, я не помню, сколько мы там сидели. Ну, а что ели? Картошку грязную, протрёшь.., морковь. Там какие-то бочки стояли с огурцами, помидорами, - вот это всё ели. И значит, и в туалет там ходили. Потом смотрят – снаружи кричат. Мать говорит: «Ой, стучат там кто-то! Вы смотрите, сидите тихо!» А то нас было много детей, кто плачет маленький, кто чего. Потом: «Открывайте, мы свои!» - это кричат там. -«Откуда тут свои?» Ну, в общем, открыли, а это наши солдаты. Видимо, уже всё освободили, немцев нет, и один солдат тогда говорит: «В такую деревню не ходите – она сожжена, такая - сожжена, такая – сожжена». Наша деревня сожжена, дома, говорит, сожжены все. «А куда ж, - говорят, - идти-то?» -«А вот идите туда, туда вот, там такая-то, такая-то деревни свободны, там нет немцев». Мать говорит: «Что делать?» Мы, всей кучкой, сколько нас было людей, все пошли по этому направлению. И шли, и шли. Шли и шли, вдруг речка! Идем, меня брат старший держит за руку. А у меня валенки, когда уходили, вместо своих, одели какие-то большие. Я и провалилася в воду! И он меня за шапку уже вытащил! У меня шапка была, я всё время носила шапки, мужские эти. Валенки у меня соскочили, но брат вытащил меня, а мороз! Крещение как раз, сильные, страшные морозы. В общем, я вся обледенела. Он меня посадил себе на шею, и мы пошли. Не знаю, долго мы шли?.. я уже вся была ледяная. Приходим – какая-то деревня. Мать пошла, постучалася. Бабушка какая-то открыла. Она говорит: «Пустите, пожалуйста, переночевать, мы оттуда, оттуда-то, из деревни». Там все кругом знают деревню нашу. «Мы, - говорит, - от немцев убежали. Ещё бы вот девочку... вот, дочка, провалилась в воду, вся мокрая». Я вот, как щас помню, она меня тут схватила, бабулька, меня всю сразу раздела, чем-то натёрла, посадила на печку русскую, одела тулупом, с головой накрыла меня, и всё, я уснула, и что там дальше было, я так и не поняла. Уже, когда проснулась, было светло. Меня, мою одежду высушили, какие-то валенки мне бабулька дала, и вот, мы пошли домой. Шли-шли, всё сожжено, все деревни сожжены. Ой! Ничего! Одни собаки бегают. Пришли к своему дому… Ничего нету, вся одежда пропала, печка взорвана, ничего нету, один, вот, фундамент и всё. «Что ж, - говорит мать, - делать?» Пошла она в подвал. А в подвале, я уж не знаю кто уж чего искал... Бочки были повалены, там были материны яблоки мочёные, огурцы, там что-то ещё было, не знаю. Ну, а что делать? Смотрим – идёт! Корова! Бежит собака, петух, две курицы бегут, две овцы бегут, а было их у нас, по-моему, пять, мать говорила. Ой, мать как в голос закричит: «Ой, слава Богу! Хоть корова жива! Ой-ой, как хорошо, - говорит, - молоко будет, как-нибудь зиму проживём, а там...» А потом, когда она пошла в подвал, там хлеб ещё был, она принесла хлеба, и корове даёт куски, а она берёт, а есть не может. А у неё был рот весь раздроблённый. Видимо, осколок попал. И она ничего не могла: ни пить, не есть. Конечно, если бы был ветеринар, может, там можно было что сшить, или полечить как... А где тут чего? Нету ничего. И потом уже, не знаю, через несколько дней, мать попросила мужиков там, дедов, её прирезать. Прирезали. А где жить-то? Ну, и пошли мы дальше по деревне. Смотрим, стоит дом кирпичный, изо всей деревни только один дом остался, он не сгорел, всё было целое. Каким образом он остался? У кого дом был кирпичный, стены остались, а у нас, например, дом был деревянный, и ничего нет, даже взорвали печь. А так вот, изо всех деревень, из пяти деревень, только один дом остался. И в эту деревню все сходились, весь народ. Там, в доме, было холодно, и люди, просто сидя, сидели и спали сжавшись. Но хотя бы была печка, можно было там картошку сварить, или чего... Вот, бывало, в колодец надо было ходить к речке. Ходили просто по нескольку человек и всё время с вилами, с чем-нибудь. Волков было очень много. Мы, когда пришли в кирпичный дом, от своего дома-то ушли, а куда скотину эту девать? У нас был подвал, а там была такая пристроечка плетёная. И вот, мать туда овец закрыла, они вошли. Курей туда. Ну, а корова, пока жива была, стояла на улице – куда ее? И вот, я что-то не помню, был там кто... караулил их? Я не знаю. Могли бы поймать и увести... Поросёнка-то утащили у нас, когда убежал куда-то на деревню. Нам потом сказали: «Анютка, а вашего поросёнка поймали, - говорят, - и прирезали!» Он был небольшой.

И вот так до весны мы протянули. А потом стали уже кто куда расходиться. Пошли. Напротив, значит, была материна сестра, тетя Катя, а у них был дом кирпичный. Так всё сгорело, а стены остались. И вот, мы пошли, а что? Ни топоров нет, ничего... Где чего наломали, настелили как будто потолок, что-то сделали, и, вот, перешли к тете Кате. Потом сделали, вроде бы, настоящий потолок, где-то нашли пилу и топор, натесали, рамы сделали... Пока мы жили там с ними. Тут уже весна, огород уже посадили, всё. А нам что делать, не знаю. Потом получилось так: когда мы с тетей Катей жили вместе, а у неё были ребята очень хулюганистые, они, вообще, что-нибудь сделают, а на нас, на малышей, свалят. И, значит, мать всегда печку топила, готовила, а потом приходим все обедать. «А где, - говорит – мясо-то?» Суп овощной тут, похлёбка была. «А это, - говорят, - Шурка с Лёнькой сделали, вытащили!» Мать, не разбираясь, прям сразу схватила ремень, верёвку, и давай! Лёнька был маленький, ему лет шесть было, а меня, значит, она отлупила. Отлупила, а мне соседка только что проколола ушки, и сделала эти ленточки сюда. И она задела. У меня эта ленточка выскочила, кровь потекла. Я разревелась, расплакалась, а куда бежать-то? Я и убежала к своему дому. А уже картошка была большая, примерно уже её окучить надо было. Я залезла в эту борозду картошки, легла, прям на землю легла, и вся была грязная, вся была в слезах, вся была в чернозёме, вся-вся. И вот они потом рассказывали, они меня всю ночь искали, уж потом, когда они пришли домой, а я уже проснулась и в борозде сидела, как вот сейчас помню, они как увидели – я вся черная, грязная. И вот, я стала матери говорить: «Мам, вот зачем ты не разобралась, сразу нас отлупила? Мы не брали, не лазили!» Они были старше намного. Я, во-первых, не могла вытащить чугунок. А обычно, вытаскивают таким рогачём, а куда мне? Это ж нужно в печку лезть. Я не вытащу. А они сообразили, вытащили, всё съели, а на нас с Лёнькой сказали - мы самые младшие были. Ну, ладно. И мать тогда что делает? Ушла от них. Пришли, где вот пристройка, животных где держали. На улицу их там припасли, где привязали, где чего. Пошли в лес, стали ломать там какие-нибудь брёвнышки, чтобы скотине что-то сделать. А потом... У нас была тётя Феня, это жена брата моего отца, дядя Коля был. А он до войны умер, и эта тётя Феня осталася, у неё тоже было много детей, наверное, четверо или трое, но они были уже большие. Она такая деловая! «Ты, - говорит, - Аннушка, не волнуйся! Давай, сейчас твоих ребят и этих ребят - мы сейчас натаскаем глины. Навоз, глину эту месить». Сделали такой станочек, и вот, стали делать кирпичи. Бывало, ногами месили, набьёшь станочек, они поставят его сушиться, потом подсохнет, вытащат, ещё там сохнет. И вот, саманный домик, маленький, она нам построила. Потом крышу, потом это всё... Ой, Господи! Вот, так вот мы жили. А печку потом. Для печки нужен был кирпич, а у нас была очень хорошая церковь на бугре. У нас деревня называлась Богослово, и церковь Богословская. Там была школа у нас рядом. Церковь такая белая была, кирпичная. А вот до войны ещё, на этой церкви всё хотели снять крест наверху. И там такие молодцы нашлись, откудова они, я не знаю, и вот, они всё пытались это всё сорвать. Каким образом они туда залезали я не могу сказать, но им ничего не удавалося. Один, значит, упал, разбился насмерть, потом второй, и потом уже не стали больше, пока не взорвали её. Когда немцы были, её взорвали, наверху крест был уже снят. Никто не стал ничего уже делать, восстанавливать, никому это не надо было, и ее всю разорили. И вот там разрешили брать кирпич. Ее стали ломать. Ой! Но было очень тяжело: кирпичи, они никак не отходили друг от друга. Это, вообще, такое было мучение! Потому что ничего не было, никаких инструментов, ничего, чтобы очистить, отковырнуть чего. Всё руками, всё руками. У нас была такая тележка, и вот так бывало, нагрузишь эту коляску, привезёшь... Выровняли под, где всё было взорвано. Сделали печку.

(фото: с матерью Анной Осиповной)

И ещё: когда война кончилась, которые были предатели, они хотели уехать с немцами, когда немцы уходили, а они их не взяли, - народ рассказывал. А потом, когда наши уже пришли, начальство наше, предателей расстреляли. А семьи все арестовали и отправили в Сибирь. Тогда ссылали. Потом они приехали обратно, а ихние дома остались неповреждены, и их заселили и не отдали, и они уехали уже в другой город, кто в Тулу, кто куда, в общем. Старосту, наверное, немцы выбрали, сам согласился, а потом его стали ненавидеть все, обижать его, вообще проходу не давали...  Но тут вскоре он и умер. Он был не сильно старый, так, в возрасте уже.

А одна у нас была, называли её Пегашка, а почему Пегашкой называли, я не знаю. Она связалась с немцем, потом она родила девку. Ей вообще, проходу не давали, этой девке, но вообще-то, так ничего была девчонка... Там сколько раз хотели поджечь дом... В общем, ихний дом почему-то называли Пегашкой. У них получилось так: брат её дезертировал с армии, и жил под печкой. Обычно, русская печка, там внизу такое окошко бывает, ну, чего-то туда ложут. Они вырыли под печкой, под самой печкой яму, и вот там он жил, брат ихний, не знаю щас, не помню, как его звали. А потом уже, после войны, кто-то увидел, что он гуляет ночью во дворе. Ну, тут, наверное, вызвали председателя и стали проверять ихний дом. И вот его нашли. Он был уже весь туберкулёзный, весь больной был, и он так и умер. Они жили через два дома от нас, на нашей стороне. Вот тогда рассказывали, что, когда нас из домов-то выгоняли, и, хотя их тут же зажигали, но Пегашка каким-то образом умудрялась брать в доме вещи: мож, где остались или что... И вот, когда весной уже сушить начали всё, некоторые проходили, видели свои вещи. И всё время боялись как-то её: проходили мимо, всегда боялись этого дому. А потом, я не знаю, куда-то они уехали…

Ну, а дальше... там уже началась трудная жизнь. Вообще! 45-й, 46-й, а 47-й – вообще был голодный год. Это кошмар какой-то! Был неурожай, картошка была уже большая – и вдруг мороз. Всё помёрзло. И вот интересно, я до сих пор помню, мороз, всё белое… Но вот некоторые старики знали, я не знаю, почему мать не знала: ночью поняли, наверное, что будет холодно, хотя ни радио, ничего не было, и жгли навоз сырой, чтоб был дым. Яблони цвели, всё помёрзло. И так вот, вообще... Трудно было. Люди друг с другом делились...

У нас коровы не было, потом уж мать купила козу, две овцы были уже. Собака жила до тех пор, пока её волки не разорвали. Мать обычно её пускала в сени – это пристройка такая, где скот стоял. А это, чё-то она забыла, или собака убежала. И она была в своей будке. И мать слышала, как она бегала, прыгала в окна, это уж она потом нам рассказывала, мы не слышали. Оказалось, потом, когда вышли, смотрим - там её шерсть, кровь, разорвано всё. А волков было – страшно сколько много. А овец они не смогли утащить.

Вот такие дела… Вспоминать тошно. Я вот сейчас как-то уже привыкла, раньше я не могла... Как-то раз где-то заговорили, женщина одна со стороны подошла, послушала-послушала она и говорит: «Да ваш рассказ - можно написать книгу!» Я как рассказывала, всегда плакала. Некоторые не испытали этого, а я... мне было семь лет. Когда я пошла в первый класс, мне было одиннадцать лет! Потому что не было ничего: ни одевать, ни обувать... Помню, на огороде сеяли семена эти, коноплю. Потом семя всё вытрехалось, иногда семечки мы грызли, но они маленькие такие. Потом, значит, стебли вытаскивали и на землю ложили. Потом, когда они высыхали, их начинаешь мять - у нас был какой-то станок такой, ручка такая, и вот эти все палочки они выходили. Нет, соврала. Вот когда выбрали их, завязывали их пачками и несли в воду ложили. А зачем в воду, я не знаю. Потом из воды вытаскивали, расстилали на землю, прям на траву, и они сушилися. Вот, делали всё это, выбивали, и получалось такое волокно. А у матери, я не знаю откуда это спаслось, то ли в подвале было, станок был ткацкий. Это ещё от её матери, бабушки, она была жива, старая была, потом слепая, жила с нами, а дед жил в сторожке колхозной даже после немцев. И она откуда-то взяла прялку, не знаю, у кого-то одолжила или что, и напряла вот этих ниток, соткала мне этот холст, такое бело-серое полотно. Каким-то образом, одна у нас там была соседка, сшила мне платье, и вот я в этом ходила в первый класс. А обувать нечего было. И бывало, осень, холодно, а мы босиком. Придёшь, холодные, красные! Бывало, учительнице скажешь: «Господи! Ну поставьте скорей к печке!» Печка была там такая. Поставит. А потом уже дед сплёл мне лапоточки. Лапти, да такие очень красивые получились! А мать связала из шерсти чулки такие длинные. И вот я, бывало, эти лапоточки одену, тут уже... Ой, да!.. А потом уже, две овцы-то у нас было, мать собирала шерсть, и где-то в другую деревню, которая не сгорела, носили валять валенки. Валенки-то сделали, а калош нет. А когда слякоть, сырость... Я помню, Лёнька уже тоже учился, он доску возьмёт, к доске прибьёт такие палочки, и мы вместо галош с такими ходили. Привяжем к валенкам и ходили. Ой, срамота какая, вообще! Был бы фотоаппарат – это вообще, кошмар! И вот мы таким образом жили.

Матери тогда прислали, что «Ваш муж погиб в районе...»  Потом уже, через несколько годов, на мать платили и на нас двоих детей двенадцать рублей, что ли. Наверное, так. По-моему, на бабку шесть и нам на двоих шесть. Двенадцать рублей пособие. Бывало, Зинка соберет, она же была взрослая, поедет куда-нибудь в Елец, там что-нибудь посмотрит, купит. Тогда деньги были дорогие. Вот так вот.

- Приходили к вам в дом немцы?

- Приходили немцы к нам в дом, приходили. Мы, бывало, сидим на печке с братом, с Лёнькой, они подходят, и, видимо, свои, наверное, дети были. Подходят, я помню, и меня так, по голове... Я сижу на печке, сжалась, он достаёт конфетку и Лёньке, и мне конфетку дал, по конфетке... Да... «Киндер, киндер!» Я вот сейчас помню, говорил «киндер». Высокий такой дядечка, молодой. Главное, по голове вот так погладил и достаёт конфетку. Вот это я запомнила тоже. Потом мать подбежала, когда они уже ушли: «Выбросите!!» Ну как так – выбросить конфетку? Конфетку выбросить нельзя!

А так вот, когда немцы были, они и были недели две у нас, может, даже меньше, но они очень много наделали этих мин. Мины были сделаны игрушками. У нас много погибло детей. Особенно в тех местах: около школы делали, там поле такое было рядом, и иногда мы, школьники, бегали там, особенно на физкультуру, потом какие-нибудь высоты, в лесах на опушках делали много. Бывало, ходили, а так не видно, в траву зайдёшь, ой! – игрушка! И брали её, и взрывались и погибали. Я помню, я не ходила, мать не пускала, а вот в школе два двойника, двойняшки, парни, они пошли на эту площадку около школы, и там вот нашли эту игрушку. И они хотели взять её и разобрать, и она у них взорвалась. Помню, ходили, хоронили их, правда, были разорваны, но всё равно собрали, в гроб положили. Да... Это вот я сама лично видела. Блестящие такие игрушки, прям стеклянные. Много их было наложено, на огородах иногда некоторые находили. Мы не знали, что это мины, это потом уже, когда начали люди взрываться, в деревню из района пришли наши солдаты-сапёры и сказали: «Ни в коем случае не берите! Найдёте - не берите, сообщите! Председателю, а председатель нам». И вот, уже стал народ осторожно так это..,  стал смотреть. А было много очень, находили и потом.

- А что стало с девочкой, которую во время бомбёжки спасли?

- Она с нами жила. Уже большая стала. Потом родители её нашли, приехали за ней.

- Находили потом наших солдат?

- Находили! Это уже было после войны (после боевых действий), наверное, я не знаю. Нашли, значит, раненых, они были мертвые, потом их около дома закопали, а потом уже, когда всё восстановилось немножко, выкопали всё, чего там было. Их в Красную Пальну в наш сельсовет, там уже такой монумент сделан для них. Но немцев тоже погибло много у нас. Особенно из-за того нашего снайпера... Вообще, ужасно. Да! Что сделаешь? Такая жизнь прошла.

- Парад начинается!

- Правда?! Пойдем, посмотрим!

(фото: С напарницами по строительной бригаде. Москва. 1952г. Шура Буланова справа)

(фото: В строительной бригаде. Москва. Шура Буланова
стоит вторая слева)

 (фото: С мужем Аристовым Б.Н.)

Историческая справка:

Становлянский район был оккупирован немецко-фашистскими захватчиками 23 ноября 1941 года. Но уже 15 декабря становлянская земля была освобождена. Враг вплотную подошёл к старому Московскому тракту в районе села Красная Пальна. Освобождали район войска Юго-Западного фронта в ходе Елецкой операции 13-й и 3-й армиями. Для окружения противника севернее Ельца (Становлянский район в границах 1941 года) на правом фланге 13-й армии создалась конно–механизированная подвижная группа войск под командованием Кирилла Семеновича Москаленко. В её состав вошли 55-я кавалерийская дивизия и 150-я танковая бригада, а позднее 132-я стрелковая дивизия и 57-я бригада войск НКВД.Настоящими героями стали бойцы под командованием лейтенанта Николая Георгиевича Савостьянова (Севастьянова). Они остановили врага под Калиновкой. Вместе с командиром пали смертью храбрых 56 воинов. Захоронение воинов находится в селе Красная Пальна.