НОВОСТИ ДВИЖЕНИЯ Севастополь

В восьмидесятых-девяностых годах прошлого века во вновь открывшейся детской больнице Севастополя на проспекте Генерала Острякова, 211 мне выпала честь работать с коренным севастопольцем в четвёртом поколении лор-врачом высшей категории кандидатом медицинских наук Задорожниковым Георгием Константиновичем. Я – тогда молодой специалист стояла у истоков детской анестезиолого-реанимационной службы ДГБ, а он поднимал детскую оториноларингологию.

Позже мы оба встретились на новом месте работы - в госпитале Черноморского флота РФ. Георгий Константинович очень интересный собеседник, и я всегда радовалась нашему общению, встречаясь с ним по дороге на работу или на обратном пути. В один из таких хороших дней сделано это фото (№1).

Однажды Георгий Константинович сказал мне, что пишет книгу. Вскоре его «Мемуары старого мальчика» получили первую севастопольскую Литературную премию имени Л.Н.Толстого. А через год были награждены бронзовой медалью на международном конкурсе «Лучшая книга 2013 года» в Берлине.

Георгию Задорожникову посвятил свои стихи известный севастопольский поэт Николай Ильченко:

Скатилось солнце, словно мячик,

В тугую теплую волну.

Идёт вдоль моря старый мальчик,

Который видел ту войну;

Кому игрушкой были пули,

А жизнь в осаде, как вина.

Крадётся тенью на Примбуле

За севастопольцем война

И в снах, всё продолжают падать

Бойцы в морские буруны.

Вы, наша правда, наша память —

Седые мальчики войны.

В волнах ныряет лунный зайчик

И время – никого не ждёт.

Идёт вдоль моря старый мальчик,

Из той войны ещё идёт.

И пусть порой в груди одышка,

Глаза глядят сквозь пелену,

Он – севастопольский мальчишка.

Который помнит ту войну.

Стоят в почетном карауле

Все обелиски, всей страны,

Пока гуляют на Примбуле

Седые мальчики войны.

В преддверии Дня памяти и скорби хочу привести здесь воспоминания коллеги о 22 июня 1941 года из этой его книги.

«Я родился в Севастополе в 1933 году, в роддоме при горбольнице № 1. – Начинает своё повествование Георгий Константинович. - Мой прадед Василий Макаров принимал участие в последней Турецкой кампании, за что был пожалован крохотным участком земли на улице Подгорной. Там он построил маленький глиняный домик, где прошло моё предвоенное детство.

Замечательна особенность расположения улицы Подгорная. Она действительно осела под горой, буквально притулилась к ней в виде неширокой террасы, между двумя улицами: верхней и нижней. Дома построены только на одной чётной стороне. Противоположная сторона низенькой стеной ограждает улицу от обрыва. За стеной открывается панорама города: Константиновский равелин, внутренний рейд, западный склон главного холма до здания «Панорамы».

Нежный бриз гуляет вдоль улицы (до войны я не помню нынешних сумасшедших ветров). Хозяйки вывешивают стираное бельё на верёвках, протянутых между деревянными столбами электролинии. Верёвки подпираются длинными шестами, вздымая простыни, как штандарты, высоко над землёй. Вода после стирки выливается прямо посреди улицы, иногда с мыльной водой сливают ещё кое-что. Бывали недолгие миролюбивые скандальчики. Улица имеет специфический запах, родной и домашний, принадлежащий только ей одной. Когда шли дожди, этот букет обогащался тонким запахом влажной земли, а в сухую солнечную погоду разогретым камнем и близким морем.

Царил мещанский быт (в лучшем понимании этого слова, производное от «мещанина» — житель города, имеющий своё место, т.е. дом), не такой «зверский», как у А.М. Горького, без пошлости, но с геранью на окнах, слониками и вышитыми подушечками на диванчиках. Ну, и что? Нравы традиционно патриархальные, мирные, основанные на доверии и взаимной помощи. Вечерами на улицу перед домом выносились скамеечки, стульчики, мещане усаживались по-соседски, чтобы вести разговоры ни о чём или блаженно созерцать окружающий мир. Солнце здесь исчезало рано за горой, но продолжало освещать противоположный главный холм. Золотом и красной медью светили стёкла домов. Сверкал крест на Владимирском соборе. Длинные синие тени изменяли архитектуру знакомых улиц. Солнце уходило к кромке моря, и картинка постоянно менялась. Обворожительные вечера. Прекрасный сказочный мир. Нынче и не верится, что жил я в Эдеме».

А это из второй главы.

«Первая бомба войны упала на город Севастополь, как сообщает писатель П. Сажин в повести «Севастопольская хроника», ранним утром 22 июня 1941 года. Была это не бомба, а мина, тихо и коварно, в тёмно-сером предрассветье зловещей тенью скользнувшая на парашюте во внутренний двор двухэтажного «Дома Дико», что стоял на краю улицы Подгорной (теперь Нефёдова). Остатки обожжённой парашютной ткани и стропы были потом обнаружены на высокой стене, ограждавшей двор от нависавшей над ним улицы верхней террасы. Некоторые жильцы дома, как и большинство жителей окраин города, по давней традиции спасаясь от июньской духоты, мирно спали во дворе.

Крепкий детский ночной сон прервал взрыв. Стекла веранды брызнули на наши постели. Я ещё не проснулся, но почувствовал себя на руках отца, закутанным в одеяло, на улице, на лестничной площадке перед верандой. Первое, что я увидел, — оседающее серо-чёрное облако в полнеба, местами сохранившее ещё энергию летящих кверху камней. Книзу к земле облако сужалось конусом и в его центре гас ало-красный свет. Остальная половина неба была исполосована мечущимися лучами прожекторов и сетью летящих со всех сторон светящихся огоньков трассирующих снарядов. Негодующий крик мамы: «Зачем только заставляли обклеивать окна, вот всё разбилось!» В уши ворвалась артиллерийская канонада. Казалось, стреляют все и отовсюду. Испуганные жильцы дома и ближайших дворов высыпали улицу — первые вопросы: «У вас все живы?» Мама побежала к стене над улицей Подгорной, откуда сверху был виден дом и двор моей бабушки. И те же кричащие вопросы.

Отвечали: «У нас все живы. Снесло печную трубу и часть черепицы. Идите к нам». Пробежал матрос с повязкой на рукаве, созывая всех военных. Стали доходить слухи о том, что был второй взрыв на Приморском бульваре, что самолет подбит и ушёл в сторону моря, что двухэтажный дом на Подгорной разрушен и есть убитые, и раненые. Отец громко сказал матери: «Клава, это война. Собирай Жорку (меня), идём к своим на Подгорную».

Стало светать. Стрельба постепенно стихла. Над местом взрыва повисло серое пылевое облако, стали слышны далекие крики и стоны, призывы о помощи.

На улицу Подгорную к родне мы спустились по крутой скальной тропинке со стороны противоположной взрыву, вдоль старой крепостной стены. Все уже были на ногах, прибежали родственники с улицы Щербака, там с высоты они все видели. Все говорили много, быстро, нервно. Сходились на том, что с этой улицы всем надо уходить к ним в дом на Щербака. Почему принималось такое решение толком никто не мог объяснить. Вероятно, паника, ожидание повторных бомбежек стали проявлять стадный инстинкт (это хорошо, это надёжно, вместе не так страшно). Ничего не ясно, ничего не известно, надо что-то делать. А что? Во всяком случае, подальше, подальше от этого страшного места, от этого злосчастного дома.

Похватав что попало под руку, мы двинулись в наш скорбный путь по Подгорной улице, мимо развалин «Дома Дико». Солнце ещё не взошло. Воздух, земля, домики, всё было серо от пыли. Поваленные столбы со спутанными электропроводами. Громадные камни через всю дорогу. Но часть фасада дома вместе с буквами «ДОМ ДИКО» стояла. Был виден срез полуразвалившихся квартир верхних этажей: кровать с пружинной сеткой висела на одной ножке, поломанный стол, абажур на уцелевшем потолке. Белые отштукатуренные стены комнат с картинами, фотографиями, часами-ходиками, как декорации в театре им. Луначарского, в котором я не раз уж побывал.

В стороне стояли пожарная машина, скорая помощь, носилки. На развалинах трудились люди. Были слышны крики, стоны, надрывный плач.

Дом на улице Щербака. Здесь с детьми и внуками жила бабушкина родная сестра — тётя Фрося, шеф-повар столовой штаба флота. В трех маленьких комнатах нас образовалось слишком много. Меня и двоюродного брата Вову уложили на малюсенькой детской кроватке в крохотной комнате без окон как бы досыпать прерванную ночь. Горела лампа, завернутая в газету, стены были в трещинах. Было душно и тоскливо. Страх застрял где-то под ложечкой, даже подташнивало. В соседних комнатах без конца перемещались взрослые, шли постоянные разговоры о случившемся, вновь приходившие вносили дополнительные сообщения одно чудовищнее другого. Самые осведомленные участники взрыва (так они считали) рассказывали подробно, что мина величиной с акулу зацепилась парашютом за край стены ограждения от верхней улицы и повисла. Если бы её не трогали, то ничего бы не случилось. Но тамошняя молодая девушка увидела парашютный шёлк и сказала матери, что это будет ей на платье. Стала его отдирать, и произошёл взрыв.

Но вот захрипела тарелка репродуктора. Пронеслось: «Выступает Молотов». Волнение, плохая слышимость, не все понятно. Понятно одно - ВОЙНА. Война с немцами. «Ну, мы им дадим. Ну, наши дадут!» Однако будут бомбежки. Что делать? А вот что. Напротив школа (после войны это была школа № 5), под ней газобомбоубежище. Детей туда!

… Мама не выдерживает. Возникает и укрепляется мнение, что от предстоящих бомбёжек следует бежать подальше от города, в пещеры, где-то на пятом километре Балаклавского шоссе. Весь наш кагал: мужчины, жёны, дети, бабушки … рассыпанной сетью двинулись к этим обещающим покой и спасение местам. В балке, в пойме бывшей реки были обнаружены на склонах холмов приземистые удлинённые отверстия пещер естественного происхождения. Нашли размером побольше, очистили от мусора и разделили участки дислокации. Зашумел примус, запылал костёр. Началась готовка незатейливой еды. К закату солнца стали слышны далёкие взрывы, вновь заметались по тёмному небу прожекторы. …

Страх и беспокойство вызывало небывалое обилие саранчи. Степь вблизи колыхалась от постоянно движущейся массы больших темно-коричневых насекомых. На трамвайном полотне раздавленная тварь мешала движению вагонов. Возникали разговоры о нашествии, как о плохом предзнаменовании. Все вокруг давило на маленькую душу слабенького, инфантильного мальчика, нагнетая чувство безысходности. В поздних воспоминаниях всё происходившее определялось как полный абсурд.

Интересно, что через пятьдесят лет на этом месте была построена больница, — проект сортировочного эвакогоспиталя, переделанная потом под детский лечебный центр. Это было советским абсурдом. Как мне пришлось создавать и осваивать на этой базе детское лор-отделение, может быть, расскажу позже. Здесь же только замечу, что из окна моего кабинета были видны те же унылые пещеры. Я их узнал».