«Ехали мы до железной дороги 400 верст на легковой машине: шофер, Слава, я и пожилая женщина бухгалтер. В один момент машина съехала в кювет, и шофер со Славой ничего не могли поделать. Ехали на лошадях три колхозницы, как взялись, и машину вытащили из кювета».

«В ту пору на волжских берегах Куйбышева проводились исследования на предмет строительства гидроэлектростанции. В селе Печерское стояла небольшая экспедиция, где я работал техником-топографом. Про аресты врагов народа мы уже слышали, считая всякий раз, что всё делается правильно. Думать же о том, что и нас это может коснуться, никто, конечно, не мог. Коллектив-то наш был малочисленный, все знали друг друга, поэтому, когда энкаведисты забрали моего товарища Б. П. Смирнова, недоумению не было предела. Хотя впоследствии, когда вершился суд по моему делу, я узнал: первые показания на меня дал именно он, техник-строитель нашей изыскательской конторы.

До той холодной ноябрьской ночи, однако, я никак не думал, что мне предстоит облачиться в костюм врага народа. Беда же подкралась незаметно, за три дня до празднования 20-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции.

В ту ночь, где-то около двух часов, к нашему дому подъехала машина. Тяжелый стук в дверь. Открыли - на пороге двое - командир и красноармеец. Предъявили ордер на арест.
- Оружие есть? - спросил старший, когда мы вошли на кухню (в комнате спала дочь, родившаяся в июне).
Получив отрицательный ответ, "гости" приступили к обыску.
Мы с женой, Людмилой Ефимовной, стояли ни живы ни мёртвы. Найти у нас, разумеется, ничего не смогли, но нашу, до женитьбы, обоюдную переписку изъяли. В качестве вещественных доказательств. Мне предложили одеться и выйти.

Жена тихонько всхлипывала. Как мог, я её успокаивал: «Это недоразумение. До праздников осталось три дня - разберутся и отпустят». С этими словами я оделся и направился к машине. Позже оказалось, что на ногах у меня вместо ботинок тапочки.

Машину за мной прислали из Куйбышева. И когда Мы тронулись в сторону Переволок (там находился лагерь заключенных), я почему-то подумал, что везут именно туда. Но в Переволоках ко мне в кузов подсадили ещё одного «врага народа», и через рождественскую переправу доставили нас на улицу Степана Paзина.

Было около семи часов. Меня провели на третий этаж. В кабинете сидел военный, на груди которого я заметил значок «10 лет ВЧК». На вид ему было лет около пятидесяти, и про себя отметил, что это заслуженный человек.

-За что тебя взяли? - гаркнул, сдабривая свой вопрос отборным матом, этот заслуженный человек.
Я, естественно, не мог сказать ни слова в своё оправдание, так как абсолютно не знал, в чём меня обвиняют. Однако заметил, что сам я не матерюсь и просил бы со мной разговаривать повежливее.
-Вот отправим тебя к уголовникам, посидишь с ними в подвале, тогда узнаешь, за что тебя взяли. И нам расскажешь, продолжал хозяин кабинета. Но не добившись от меня сколь-нибудь вразумительных ответов, проводил в камеру, о которой надлежит сказать особо.

Помещение подвального типа. Без естественного света и вентиляции. Рассчитано на два человека, куда впоследствии наши следователи затолкали... семнадцать узников. И в таких условиях мне пришлось пробыть полгода.

Допросы проводились редко - раз в неделю. Добивались рассказа том, кто меня завербовал в троцкистско-бухаринскую организацию. Причём в качестве обвинения предъявлялись некоторые моменты моей биографии. В частности, моим следователям, которые чередовались то через неделю, то через месяц, было известно, что я знаком с печатными трудами Н. И. Бухарина. Знали они, что интересовался поэзией и восторженно отзывался о работе первого съезда писателей СССР и речи на нём Бухарина.

Допросы сменялись один за другим. Каких-либо физических воздействий ко мне не применяли, разве что в первый визит к "заслуженному чекисту". Он ударил меня по лицу, разбив очки. И вдруг объявляют: «Будет очная ставка с тем, кто разоблачит тебя как врага народа».

Приводят к следователю, где меня дожидается мой товарищ по бригаде. Позже его слова, включённые в обвинительное заключение, будут положены в основу приговора суда. А суть их такова, что среди работников нашей экспедиции я вёл контрреволюционные беседы, хвалил Бухарина. И на этом был построен весь процесс.

О суде многого не расскажешь, ибо и длился-то он всего полчаса. Приговор - три года лишения свободы и два года поражения в избирательных правах. По тем временам это было детское наказание...

Суд надо мной состоялся 16 мая 1938 года. Я обратился c жалобой в Верховный суд РСФСР, который 20 июня того же года решение облсуда оставил в силе. Но 25 июня 1940 года, после двухлетнего пребывания в лагере над Сегежью (Карелия), получил извещение, что 20 марта 1940 года Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда СССР в порядке надзора рассмотрела моё дело и, не найдя в нём подтверждения состава преступления, приняла постановление о моём освобождении...

Выйдя на волю, я узнал, что в народе уже ходили разговоры о реплике Сталина, что Ежов, мол, пересажал слишком много невинных людей. За что, между прочим, Сталин и отправил его на тот свет. Но выяснилось и другое. Из тюрем и лагерей выпускали тех, у кого были маленькие сроки заключения, Кому давали десять лет и десять лет без права переписки, разумеется, свободы не увидели. Хотя ко многим из оставшихся в живых она пришла после смерти отца народов» и особенно после XX съезда КПСС...»

Записал B. Садовский.

«22 июня 1941 года началась война. Мы жили в Ундорах. Погода отвратительная, сильный дождь… Слава дома работает - камеральничает. Я смотрю в окно: идут мужики, за ними бабы и воют, именно воют. Я говорю: "Слава, наверное, война". Он говорит: "Какая тебе война". Вышли на улицу и узнали, что началась война. Из сельсовета Славе принесли повестку, я собрала ему узелок с питанием и одеждой. Он ушел… Всё нарушено. И вдруг на велосипеде приезжает его начальник отряда, Сергей Дмитриевич Богданов. Где Вячеслав Васильевич? Я говорю: "в сельсовете", он едет туда, оказывается, тот кто из Куйбышева - должен призываться там. Мы срочно едем на пароходе, через 10 часов, без остановки пароход был в Куйбышеве. Слава военного билета не имел, освобожден был по зрению. А тут ему дали военный билет и записали: "стрелок в очках". Сказали - ждите вызова. И так мы со Славой стали ездить по районам со всем скарбом (постели, посуда и прочее). Председатели колхоза думали, что мы эвакуированные. И так с мая по октябрь-ноябрь. Снимали комнату, продукты выписывал колхоз. В Ульяновской области очень хороший народ, относились к нам хорошо. В одном из сел хозяйка, когда мы пришли к ней сказала: "живите, а я уйду к своим". Предоставила нам весь дом. Я пекла здесь хлеб (ржаной, каравай до 4-х килограммов). Потом сушила сухари и картофель сушила и этот запас везли в Куйбышев. Нам хватило до января, в феврале начиналась голодовка. Жизнь по карточкам, это в 1942-1943-1944 годах. Хлеба не хватало до конца месяца на дня 4-5. И я искала, где дают хлеб вперед по новым карточкам. Недаром есть пословица: "Ищи, как хлеба ищут"…поздно вечером у меня начались схватки. Славина мама говорит: "надо вызывать скорую", а я все тянула, и в 12 ночи она пошла в пожарную часть и вызвала скорую. У меня было направление в больницу им. Пирогова. Приехали - мест нет. Поехали дальше, опять нет, еще дальше и наконец больница при заводе КАТЭК (завод им. Тарасова теперь). Там 2 дня лежала в коридоре. На другой день мои пошли на Полевую, в Пироговку, а меня так нет. Мама пошла к Лене, Лена позвонила в скорую и узнала, где я. Приехала и сразу на операционный стол. Возили 2 часа и всё время говорили: "дыши глубже", боялись, что рожу в скорой. Родила и спросила: "Сын?" Сказали: "да". Я с облегчением и радостью вздохнула: "теперь отдыхать".» Так родился сын Валера у моей прабабушки.

«Из драгоценностей: кулон (хризолит, зеленый камень) - очень красивая вещь, брошь (сапфир, оправленный бриллиантами), мамины золотые часы. Всё это ушло за бесценок на хлеб, на картошку. Кулон я сдала в ювелирторг за 400 руб. И часы тоже за 400 руб. Брошь с сапфиром продала на базаре за 250 руб. Это была одна буханка хлеба. Бархатное платье чёрное, мамино, тоже продала на хлеб. Драгоценности до сих пор жалко. Папа, когда плавал первые годы после женитьбы, всё это приобретал. Он получал тогда 40 руб. золотом. И граммофон тогда приобретён. У папы в 1922 г. была шуба на меху енота. Мама сменяла ее в деревне на картошку. Ещё я помню, было красивое фарфоровое блюдо. Тоже сменяли в голодные годы. Во время войны, кто имел машины, приемники, сдавали их государству. После войны все обещали вернуть…»

«Всю войну приходилось бороться с голодовкой. Тыквы в 1944 году помогли детям в питании. Овощи всё время выручали. Был момент - даже продавала, например, редьку. На базаре я стояла рядом с женщиной, продававшей картофель. Подошёл парень, смотрит на меня, а сам разрезал мешок, набил карманы картошкой и ушёл. Я молчала, т.к. говорят, были случаи, если скажешь - бритвой по носу… Голод его заставил.»

«Прихожу домой, а мне бабушка Кудисова говорит: "твой-то приехал". Захожу, волнуюсь, конечно, Он стоит у зеркала, бреется. Такой молодой, красивый, в военной форме. Началась новая послевоенная жизнь. Слава устроился работать в Управление Землеустройства и стал ездить по районам. Купили кровать большую, и детскую для Воли».