Воскрешая в памяти

Моим бабушке с дедушкой посвящается…

Я родилась в посёлке Каменка Мезенского района Архангельской области – бывшем посёлке лесопильщиков. Он был построен вокруг лесопильного завода, населён тогда достаточно густо рабочим людом (более шести тысяч человек). Здесь родился и мой отец, здесь жили и его родители, мои бабушка и дедушка.

Наша семья считалась в округе интеллигентной, и не только потому, что и бабушка, и мама мои были учителями школы. Все взрослые в нашей семье были людьми знающими, уважаемыми, увлечёнными. В нашем доме покупали и читали газеты, журналы и книги, интересовались всем новым и прогрессивным, имели хобби, занимались воспитанием своих детей. Отец мой, будучи бригадиром слесарей на Мезенском лесозаводе, много читал, регулярно посещал поселковую библиотеку в те благодатные времена, когда книжный фонд в ней постоянно обновлялся, много знал, всегда увлекался разгадыванием кроссвордов.

Мама, помимо преподавания, являлась ещё и пропагандистом - должна была проводить занятия с рабочими разных цехов завода - так что читать, делать выписки, много общаться с людьми, выступать перед аудиторией, убеждать и растолковывать - для неё было необходимостью.

А вот у бабушки с дедушкой книг в доме не было, зато они читали газеты, общались с интересными людьми, имели богатый жизненный опыт. Дед родился в 1915 году в довольно большой тогда деревне Кильца, что стоит на левом высоком берегу р. Мезень. Бабушка, 1920-ого года рождения, родом из Вельского района Архангельской области, приехала работать на Мезень после окончания Архангельского педагогического училища.

Дед прошёл не только Великую Отечественную войну, но участвовал ещё в Финской кампании, был ранен в ногу, которую всю жизнь потом лечил, и на моей памяти несколько раз лежал из-за неё в больницах посёлка, Архангельска и Северодвинска. В начале войны он стал курсантом Котласского аэросанного училища, затем служил водителем-механиком аэросаней до мая 1945 года, был награждён медалью «За отвагу» в марте сорок пятого за опасный и рискованный подвоз горючего и снарядов к боевым машинам по прибалтийской дороге, беспрерывно обстреливаемой немецким миномётным огнём.

Бабушка же, которая в годы войны была заведующей начальной школой в деревне и за свой учительский труд награждена редкой наградой - знаком «Отличник просвещения», вспоминала, что, когда пришла весть об окончании войны, её кумачовый платок, за неимением лучшего, был вывешен над сельсоветом в качестве знамени Победы.

Жили старики в отдельной от нас квартире, в двухэтажном величественном доме, который до сих пор стоит на возвышении у моста, в самом центре посёлка. Никаких удобств в доме, естественно, не было: воду носили из колонки с помощью коромысла, а позже возили на тележке, дрова пилили, кололи, сушили и складывали в дровяник; погреб и сарай,  мастерская деда были любовно и основательно сделаны им поблизости.

Несмотря на то что родители отца жили от нас отдельно и не сильно вмешивались в жизнь нашей молодой семьи, их образ, их влияние я ощущаю до сих пор.

 Никогда не забуду чинных застолий, собиравшихся в их доме по праздникам: в День Победы - 9 мая, в бабушкин день рождения и Женский день - 8 марта, в дедушкин день рождения – 11 сентября, в День армии – 23 февраля, в День солидарности трудящихся (а для нас просто День весны) – 1 мая. В эти дни в их доме царили гости. Как правило, это были семейные пары: бывшие коллеги, старые учителя с мужьями, бывшие земляки, дальние родственники. Близкой родни у нас в посёлке не было: мама и бабушка – приезжие, единственный родной брат деда не вернулся с войны, а средний и младший сыновья их жили в Северодвинске, трудились на машиностроительном предприятии. Младший брат отца являлся Лауреатом премии Ленинского комсомола, работал в конструкторском бюро Севмаша.

Гости шумно рассаживались в большой комнате за овальным столом, крытым скатертью. Дед, в белой рубашке и отглаженных брюках (галстуки и запонки в доме были, но их он не любил), и бабушка, в нарядном платье, выглядывающем из-под красивого, чистого фартука, располагались сбоку, мы – на диване. Смотрели парад или праздничный концерт по телевизору (а телевизор у них, и чёрно-белый, и цветной, появился гораздо раньше, чем у нас: сыновья привозили из города в подарок родителям), затем разговаривали, обсуждали происходящее в стране, в родном районе и посёлке, на нашем лесозаводе. Шумно спорили, вспоминали былое.

Наша молодая семья должна была присутствовать непременно. Нас несколько удручало даже, что в Женский день 8 марта мы не могли себе позволить ничего иного, чем идти к бабушке на День рождения, но отказывать родоначальникам семьи не осмеливались. Много лет спустя, когда после смерти бабушки в наши руки попали её документы, выяснилось, что день её рождения был вовсе не восьмого, а семнадцатого марта, однако… даже для отца этот факт был откровением. Для чего было устраивать именины именно в Женский день, мы никогда уже не узнаем…

Хотя и других загадок в судьбе бабушки с дедушкой было немало, но раскрывать их они не торопились. Например, бабушка всю жизнь носила свою девичью фамилию. Её парадный портрет с этой фамилией до сих пор висит на стенде в здании начальной школы посёлка, и мы воспринимали этот факт как проявление бабушкиной воли, да и её фамилия, если честно, нам, внучкам, казалась куда красивее, чем наша, т.е. дедушкина. Каково же было наше разочарование, когда бабушка шёпотом, втайне от деда, призналась нам, повзрослевшим внучкам, что выходила замуж, уже имея двоих детей, и менять фамилию, под которой её, учительницу, знали все кругом, было уже поздно. К чему народ будоражить? На лишние разговоры? А раньше расписаться они никак не могли: дед уходил на войну женатым, а вернувшись с фронта, узнал, что прежняя жена была неверна ему. К ней не пошёл, полюбил молоденькую учительницу, присланную в их деревенскую начальную школу. Однако первая жена долго ещё не давала ему развода – так и осталась бабушка с девичьей фамилией.

- А фамилия у жены должна быть мужнина, негоже из-за фамилии в дом раздор да смуту вносить, - увещевала нас бабушка.

Пока мы с сестрой были маленькие, наша детская непосредственность служила бабушкиным гостям развлечением: в середине застолья нам предлагалось выступить с концертом. Мы уходили на кухню, составляли программу, что будем петь, что читать, что рассказывать и показывать. Закрывались шторки на дверях в комнату – занавес, и начиналось представление. Стоило только поначалу преодолеть стеснение – и всё шло на лад. Публика, сидя за праздничным столом, обращала все взоры на нас, переставала жевать и усмиряла разговоры,  аплодировала, хвалила, подбодряла. Кажется даже, что, собираясь в гости к бабушке с дедушкой в следующий раз, мы заранее решали,  с чем будем выступать теперь. После нашего концерта – антракта - гостьба продолжалась с новой силой.

А уж каких только кушаний не готовилось в эти дни у бабушки! Каких запахов не носилось по комнатам! Подготовку к празднику старики начинали заранее. Покупались ноги свиные для пышного холодца, мясо отборное для тушённой с мясом в печке картошки, добывалась какая-нибудь особенная рыбка: зубатка, треска, щучка, беломорская селёдочка, а то и сёмга. Доставались из погреба запасы: квашенная в бочке хрустящая, сочная капусточка, мочёная брусница, засоленные в кадке кисловатые грибочки, паренная в печи черника, сохранённая на зиму янтарная морошка, мороженая клюква и даже свежие свёкла, морковь и капуста, любовно закутанные или пересыпанные речным песком для долгого хранения в погребе.

Целый день уходил на приготовление изумительного бабушкиного хвороста, который она замешивала на водке, нарезала тесторезкой, закручивала причудливыми полосочками и жарила в комбижире.

 Заранее выпекался и фирменный бабушкин чёрный пряник, для которого специально пережигали сахар и заказывали гвоздику и корицу. Не обходилось и без рассыпчатых песочных калачиков или шанежек «на тонкой корочке» с ягодами, крупой или картофелем.

Особенно обожаемы нами были божественные бабушкины «безюшки». Миксеров и взбивалок тогда не было, бабушка с дедушкой подолгу попеременно взбивали яичный белок обыкновенной вилкой, постепенно подсыпая в белую густую пену сахарный песок или пудру. Безе фигурно выкладывалось ложкой на противни, покрытые пергаментной бумагой, ставилось на ночь в тёплую печку, а на утро трепетно вынималось и придирчиво осматривалось бабушкой. Готовила она белое безе, хотя многие хозяйки умудрялись делать его разноцветным, добавляя во взбитый белок несколько капель зелёнки или сока свёклы.

Накануне же торжества или в самый день праздника бабушка творила дрожжевое тесто. Ставила его обычно на ночь на приступок у печки в большой кастрюле, укрывала полотном, а не крышкой, обминала по нескольку раз и затем пекла настоящие, сытные, уважаемые мужчинами, «жилые» пироги да шаньги. Существовал негласный закон: если тесто хорошо поднялось, пироги удались ровные да румяные – год будет удачный.

Невозможно представить, чтобы у бабушки что-то не пропеклось или подгорело, вышло неказисто иль кособоко: всё строго по рецепту, всё добротно и искусно. Дедушка был всегда на подхвате: топил печь и вовремя закрывал, предварительно очистив пространство от углей и сажи, никогда не оставаясь безучастным. Все приспособления для бабушкиного художества были сделаны им же: железные противни, выемки и формы, лопаты и ухваты. Всегда немногословный и серьёзный, звался он окружающими, даже бабушкой, только полным  именем - Феодосий. Сколько визгу и писку было у нас, когда мы с сестрёнкой узнали от бабушки, что у нашего дедушки есть и маленькое имя, и мама звала его когда-то Фесей…

- Дедушка Феся! Ой, мамочки! Ой, умора! Держите меня, я не могу! – пищали мы от восторга.

К таинству же печения бабушка нас не больно допускала: разрешалось лишь вырезать гранёным стаканом кружочки для ватрушек, накладывать начинку или смазывать выпечку растопленным сливочным маслом, для чего запасались впрок гусиные пёрышки. А ведь пекла бабушка и пасхальных куличиков, делала тающие во рту крупяные шанежки, чудо как удавался ей чёрный пряник – а вот не передала умения, унесла с собой свои секреты. Хотя многому и научила, отношением трепетным к делу заразила…

Но вернёмся к застолью. Во время трапезы при подаче блюд бабушка соблюдала строгий порядок: сначала салаты, холодец, заливная рыба или беломорская селёдочка – холодная закуска, чтоб аппетит раздразнить. Затем черёд горячему: картошка или капуста с мясом, тушённые в печке, или пельмени, которые бабушка позволяла и нам лепить с помощью забавного пистолетика, или запечённая в ладке рыба – всё неспешно и основательно.

А мы-то, дети, томились по чаю со сладостями! Но с бабушкой шутки плохи! Даже выпечку – самое желанное угощение – она предлагала по очереди:

- Сначала попробуй пирожок с капустой, яйцом и рисом, иль рыбную кулебячку, иль картофельную, творожную ватрушку. Потом съешь плюшку иль чёрного пряника. А уж напоследок - хворост или безе.

От этакого изобилия, думаете вы, можно было лопнуть? Нет, не всё же за один раз! Состав кушаний у бабушки был проверенным и постоянным. Когда гости на пороге, она не экспериментировала, подавала лишь коронные блюда.

 Удивляет то, что всё это происходило в пору тотального дефицита. Когда полки магазинов были пусты, продукты отпускались по талонам, приходилось чуть ли не сутками стоять в очередях. Как уговаривала она деда воспользоваться ветеранскими преимуществами! А он отнекивался, ворчал и терпеть не мог толкаться впереди, уповая на свои военные заслуги. Ордена и медали надевал только по крайней необходимости, на трибунах не появлялся, в школе выступал лишь однажды, в классе моей старшей сестры, после долгих бабушкиных уговоров и внушений.

И уж не знаю, откуда умудрялась наша бабуля добывать к столу царскую красную рыбку, однако только у них в гостях и могли мы ею полакомиться. Хоть и прошло наше детство на реке Мезени, а сёмгой мы не были избалованы. Знали только, что рыба эта очень дорогая и редкая, и нехорошие люди, браконьеры, вылавливают её незаконно, за что можно и в тюрьму угодить. Строго предупреждали нас взрослые никому не сказывать о том, что запретной рыбкой у бабушки с дедушкой лакомились.

 Сколько же сил и хлопот отдавалось этим праздникам, чтоб не опростоволоситься перед гостями, не ударить в грязь лицом! И ни боже упаси услышать нам за столом слово нецензурное! Разговоры велись высокие, споры важные, горячие – волновало старшее поколение и то, что происходило в нашей стране, и за рубежом. Переживали за свой край, за своих земляков. И не помню я случая, чтобы дедушка, всю жизнь отработавший шофёром на заводе, перебрал иль позволил себе лишнего. Однажды он признался гостям: «Я свою бочку вина в молодости выпил». И странно было нам слышать это, и не верилось, и не похоже было сказанное на нашего высокого, статного, немногословного, уважаемого всеми деда, вся мебель, за редким исключением, в доме которого была заботливо и искусно сделана его золотыми руками: и лакированные стулья, и столы с резными ножками, и буфет с застеклёнными дверцами, не говоря уж о комодах, сундуках, табуретках, тумбе для умывальника, разных полочках, вешалках и карнизах для штор.

Его хитрые изобретения были повсюду: чтоб не дуло из дыры в туалете и не простывала там бабушка, он придумал затейливую задвижку от ветра; чтоб не проникли в погреб и мастерскую осмелевшие воры – мудрёные замки и загражденья, чтоб внучатам сподручно было сидеть за высоким обеденным столом наравне со взрослыми – «двухэтажный» стульчик, чтоб можно было наквасить разом целый бочонок капусты – грамотный агрегат для шинкования, которым можно пользоваться и по сей день. По воспоминаниям отца, именно дед шил для троих сыновей новогодние костюмы и всякую одежду. Нам же, внучкам, довелось носить  пимы и валенки, каждый год заботливо подшиваемые его руками.

Осталась даже в памяти моей деревянная бабушкина шкатулочка, затейливой резьбой украшенная, с потайными замочками да выдвигающимися ящичками, где хранила она свои немудрёные драгоценности (не дедушкин ли подарок?). Манила нас она, хотелось прикоснуться к ней, сунуть свой любопытный носик в святая святых их совместной жизни, но наше излишнее любопытство пресекалось на корню и трогать что-либо без разрешения на комоде в их спальне иль на трюмо строго запрещалось. Ни фарфоровой собачки, ни бычка из фарфора, ни светящегося  в темноте орла играть бабушка не давала. Видать, был уже горький опыт, поскольку собачка вся была склеена из разрозненных кусочков, у бычка залатано ушко, у орла – крылышко. Мы ли в детстве постарались иль кто другой причиной – не знаю… Но берегла бабушка эти значимые для неё сувениры, на новые не меняла, памятным дорожила…

Лежали в спальне на её грузном письменном столе и другие любопытные вещички: игольницы, старинные тёмные ножницы, напёрстки, пяльцы, шёлковые ниточки (бабушка вязала и вышивала), матерчатые кошелёчки, какие-то резиночки, верёвочки, в том числе и невесть какие исписанные листочки, касаться которых нам и в голову не приходило. Знали только, что бабушка записывает что-то, а что – не интересовались.

И лишь после её смерти в руки моих родителей попали те самые пожелтевшие тетрадные листочки, исписанные каллиграфическим почерком моей бабушки, учителя начальных классов довоенной и послевоенной поры, обучившего сотни,  а то и тысячи мезенских ребятишек грамотно, разборчиво и красиво писать и послужившего для многих учеников образцом для подражания. Мне доводилось слышать признания одной из бабушкиных бывших учениц о том, что бабушкина привычка всегда иметь при себе чистый носовой платочек и носить его заложенным за манжет рукава платья или кофточки (у бабушки часто слезились глаза, позже она даже перенесла операцию по этому поводу) была перенята её воспитанницами, которые подражали ей во всём.

Те тетрадные листочки оказались своеобразным дневником наблюдений за природой и домашним укладом. Каждый год, начиная с 1970 года, момента выхода на пенсию, бабушка добросовестно записывала важные для их жизни сведения то синим, то красным пастиком, подчёркивая значимые места. Что же было существенно для многоопытных пожилых людей, перенесших войну и разруху, живущих на Крайнем Севере, аккуратно и взвешенно ведущих своё хозяйство? Сколько и когда посадили и выкопали картошки, на каких грядках и какие сорта дали лучший урожай, в какие сроки был ледостав и ледоход на Мезени, сколько грибов и ягод принёс год, какими природными явлениями запомнился. Температура воздуха, гололёд, зимняя гроза, толщина льда, первый снег, небывалый дождь, бури, метели, оттепели, а также кое-какие сведения об их жизни: пожар в доме 22 июля 1982 года и полугодовое вынужденное пристанище в доме земляка Яшева В.С., поездки в гости к родственникам и в деревню Кильца, госпитализации. Есть здесь и ценные свидетельства эпохи, например: в 1992 году бабушка записала, что «купили капусты мешок – 25 кг – по 40 рублей за килограмм». А уже на следующий 1993 год тему продолжила иная запись: «Капусты купили 20 кг по 700 рублей кг (архангельская)».

Памятны те жуткие девяностые годы, когда у наших стариков, ветеранов великой войны, строителей новой жизни, вымывалась почва из-под ног. Всё, во что верили они и считали незыблемым, обернулось другой стороной. Удручённые и потерянные, сидели они вдвоём долгими зимними вечерами при свете керосиновой лампы или свечки в узенькой кухонке, прислушивались к завыванию ветра за окном, замыкали на ключ двери (хотя раньше могли уйти, прислонив к дверям лишь пристав,  в знак того, что хозяев нет дома), макали сухарь в чашку чая, не понимая происходящего, не зная, кому верить.

Мезенский лесозавод – оплот жизни посёлка и района – испытывал тогда большие трудности. В 1999 году бабушка записала в своём дневнике: «Весь лес, заготовленный для Мезенского лесозавода, из-за малой воды остался в Лешуконии на плотбищах». Назревал крах империи, завод скоро рухнет, и останутся от него лишь руины. А тогда люди сидели без работы, без денег. Посёлок несколько месяцев жил без света, без хлеба. Начались нескончаемые ночные пожары, пьянство, воровство, понаехали вездесущие цыгане облопошивать доверчивых северян – распадался на глазах созданный военным поколением лад, старики чувствовали себя лишними в зыбком хаосе конца 20 века. Последняя запись в бабушкином дневнике от 1999 года гласит: «Картошку начали копать рано,  уже 1 сентября, потому что много воровали».

Несколько раз упоминается в её записях и деревня Кильца. О ней стоит сказать особо: это родина деда, там до сих пор эпично и одиноко возвышаются на бугре наши родовые хоромы – старинный высокий дом, срубленный более ста лет назад, а ныне совсем заброшенный. По преданию, возводила его бабушка Александра – дедова мать, оставшаяся с двумя сыновьями вдовой после гибели мужа, заваленного брёвнами на Мезенском лесозаводе.

 Мои бабушка с дедушкой, выйдя на пенсию, проводили в этом доме каждое лето и возвращались в Каменку, порой, лишь глубокой осенью. Дед очень хотел, чтобы дом наш, исполненный достоинства, сохранялся, не был покинут, а потому неусыпно следил за ним и ухаживал. Все помыслы стариков были связаны с их ненаглядным теремом. Как могли, оберегали они его от неминуемой гибели. Мы видели их повседневные заботы, приезжая с сестрой, а иногда с родителями, погостить на недельку-две, отдохнуть и поправиться.

Деревня тогда жила полноценной жизнью: работал колхоз, жужжали трактора и косилки, взад-вперёд ездили грузовики, рабочий люд дружно, а иногда и с похмелья заплетаясь, шёл на работу и с работы. Стада коров и овец, табуны лошадей,  свиньи и гуси вызывали наше любопытство и детский восторг. Поля были засажены, маслозавод выпускал продукцию, магазин, клуб, медпункт, почта – всё жило, только школы настоящей не было, учили лишь немногих ребятишек начальных классов в деревенском доме, приспособленном под класс.

Дом наш могучий стоит и теперь привольно, не окружённый ни забором, ни палисадником, ни деревьями. Передок обращён к проходящей вдоль деревни улице, из боковых окон «замка» виднелся соседний, подобный замок старика Тыкина, вечно сидящего внизу, на скамеечке и подставляющего солнцу свою длиннющую былинно-сказочную бороду.

На задворках дома, на уступах кручи, пристроилась приземистая, прокопчённая банька, топившаяся по-чёрному. Рядом с великаном-домом она казалась игрушечной, но была прилеплена там не случайно: под горой из Полоя когда-то брали воду для мытья, а позже дед носил её на себе из ручья или колодца коромыслом. Банька была крохотная, с тесным предбанничком, в углу - каменка, вдоль стен – махонькие скамеечки, повыше – полок, где бывало жарче всего, и там можно было попариться вволю. Но полок мы, разумеется, больше всего и не любили: старались вымыться на скорую руку и улизнуть по-быстрому, пока не спохватились взрослые и не взяли веник, чтоб прогреть тебя, хворь простудную выпарить.

 Хорошо помню эти хлопотные банные дни, когда бабушка мыла нас с сестрой, ревущих глупышек, по очереди, а дед приходил с большим полотенцем и ждал на улице. Открывалась низкая скрипящая дверца, нагибалась бабушка и из рук в руки передавала тёплый, мокрый ещё комочек. Дед накрывал тебя огромным полотенцем и нёс в дом, не ставя на ноги, чтоб не дай Бог не застудить.

День наш начинался часов в семь-восемь утра. Просыпаясь в просторной горнице, мы слышали за закрытыми застеклёнными дверями сдержанное пошаркивание ног давно проснувшихся и занятых неотложными хлопотами хозяев, или осторожный звон посуды (бабушка стряпала на кухне), или неспешный утренний их диалог за завтраком. Пора вставать. Нас не будили, но вылёживать долго в постели мы не решались: совесть надо иметь, родители отправляли бабушке с дедушкой помогать.

Хотя какая от нас была помощь?! В магазин сбегать за горячим, душистым, с хрустящей корочкой, мягким деревенским хлебом, воды в ведёрышках трёх-пятилитровых с колодца или с родника наносить, посуду в тазике сполоснуть, стол затереть, полы в избе вымыть, а в сенях да на повети - подмести. Бывало, дедушка брал нас с собой по грибы, бабушка – по ягоды, но это довольно редко. Как правило, мы ещё в постелях нежимся, а дед уж с корзинкой грибочков из леса вернулся (с его-то перебитыми на войне ногами!) иль бабушка, больная астмой, в лес по ягоды утекла. Но была у меня одна, приятная, обязанность – рыбалка.

Как-то дед показал, как он непривычно рыбачит. Не удочками, не сетями, не неводами, не рюжами – банками! Сначала мне доверялось лишь готовить для банок воронки, смазанные хлебной гущей, да месить чудесную закваску из хлебных корок. Позже дед открыл, как проверяет банки на реке, как рыбёшку, чаще мелкую, достаёт, в плетёную корзинку складывает, как новые банки к слегам привязывает и в реке закрепляет. Через несколько дней я, солидная и важная, уже отправлялась на реку одна, подбадриваемая тем, что улов мой поразительным образом оказался даже богаче, чем у дедушки. Бабушка гордилась мной и нахваливала знакомым в очереди в магазине или в гостях у старушки, в доме которой был редкий в деревне телефон (с него нам разрешалось изредка позвонить родителям).

Надо сказать, что купить в деревенском магазине тогда было практически нечего. Бабушка с дедушкой многие припасы привозили с собой, в еде особо не барствовали, а самым большим лакомством, покупаемым нам в качестве гостинца, было детское фруктовое, чаще яблочное, пюре в стеклянных баночках под металлическими крышечками. Но какое это было объеденье! Бабушка открывала нам по баночке на полдник, мы садились за кухонный стол и ели его чайными ложечками с хрустящим, до сих пор тёплым пшеничным хлебом, щедро намазанным солёным деревенским маслом, которое словно таяло на глазах и проваливалось в хлебные дырочки.

Теперь, в пору ненатуральных продуктов и вредного питания, как манна небесная вспоминается мне наша скудная деревенская трапеза. Ели, как правило, одно и то же: уху или грибовницу (мясо для супа было дефицитом), кашу, приготовленную в русской печи, в крынке, на молоке, с зажарной аппетитной корочкой, грибы с картошкой и луком, запечённые с молоком и маслом,  рыбу в ладке, молоко с пенкой в крынке, ягодный кисель, варенье и различные печёности (картофельные калитки, наливные шаньги, рыбники, манники, ягодники). Чай часто грели в самоваре, потому что электричество было редкостью: свет в деревне давали лишь на несколько часов. Топили русскую печь на кухне, изразцовую голландку, когда свежо, – в горнице. Бывало, на печи дедушка спал, бабушка лечила свои хвори. За печью в кухне была «шолныша» – бабушкино царство, где хранилась посуда, утварь и нужные в хозяйстве предметы.

Во время трапезы существовал негласный закон: бабушка ставит блюдо на стол, например, кашу в крынке, кладёт кусочек сливочного масла, дедушка тщательно перемешивает. Мы ждём, притихши. Едят из общей посуды и первое, и второе, и кисель, лишь молоко разливают по стаканам. Вперёд батьки в пекло не лезь! Жди своей очереди. Первую ложку зачерпывает дедушка, как главный, затем бабушка, потом по кругу – старшая моя сестра и я. И так во всём. Забудешься, сунешься невпопад – можешь и ложкой по лбу получить. А ложки в ходу были лишь деревянные, реже алюминиевые, у стариков – простые, у нас с сестрой – узорчатые, расписные – много таких пылилось на прилавках магазинов (немодными, видать, считались). Но до чего добрыми были! До чего душевными!

Чай пили из блюдечка, держа его на кончиках растопыренных пальцев, совсем как героини Писахова. Конфет не помню, разве что «Дунькина радость», но в сахарнице лежал белый кусковой сахар, который кололи специальными щипчиками, и пили с ним чай вприкуску. И хлеб за обедом не кусали, а крошили в суп. Все хлебные крошечки тщательно собирали, из остатков бабушка сушила сухарики, посыпая их солью, и давала с собой в долгую дорогу. На кухонном столе ничего не оставляли, продукты убирались в шолнышу или в чулан, служивший холодильником, - о том, чтоб таскать между едой со стола, не могло вестись и речи.

А вот долгая дорога была, да ещё какая! Попажа в Кильцу с каждым годом становилась всё сквернее и сквернее: река на глазах мелела, и лодку приходилось оставлять за несколько километров от деревни, волочить её по проседающей под ногами отмели на безопасное место, чтоб во время прилива не сорвало да не унесло прочь. Особая забота – мотор, из-за которого не знали старики покоя,  приматывали его покрепче, чтоб не случилось чего вдали от хозяйских глаз, проведывали иным днём. А потом  шлёпали в любую погоду пешком, неся на себе весь скарб, и не однажды: о технике и подвозе тогда не смели и мечтать.

Вот и отговаривали нас дедушка с бабушкой от поездки в деревню – лишнее беспокойство, бродня туда-сюда. И это с больными-то ногами… Однако разве нас уболтаешь? Чемоданишко бумажный в руки – и в путь… Глядь, и выходит дед засветло из дома, бредёт полями да луговинами, принимает тебя из лодки и ведёт обратно бесконечными тропами, которым, казалось, конца-краю нет. Хорошо помню, что бегу рядом с ним налегке вприпрыжку, щебечу, как воробышек несмышлёный, без умолку, а он старается шагать твёрдо, неся поклажу мою на плечах, повесив её на конец батога, а сам весь испариной покрыт. И спрашивает меня, глядя сверху вниз:

- Не устала?

- Нисколечко! – ручаюсь я, хотя дорога отчаянно дальняя, но так хорошо мне, и счастливо, и вольготно.

Приходим в дом. Я – вещички разбирать, стрекотать да вертеться, а он, как подкошенный, валится с ног на кровать от усталости.

В дождливую погоду в деревне делать нам, привыкшим уже к радио и телевизорам, было совершенно нечего, но мы умели себя развлечь, и бабушка следила за нашими занятиями. Во-первых, читали: привозился обязательный список для чтения в летние каникулы, и она контролировала, чтоб книги были взяты в библиотеке, прочитаны, читательский дневник заполнялся. Став взрослее, я повадилась читать всё подряд, что чудом сохранилось в деревенском доме, где каждый завалящий листочек был растопкой для печей. И тут верную службу сослужили мне старые роман-газеты, в которых я прочитала, помню, и «Судьбу человека» Шолохова, и роман о Нюрнбергском процессе над гитлеровцами, чего никогда не прочла бы дома, в суете. Во-вторых, мы играли в школу: рисовали, раскрашивали, решали примеры и задачки, писали диктанты, тренируя друг друга, а бабушка просматривала. Сестра-отличница тут была, конечно, на высоте, а моя грамотность, мягко говоря, хромала.

Но особенно мне нравилось играть на просторной, прохладной повети. Это было, пожалуй, самое любимое наше место в доме. Если денёк выдавался солнечный, ворота на взвоз распахивались, и дедушка мастерил что-нибудь около верстака на свету: чинил утварь, ладил кое-что или обустраивал чердак, ремонтировал крышу. А я у него под боком заводила себе и дом, и магазин, и школу, и больницу – всё на свете. Дедушкина стружка, опилки, травка, земелька, песочек – всё шло в ход! И куклы, и мебель, и посудка были раз за разом привезены из дому. А по первости мы довольствовались единственной тряпичной куколкой, смастерённой ещё прабабушкой Александрой, с деревянным чурбачком под одёжами и нарисованным личиком. Ни ветрено на повети, ни сыро. И не мешаешь ты никому, и не гонит никто, и не ругается. Тут тебе и классики, и прятки, и «из-за маи», и мячик. Единственное требование – прибрать всё за собой и сильно не сорить.

Правда, в ненастное лето, когда холод, дождь, ветер и грозы бывали совершенно суровыми и беспощадными, из остывшей, мрачной повети приходилось перебираться в тёплую избу, не забыв при этом перешагнуть приподнятый порог и пригнуться у низкой притолоки, проклинаемой всеми входящими, роста выше нашей бабушки. Иной раз даже в туалет бежать не хотелось, и умывались мы не из медного рукомойника с двумя носиками на повети, а из алюминиевого умывальника на кухне, у печки.

В ту хмурую пору поветь пугала меня своей сумрачной неизвестностью: на дальней стене висели рыбацкие сети, причудливые рюжи, всевозможный скарб; в углах долёживали свой век старые расписные розвальни, лежалое шершавое сено, латаные-перелатанные бочки, держаные ушаты, отслужившие свой срок короба и старинные большие деревянные ящики. По кровле оголтело носились вороны да галки, издавая уродливый клич и клацая острыми когтями, в добавление всему - вдоль стен шастали гадкие, пугающие нас мыши.

Но самое мистическое – двери в боковые комнаты, особенно одна, к которой я предпочитала даже не приближаться. Эту боковушку с закрытыми ставнями называли чуланом, заходили в неё изредка, чаще с фонариком или широко распахнув двери. Там хранились дедовские инструменты, допотопная поношенная одёжа, обшарпанная обувь, обтёрханная утварь. Бабушке клетушка служила холодильником. И оттого, наверное, что в ней никогда не зажигался свет, она внушала мне нечеловеческий ужас. Её могильный холод леденил кровь, заставляя верить, что на захудалой сирой кровати лежит безобразный скелет умершего предка. Хотелось броситься прочь и замуровать бесовскую дверь навсегда. 

Когда же была хорошая погода, мы пропадали целый день на улице: бродили по окрестным местам, забирались в заросли гороха на колхозных полях, которые скрывали нас по самую макушку, и воровски поедали там вызревающий овощ, а потом набивали им все карманы и забавлялись, пуляя друг в друга.

Но больше всего мы любили купаться на Полое или на Кильце и рвались на реку, довольные тем, что нет рядом взрослых и можно не вылезать из воды сколько хочешь. Надо признаться, что окаянные простуды, ангины, гланды, аденоиды, насморк, кашель, а потом ещё артрит и тому подобные прелести северного детства сопровождали меня неотступно. Посему мне разрешалось находиться в реке  лишь чуточку, минут пять – десять, мухой вылетать и растираться полотенцем, с завистью глядя на других детей, барахтающихся в воде в своё удовольствие.

Купаться же в деревне нам нравилось куда больше, чем в заводской Каменке, где весь берег был покрыт острыми, беспощадными камнями, усеян неохватными бревенчатыми плитами, пригнанными для лесозавода, где нам то и дело угрожали тяжёлые катера и быстрые лодки, заграбаставшие себе  всю реку. Где своевольная Мезень, с её неукротимым течением, не позволяла расслабиться детям, ещё не умеющим плавать.

Утонуть же в деревне мы ни капельки не боялись, а наоборот, смелели, пытались нырять и выделывали в воде разные па, представляя себя то балериной, то звездой, то ещё бог знает кем. Прибрежный песочек был шаловлив и ласков, кругом росли безобидные лопухи, добрые и доверчивые пастушья сумка, тысячелистник, подорожник, ползали жизнерадостные божьи коровки, порхали пёстрые беззаботные бабочки. Пугали только коровы и быки, пасшиеся на колхозной луговине. В их опасной близости мы в ужасе начинали осматривать друг друга, не надето ли нас что-то красное, способное привлечь их внимание, и, сверкая пятками, пускались со всех ног поближе к дому.

Хорошо помню, что мы уходили на Полой на несколько часов, брали с собой пластмассовые формочки, игрушки и книжки, резвились там с приезжими и деревенскими ребятишками, заводили знакомства, потом ходили друг к другу в гости, встречались в клубе и библиотеке, даже обменивались адресами и какое-то время после расставания переписывались. Однако исчезать из дому на полсуток, как всей детворе, нам не дозволялось: к назначенному времени мы обязаны были вернуться, например, к обеду или ужину. Как только приближалось время приёма пищи (а часов и телефонов у нас не было), мы уже оглядывались на взвоз нашего дома, хорошо видневшегося на угоре, не появился ли в отдалении вывешенный бабушкой белый платочек – условный знак, которым она предупреждала нас о необходимости идти домой, к столу.

Ах, этот белый платочек! Ранней весной этого года, соскучившись по нашему храму, мы попытались пробраться в деревню в надежде навестить его, хоть постоять рядом, поклониться. Однако проплутав весь световой день по замёрзшим полям и занесённым лесным просекам, промаявшись много километров по узкой колёсной колее и шутейным зимним переправам, уже в сумерках мы остановились на пригорке перед затопленным ранним половодьем мостом в дорогую сердцу Кильцу. И, как Наполеон у стен Москвы, уже в потёмках пожирала я глазами родной, милый с детства, а ныне покинутый и сиротливый, недоступный крутой белый бугор. Забытый всеми наш величавый терем этаким бобылём рисовался на вечернем тусклом небе. И вспомнился мне бабушкин белый платочек, который когда-то звал меня, ждал и просил откликнуться. Его призывный клич будет манить меня вечно: здесь мои корни, отсюда пошло имя моё.