Дядя Мубин

Дядя Мубин – один из двоих моих дедов-фронтовиков. Я застал его еще летчиком Аэрофлота. Последнее его звание – командир корабля Ил-18. С этой ступени он ушел на пенсию. 

Мне трудно описать его как-то особенно. Обычный добросовестный казах-трудяга, он был бы точно таким же, окажись пахарем, управдомом или простым солдатом. Волей судеб лихих казахских предвоенных времен он стал летчиком и прошел этим путем, закончив его одним из лучших пилотов в алма-атинском авиаотряде.

Мубин Шакенович Абишев - невысокого роста, со скромной улыбкой и негромким голосом.

История

Здесь я хотел бы заметить, что скромность полезна лишь до некоторой степени. Сколько я не расспрашивал деда и дядю Мубина о прошлом, о войне, о предках, как правило, получал немногословные ответы, да и то — после долгих уговоров. А ведь много чего вспомнить могли — оба воевали, дед — ездовым в артиллерии, дядя Мубин — летчик-штурмовик на Ил-2. И уже после того, как умер дед, практически не обмолвившись о прожитом, я навестил со своими детьми дядю Мубина:

— Дядя Мубин, придет время и мне нечего будет сказать им о вас кроме того, что вы были хорошими людьми. Вы не мне, вы для того, чтобы я им смог передать расскажите.

К сожалению, в свое время я не записал этих бесед, теперь приходится восстанавливать по памяти и некоторые подробности я, все же, утерял.

Перед войной в Казахстане случился голод — итог продразверстки, когда разъездными бригадами собирался хлеб из колхозов, вплоть до посевных запасов.

— … Очень много людей умерло тогда, целыми селами умирали. Зима, лютый мороз, очень сильный ветер. В нашем ауле живыми было трое, когда приехал наш родственник и забрал нас. Я был подростком, сил ни двигаться, ни даже говорить уже не было, уже умирал; он подобрал нас, уложил на сани и повез в Караганду. Мы ехали по степи и волки преследовали всю дорогу. Стаи бежали на расстоянии вытянутой руки от саней, я до сих пор помню запах из пасти волка, его дыхания. Остановись лошадь хоть на секунду — набросились бы и разорвали нас моментально.

Летчик

— …В Караганде через некоторое время нас определили в детдом, затем, перед самой войной — техническое училище. Я был счастлив — одет, обут, накормлен, что еще надо пацану из голодных степей? Я быстро поправился, учеба была в радость. Тут война. Когда набирали в военные училища — был выбор, прошел несколько медкомиссий, чуть на флот не попал. Но я пошел в летное училище, потому что там лучше кормили, и форма мне больше нравилась. А летать мне уже потом понравилось. Летал с удовольствием.

Сначала летал на МБР-2 – летающая лодка, бомбардировщик. Потом появились Ил-2, нас отправили переучиваться.

- Вас сбивали?

— Подбивали. Все в пробоинах — такое бывало. К утру смотришь — механики все залатали, самолет — как часы. Однажды стабилизатор почти весь оторвало — непонятно, как долетел.

— А вот сейчас в газетах пишут — 37-й год[1], репрессии, НКВД — вас это как-то коснулось?

— Ты знаешь, это сейчас так пишут, что все всего боялись — я, во всяком случае, не помню такого. Большой подъем был перед войной, люди верили Сталину. На войне с его именем умирали. Сбитый летчик в кабине горит, самолет падает, а мы по рации слышим: — За Родину, кричит, за Сталина! Мы, штурмовики, низко летали, парашюты на такой высоте не спасают. Только и успеть, что «За Сталина» крикнуть.

У меня как-то был случай — осколки пробили радиатор и на подходе к аэродрому мотор стал перегреваться.До полосы я дотянул бы, но двигатель пришлось бы менять, а двигатель - он на фронте на вес золота. А перед аэродромом были вспаханные поля, я решил на брюхо сесть. Тогда мотор остается целым, ну перкаль там с крыльев пообдирает, пропеллер замнет — это все мелочи. Но так самолет остается в строю! Предупреждаю стрелка и сажусь — где-то километров пять не дотянул.

На аэродроме меня сразу вызывает к себе наш особист. Докладываю — так, мол и так, в таких обстоятельствах принял решение заглушить мотор и сеть на брюхо.

Он мне — так ты сам двигатель заглушил, ты — вредитель, загубил самолет, пойдешь под трибунал. И бесполезно ему что-то объяснять, уперся и все тут. Хорошо, за меня и командир эскадрильи вступился и техник сказал, что ничего страшного, к утру самолет восстановит.

Заперли меня в блиндаже до утра. Механик и в самом деле за ночь все залатал, меня отпустили. Если бы он к утру самолет не сделал — попал бы я под трибунал, тогда с этим делом просто было.

А все эти особисты — они ведь непосредственной опасности на войне не подвергались, не летали, аэродром от линии фронта на большом удалении. А медали получали наравне с нами, у них еще и спецпайки были. Естественно, среди них за такую жизнь, чтобы на фронт не попасть очень много всяких козлов было.

А после войны — они такие же ветераны, все льготы. Я недавно одного узнал — лез вне очереди, корочкой ветеранской размахивал. Там перед ним бабки стояли — они корочек не имеют, потому что не воевали, так ведь они в тылу работали по две-три смены! Нас-то на фронте кормили — будь здоров! Не разгуляешься, конечно, но «второй фронт» у нас был, хлеб. А в тылу-то — голодали! В обмороки у станков падали! У меня, фронтовика, рука не поднимается удостоверение вытаскивать, а он — я ветеран, пустите!

А бывало и так, что самолет собьют, он у немцев упал, стрелка еще в воздухе убили, летчик к своим через линию фронта пробивается — а его там чекисты хватают! Дескать, шпион, завербован. Стрелок, мол, не сдался, застрелился, а ты теперь сознавайся, с каким заданием идешь.

После войны дядя Мубин стал гражданским летчиком, летал на разных самолетах.

—  А какие-нибудь аварии были?

—  Ну было несколько случаев…

Когда на самолете У-2 заглох мотор дядя Мубин посадил его на гору.

— Мы тогда итоги выборов собирали по аулам. Довольно крутая гора была, до деревни не долететь. Делать, собственно, нечего было, только сажать.

После того, как была доставлена необходимая деталь, дядя Мубин с этой горы еще и взлетел.

- А на пассажирских самолетах?

- Однажды взорвался аккумулятор, пробил гидравлику, самолет стал трудноуправляем, долетели до аэропорта, посадили на полосу благополучно.

- Было страшно? О чем думали во время полета?

- На фронте страшнее было. О чем думаешь в такой момент? О том, что за спиной у тебя 80 человек, что там – дети, только об этом думаешь…

Мои вернувшиеся с Той Войны деды не любили о ней вспоминать. Не любили оружие и даже найденную мной пулеметную ленту – ржавую насквозь, предмет мальчишеской гордости – заставили выбросить. Они не любили фильмы про войну, слово «Гитлер» было хуже непечатного, болезненно реагировали на немецкую речь.

Мы никогда не узнаем всей правды о Той Войне.

[1] Наш разговор происходил в начальный период перестройки и гласности, многое, что появилось в печати, казалось неправдоподобным.