В моих воспоминаниях, которые я начал описывать 44 года спустя после прошедших событий, нет вымысла. Они навеяны новым мышлением, возможны которые стали в наше время.
Мы привыкли больше слушать и читать наших прославленных полководцев, таких как Г.К. Жуков, В.И. Чуйков и других.
Такие же как я стеснялись и молча удивлялись, почему из нас, таких молодых, нельзя вытащить клещами хотя бы несколько слов о своих, пусть даже не героических, но все-таки подвигах, за свое право существовать на земле.
Маршал Советского Союза Георгий Константинович Жуков в своих воспоминаниях говорил, что самое основное звено командиров-командир взвода, который в боевых операциях самое большое время участвует – четверо суток, а потом выбывает из строя. Ни это ли причина того, что мало найдешь литературы, авторы которой были бы командиры в ранге взводных и ротных? Не исключено!
Я пытался хронологически вспомнить все те события, которые были в период моего пребывания на войне. Вспомнить солдат – людей, которые бы-ли рядом со мной, а я – рядом с ними.
Пытался, как мог, охарактеризовать их психологию, психологию бывшего крестьянина или служащего, волей судьбы и отца родного, заброшенного в бескрайние поля Украины, где он вместо обработки земли под посевы, копал ее от рубежа к рубежу, дабы сохранить свою жизнь. С мыслью о жизни ложась, если можно так выразиться и назвать это сном, и вставая.
Их сердца разрывались от тяжелых дум об оставленных семьях, малолетних детях, о скудном хозяйстве. Многие их них воинскую службу проходили еще на заре советской власти и давно забыли, с какого конца нужно браться за винтовку, не говоря уж об автоматах или минометах, которых они с роду не видели.
Я стремился показать неразворотливость наших тылов на маленьких эпизодах недостатка оружия, продовольствия, не всегда правильных решениях, принимаемых командующими в экстремальных условиях только на нашем небольшом участке фронта.
Теперь-то мы знаем, как врасплох застал нас Гитлер, и что этому способствовало, а тогда мы были полны уверенности – все так и надо, что об этом известно там …
В некоторых эпизодах я описываю подробности гибели своих подчиненных и это неслучайно. Этим я хотел показать бессмысленность и жестокость войны. Иногда впадал и в лирику. Что ж, человеку свойственно человеческое. И я не без греха.
Хотелось бы, чтоб читающий не заподозрил меня в хвастовстве и приписке себе героического поведения. Я как и другие иногда и пригибался к земле-матушке, особенно когда над головой свистели пули, визжали снаряды, разрывались мины. Немало я покланялся земле, а иногда хотелось в нее вдавиться, чтобы не видно было, когда попадал под огонь вражеских снарядов и бомб. Каждому кажется, что сброшенная с самолета бомба летит именно на него. И за это земле я говорю и сейчас спасибо. И еще, и еще раз ей кланяюсь.
О войне очень много написано, и теперешнему поколению наше брюзжание надоело. Некоторые молодые люди участников Великой Отечественной войны называют недобитыми и вовиками, но это некоторые. Большинство осознают, что оставшиеся в живых бывшие солдаты являются воплощением мужества и отваги, геройства, отстоявшие нашу теперешнюю жизнь. Хороша она или плоха, все-таки жизнь. Для достижения хорошей жизни, такой, какой хочется теперешнему поколению, нужно хорошо работать, для этого созданы все условия. Но хорошую жизнь нужно уметь и оберегать, не забывая уроки прошедшей второй Мировой, нашей Отечественной.
Я назвал свои воспоминания «Это было, было…» не случайно я хочу, чтобы трагедия, в которую были втянуты миллионы людей, никогда не повторилась.
С уважением, М.И. Абрамов.

Это было, было…

Оглушительный взрыв фашистского снаряда, разорвавшегося рядом в двух-трех метрах, отбросил меня в сторону от станкового пулемета «Ма-сим», из которого я стрелял, стоя на коленях, по немцам, засевшим в сторожке лесника в лесу неподалеку от деревушки Ольховка на Украине. Это было в сентябре 1943 года.
Накануне наша головная походная колонна 21-го стрелкового полка 180-ой стрелковой дивизии 38-ой армии была изрядно потрепана и, не успев оправиться, была брошена на новый участок фронта.
В этот полк я попал в конце апреля 1943 года после окончания Московского пулеметно-минометного училища. В ночь моего прибытия в полк нас подняли по тревоге. Офицер штаба полка, подведя меня к группе солдат, их было человек двенадцать сказал: «Это твой взвод, принимай его, знакомься с солдатами» – и представил меня. В потемках я не сразу рассмотрел своих подчиненных и, когда стал выяснять, кто чем вооружен, то оказалось, что ни у кого из них никакого оружия не было, у меня тоже. Но через некоторое время пришел связной и сказал, чтобы мы шли получать оружие. Нам выдали два пятидесятимиллиметровых миномета без мин.
Вскоре полк двинулся в путь, соблюдая все правила предосторожности. Шли всю ночь, ранним утром остановились на привал, где уже при дневном свете я рассмотрел своих подчиненных. Все они были гораздо старше меня, выглядели уставшими и озабоченными. Они с удивлением рассматривали меня: одни с отцовской покровительственностью, другие с усмешкой, третьи с издевкой – мол, чего можно ожидать от этого безусого юнца, у которого еще материнское молоко не высохло на губах. Да и в самом деле, мне тогда было всего лишь 18 лет и 7 месяцев, я им годился в сыновья.
На этом привале я познакомился и с командным составом полка и батальона, которому я был передан со своими «самоварами». Это были уже бывалые в боях командиры и лишь двое, Павлик и Женя, близнецы-братья, были такими же как и я прибывшими в полк из училища молодыми мальчиками.
В разговоре выяснилось, что батальон, которым майор Галкин, был без оружия, если не считать «нагана» у самого Галкина, СВТ с обоймой па-тронов у командира роты Петухова и пистолета «Браунинга» у командира стрелкового взвода, старшего лейтенанта Жоры Абрамова.
Деревня, в которой мы остановились на привал, утопала в цветущих садах и оглашалась звонким пением соловьев, доносившимся из зарослей кустарника, которым поросли берега небольшой речушки. Дом, где расположился штаб батальона, был в зарослях деревьев, хозяйка накормила нас пшенной кашей и картошкой взамен на Жорину плащ-накидку, к тому же угостила и самогоном из свеклы. Это была первая проба мною этого зелья.
Отдохнув, мы продолжили путь и 2 мая 1943 года нас вывели на пере-довые рубежи нашей обороны в районе деревни Алексеевка, недалеко от города Сумы.
Рубежи обороны – это условное название, так как никаких сооружений или окопов там не было, а было чистое поле, на пригорке впереди которого была полусгоревшая, полуразрушенная деревня, а по ту сторону деревни на противоположной высоте – окопы передовых частей фашистов.
С этого дня началась настоящая фронтовая жизнь.
Начало начал всему в обороне – это подготовка оборонительных сооружений: окопов, ячеек одиночного бойца, ходов сообщений между ними, противотанковых щелей, дотов, дзотов, проволочных заграждений, минных полей и конечно туалетов, то есть отдельных окопчиков с ходом сообщения в некотором отдалении от основных окопов.
Все это нужно было выкопать как можно скорее, пока не обнаружился противник. Сначала копали ячейки одиночного бойца, затем соединяли их неглубокими ходами сообщений, затем стали углубляться по пояс, а потом в полный рост. Каждый солдат благоустраивал свою ячейку, дополнительно выкапывал ниши для размещения зажигательных бутылок, гранат, патронов, своих небогатых пожитков.
Нашему взводу была отведена позиция сзади, метрах в 50-60 от окопов Жоры Абрамова. Нам предстояло кроме всего перечисленного выкопать площадки под размещение минометов и укрытия мин, а также прокопать ход сообщения к Жориным окопам. И мы копали. Надо сказать, что мне это дело доставалось особенно трудно, ибо чирьи после зимнего «купания» в реке да-вали о себе знать. При каждом неудобном повороте возникала такая боль, от которой темнело в глазах. Не зная в чем дело, мои солдаты смотрели на меня с сожалением. Мол, городской мальчик еще не привык к лопате. Я же старался показывать пример и копал со слезами на глазах. На второй-третий день я уже не мог терпеть и сначала снял сапоги и гимнастерку, а потом и брюки, оставшись в одних подштанниках. Когда ребята увидели мои болячки, кровоточащие от постоянного трения об одежду, их ухмылочки сменились на явное недоумение и в то же время на явное желание мне помочь. Стали советовать, как скорее чирьи залечить.
Немцы нас не трогали, мы их тоже не могли тронуть, ибо было нечем. Их снаряды летели через наши головы в тыл, туда, где располагались основные части, ведь мы-то были впереди передовых позиций наших войск. Мы продолжали углубляться и расширяться. Окопы стали глубиной в полный рост, можно было пронести санитарные носилки с ранеными или убитыми не наклоняясь, каждый солдат насыпал перед своей ячейкой бруствер и замаскировывал его. А оружия все не было. На улице май месяц, а мы еще в зим-нем обмундировании, некоторые в валенках и шапках. Многие солдаты в штатской одежде, так как их призвали в армию после освобождения Курской, Белгородской, Воронежской области, а также некоторых районов Украины. Речь их была сложным сочетанием русского и украинского языка. Они очень тосковали по оставленным семьям. Иногда собирались в кучку, что-то оживленно обсуждали, ругались, пели песни и проклинали Гитлера и войну. К имеющимся на нашем вооружении минометам они относились скептически и никак не могли понять, как это можно стрелять из этого «самовара». Я им терпеливо объяснял и учил правилам пользования этим оружием. Потом, когда нас вооружили, и мы приступили к пристрелке местности, они дружно смеялись и удивлялись, что мина летит так далеко. Когда же прилетели и разорвались в наших окопах первые немецкие мины, и они надышались отравляющим запахом сгоревшей серы, то утвердились в грозности своих «самоваров».
Жаль, что я сейчас не помню всех их имен и фамилий, жаль, что не смог с ними потом пойти в наступление, так как меня вскоре перевели командиром пулеметного взвода вместо погибшего командира взвода отдельной пулеметной роты. Это были мои первые фронтовые солдаты, которые были не только моими подчиненными, но и моими первыми боевыми друзьями, наставниками жизни, товарищами по оружию.

Землянка

Май месяц в природе всегда славился изменчивой погодой, часто идут дожди, сменяемые теплыми днями и холодными ночами. Май 1943 года не был исключением. Дождь, как говорят, доводил «до белого каления». В око-пах стояла вода, укрыться было негде, выкапываемые нами ниши под бруствером мало укрывали и даже наоборот, залезая в них, мы пачкались землей, которая попадала за ворот и в обувь, лица наши были в грязи. В жаркие дни некуда было деться от палящего солнца, ведь окопы-то располагались на от-крытой местности.
И вот однажды ночью один из командиров минометного расчета, проклиная на чем свет стоит всех подряд и кашляя, простуженным голосом сказал: «Надо пойти в деревню Алексеевка и притащить от туда бревна, из которых можно будет сделать навес от дождя и солнца». Идея всем понравилась, однако без разрешения делать этого было нельзя, а спрашивать разрешения, значит, его не получить. Я такого разрешения тоже дать не мог. Однако, когда рассвело и я пришел на позицию этого отделения, то увидел торчащие из окопа ворота, то ли от сарая, то ли от огорода и несколько бревен. Ругаться было бесполезно, да и дело было сделано, тем более, что солдаты докапывали траншею, которая должна была служить землянкой. Не прошло и часа, солнышко только-только начало подниматься, окрасив своим розовым светом блестевшие от капелек росы буйные весенние травы, а землянка была уже готова. Молодые здоровые мужики положили по краям траншеи бревна, на них положили ворота, сверху засыпали их сухой травой и землей и замаскировали дерном. Потом нарвали еще травы, цветов, бурьяна, высушили их на бруствере окопов и постелили на пол землянки.
Весть о том, что во взводе минометчиков имеется землянка быстро об-летела окопы. Солдаты стали приходить смотреть и удивляться. Пришел и командир батальона майор Галкин, который сначала для порядка «отчитал» меня за самовольство, а потом стал приходить отдохнуть и собирать командиров на совещания. Мы же в свободное дневное время, подменяя друг друга, залезали в пахнущую сеном землянку отдохнуть, раздевались до гола и … давили вшей, в изобилии кишивших в нашей одежде. Прятались мы в ней и от артобстрелов, хотя и понимали, что от прямого попадания даже мины наша землянка разлетится как карточный домик, в то же время она предохраняла от осколком и пуль.
С сооружением землянки мы приобрели какую-то, хотя и незначительную, уверенность в своем благополучии. Позже в этой землянке санинструктор старшина Валя Петухова проводила медосмотр и оказывала первую медицинскую помощь раненым и больным. В нем же Жора Абрамов рассказы-вал уморительные небылицы и анекдоты, которых он знал неисчислимое множество.
Мои чирьи не давали мне покоя, если один прорывался, то рядом образовывался другой. Валины примочки помощи почти не оказывали, поэтому мне иногда в дневное время удавалось посидеть или полежать на солнышке в полураздетом виде, подставив свои болячки под ультрафиолетовые лучи. Я уже упоминал, что мои солдаты советовали мне, как избавиться от чирьев, однако и их советы не помогали.
Со временем к нам стало поступать оружие. Нам добавили еще минометы, дали мины, командиров вооружили автоматами, солдат винтовками и карабинами, ручными пулеметами и противотанковыми ружьями, граната-ми, патронами, бутылками с горючей смесью. Мы стали бы походить на настоящее войско, если бы были одеты в армейскую одежду.
Солдаты были истощены голодом. Это было скопище жалких людей в оборванной одежде, думающих только об одном – как бы утолить свой голод. Поэтому не смотря на строгий запрет покидать позиции все чаще тай-ком, а иногда и с согласия командиров, солдаты стали ходить на огороды близлежащих деревень в поисках еды. Опытные мужики могли безошибочно отыскать на огороде закопанные в ямы картофель, свеклу, а иногда зерно и даже самогон. Для этого они на заре, когда солнышко только всходило, вы-ходили в огород и искали место, где на траве не было росы. Там, в яме, от имеющихся предметов всегда исходило тепло, которое не давало образоваться каплям росы на растениях. Это спасало многих от голода.
Наш рацион в течении суток состоял из утреннего супа из пшенной крупы со сладкими буряками без соли и хлеба, в обед наоборот – буряки с пшенной кашей тоже без соли и хлеба. Хлеб для нас как великое лакомство. Поэтому солдаты и шли на поиски ям.
Ропот и негодование солдат дошли до командования полка. Командир полка подполковник Шмелев вызвал офицерский состав на совещание. Мы с командирами стрелковых взводов Жорой Абрамовым и двумя братьями-близнецами Женей и Павликом прибыли в указанное место. Увидев, что мы с братьями пришли без автоматов, командир нас отругал и послал бегом за оружием (у Жоры был пистолет-браунинг, он им и прикрылся). Расстояние было немалым, и пока мы бегали, то порядком подустали. Доложив о выполнении приказа, я стал садиться, и тут произошло то, о чем я никогда не мог подумать, что это может со мной случиться – я потерял сознание, упав вместе с автоматом на землю. Командир полка обозлился еще больше. Придя в сознание, я услышал его насмешливый голос: «Вот и воюй с такими хилыми детьми». Хотя теперь, когда мы уже знаем кое-что о потерях на войне, стало известно, что именно на плечах таких вот детей были выиграны многие сражения, в том числе и сражение на Курской дуге, где мы в то время были и без оружия, и без одежды, и голодные.
Однажды утром ко мне подошел командир минометного расчета и сказал, что он раздобыл хороший кусок сырого мяса, и неплохо было бы его сварить. На мой вопрос, откуда оно взялось, он мне поведал, что, когда он ходил ночью в Алексеевку, то в овраге встретил женщину, пасущую корову, которая попросила его зарезать животное. Задача оказалось командиру зна-комой, и он быстро корову зарезал, за что и получил кусок мяса.
Днем костер на позиции разжигать было нельзя, так как он демаскирует себя, тем более, что в воздухе над нашими окопами частенько пролетал фашистский самолет – «рама», то есть двухфюзюляжный самолет-разведчик. Мясо варили ночью, съели – оказалось мало, стали жарить днем. Запах жареного мяса поплыл по окопам, а дым указал немцам, где находимся мы. Они не заставили себя ждать. Полетели мины и снаряды.
Мы же изголодавшиеся ели мясо не проваренным и не прожаренным. Желудки наши давно отвыкли от такой пищи и Вале, санинструктору, пришлось немало потратить времени и лекарств на их лечение и приведение в порядок окопных туалетов.
Я несколько дней провалялся в землянке, поэтому мне хватило времени, чтобы вспомнить, как лечил чирьи мой дядя Василий Иванович Чесноков. Это был муж родной сестры моей матери Александры Дмитриевны. Я вспомнил, что он принимал такие таблетки, в содержание которых входили дрожи и сера. О том, чтобы взять дрожжи, не могло быть и речи, а вот серу можно было раздобыть. В училище нас учили, что в состав взрывчатых веществ, в том числе и тола, входит сера. Поэтому у меня созрела мысль натереть порошка из толовой двухсотграммовой шашки. А как это сделать, если под руками нет ни терки, ни другого приспособления? Соскребать же было небезопасно. Решение пришло неожиданно.
Не одевая по известной причине брюк, я поставил толовую шашку на кол проволочного заграждения, взял винтовку, прицелился и выстрелил. Стрелял я, надо сказать, неплохо, поэтому понадобилась одна пуля, и толовая шашка разлетелась на мелкие кусочки. Подобрав несколько кусочков, я наскреб порошка и засыпал им свои чирьи. И что же, через несколько дней чирьи у меня засохли, и я мог одеваться и обуваться, свободно передвигаться. Таким образом, мои долго месячные мучения закончились совсем неожиданно.
Постоянным и желанным гостем в нашей землянке был Жора Абрамов, о нем пойдет особый разговор. Были и другие офицеры, особенно мне нравился один из братьев-близнецов Женя, с которым в последствие мне пришлось пережить несколько неприятных ситуаций.

Командир взвода Жора Абрамов

Со старшим лейтенантом Георгием Абрамовым, командиром стрелкового взвода 2 батальона 21 стрелкового полка, как я уже упоминал, наше знакомство произошло на привале в одной из деревень во время нашего перехода из станицы Катовской на боевые позиции, в район деревни Алексеев-ка. Это был высокий, стройный, очень симпатичный лет двадцати пяти-двадцати восьми офицер, родом из Харькова, там жили и его родители. Он кадровый командир, война его застала далеко на западе, где он проходил воинскую службу, будучи интендантом в одной из частей в звании капитана. Отступая под натиском фашистских войск, он со своей частью оказался в Харькове. Родители его были в полном здравии, но уходить из города в силу своей старости не хотели, говоря: «Уж если умирать, так дома». Наши войска стали отступать, оставив город. Желая чем-то им помочь и зная, на что идут родители, он решил им помочь продовольствием, оставив из армейских запасов крупу, муку, сахар и т.д. Однако это не прошло незамеченным, и Жора попал под суд воинского трибунала.
Так как во время войны посылать дальше фронта было некуда, то его понизили в звании до старшего лейтенанта и направили на фронт в распоряжение стрелкового полка, который в то время вел бои где-то под Ржевом на подступах к Москве.
Бои были жестокие, потери огромные. От полка осталось, как он рас-сказывал, всего 28 человек. Потом его отвели на новое формирование и снова в бой, где он был ранен, после выздоровления направлен в 21-ый стрелковый полк.
Это был человек неистощимой энергии, знавший жизнь и массу раз-личных приключений, небылиц, анекдотов. Он был метким стрелком. И, что-бы доказать это, он не пожалел трех патронов, выстрелив на расстоянии 20 шагов в спичечную коробку, оставив себе один патрон в своем браунинге. Как он сказал, на всякий случай, для себя. Другого же оружия у него, как и у всего взвода не было. Он тяжело переживал недостаток оружия, голод солдат, не обеспеченность обмундированием, говорил, что во всем виноваты не-расторопные интенданты и нетребовательные командиры. Однако на сове-щании у командира полка подполковника Шмелева вслух это высказать не решился, так как Шмелев обрисовал картину, в которую мы хотя и с трудом, но поверили.
Дело в том, что эшелоны с продовольствием, предназначенные нам, по пути их следования на фронт разбомбили немецкие летчики, а состав с вооружением должен прибыть со дня на день. И верно, оружие мы вскоре по-лучили, а вот с питанием было хуже, и командир полка посоветовал нам по-заботиться о своих подчиненных самим, то есть он санкционировал изъятие из схронов местного населения, которое было удалено из деревень, располагавшихся по передовой линии продуктов питания. Что и делалось.
Жора был участником нашей мясной трапезы. Судьба расстройства живота и его тоже не миновала. К тому же дело мясом не окончилось. Через 2-3 дня командир отделения притащил огромное деревянное корыто со студнем. Как его варила хозяйка зарезанной им коровы неизвестно, но студень был, и мы, несмотря на то, что наши животы были не в порядке, ели его, чем добавили хлопот санинспектору Вале Петуховой.
Однажды я был назначен дежурным по батальону, Жора в это время со своим взводом находился в «боевом охранении». Поясню, боевое охранение - позиция воинской части, выдвинутой вперед на определенное расстояние от своих частей, где были выкопаны окопы, сооружены огневые точки для пулеметов и противотанковых ружей, от каждой воинской части было свое воинское охранение. Наше находилось впереди основных наших позиций, примерно около километра, а может быть и ближе, потому что когда мне по-том со своими пулеметчиками приходилось там бывать, то мы долго шли между проволочными заграждениями и минными полями.
К вечеру командир батальона сказал мне, чтобы я связался с боевым охранением и выяснил обстановку. Все наши попытки дозвониться Жоре бы-ли безрезультатными. Телефон молчал. Я доложил Галкину. Комбат встревожился, приказал проверить линию связи. Связисты уверили его. Что теле-фон в порядке, сигнал до абонента доходит. Мы потребовали связаться с соседним боевым охранением и одновременно стали готовить группу для посылки на помощь Жоре. Из соседнего боевого охранения послали своих на разведку и вскоре КП раздался сигнал телефона. Я взял трубку и услышал голос Жоры. Но не очень уверенный и нахальный: «Ну чего вы там панику подняли? Мы здесь даже неплохо себя чувствуем, давай приходи, у нас тут кое-что есть». Я услышал звук раздавшихся ударов чем-то о бутылку. Я как мог его отругал, пристыдил и еще кое-что высказал, а потом доложил комбату. Жору от боевого охранения отстранили и передали дело в военный трибунал. Он на меня не обиделся, и, когда его уволили из контрольного пункта, я сказал комбату, чтобы и меня отправили вместе с ним, ибо он мой брат, и я хочу быть вместе с ним. Жора мою солидарность оценил очень высоко, чего нельзя было сказать о комбате. Он меня крепко отчитал и пристыдил, сказав: «Какой же он тебе брат, когда ты из Москвы, а он из Харькова?» Жору увели и осудили, отправив в штрафной батальон. Однако след его не потерялся, я с ним еще встретился.
Я опять дежурил по батальону, смена проходила обычно 16 часов. В этот день произошло одно событие, которое нельзя забыть. К землянке, где располагался командный пункт батальона, подошли 2 молодых и очень симпатичных военных в звании старшин и попросили пропустить их командиру, сказав, что они пришли с назначением. Я доложил и пропустил их к Галкину.
Находясь в соседней землянке, я услышал громкие споры, доносившиеся из штаб-землянки. Особенно выделялся женский голос. Я удивился, откуда могла взяться женщина, но удивление мое прошло, когда из землянки комбата вышли молодые старшины и один из них с распущенными волосами. Оказалось, что в расположение нашего батальона прибыли 2 санинструктора – женщина Валя Петухова и ее муж Петухов. Весь сыр-бор разгорелся из-за того, что их направили в разные роты батальона. Валю – в нашу роту, к которой я был прикреплен со своими «самоварами», а ее супруга – в другую.
Ночью я вместе с разводящим пошел проверять посты, которые были расставлены по охране особо важных объектов, таких как колодец, кухня, склад, штаб батальона и др. Проверяя пост у колодца, часовой не спросил у нас пароль, и подойдя к нему я предложил ему отдать мне винтовку, он без-ропотно ее отдал, даже не попытавшись сопротивляться. На мой вопрос почему он не спросил пароль и отдал винтовку, он ответил: «Я же вижу, что свои!». Не знаю, как он рассмотрел нас, что мы свои, ведь была ночь. Тем не менее его объяснение состояло именно в этом. Может быть еще и потому, что в это время по деревне двигался обоз, подвозивший нам продовольствие, а может быть ему было все безразлично. В пехоту, как правило, брали всех тех, кто был не пригоден в других родах войск. В основном были неграмотные, пожилые, тщедушные мужички, которым всё было «до Феньки». Они говорили и думали только о том, как бы остаться живыми да быть с полным брюхом. Утром произошло то, о чем я упомянул раньше, то есть о том событии мимо которого пройти нельзя. Комбат вызвал меня и приказал вы-звать офицеров батальона на срочное совещание. Когда все собрались, он развернул бумажку и подал офицерам на обозрение какой-то предмет. Его долго осматривали и пришли к заключению, что это кожа лягушки. Но откуда? Выяснилось, что повар полевой походной кухни Иван Васильевич, вместо того, чтобы при заполнении кухни водой пользоваться ситом, набирая воду из колодца, выкопанного в низине, пренебрег этим правилом и, заполняя баки водой, наливал ее ведрами, да еще и в потемках без сита. А в одно из ведер попала лягушка, которую он сварил вместе с пшеном и картофелем. При раздаче еды солдатам лягушка попала одному узбеку и он не разобравшись стал ее жевать, думая, что это мясо. Конечно, лягушек едят в некоторых странах и их там считают деликатесом, но у нас, да еще в такое время, она в утробу не полезла. Пожевав, узбек вытащил ее изо рта и стал рассматривать, показал своим землякам, а потом и русским. Когда они разобрались, что это такое, то у них поднялась рвота, и они пошли выяснять отношения к Ивану Васильевичу, а потом принесли лягушку в штаб батальона. Повара сняли и направили в роту рядовым бойцом. Но на этом мое дежурство не окончилось. Не успели отшуметь баталии с лягушачьим поваром, как мы увидели пробирающуюся по полям легковую автомашину «Эмку», которая направлялась к нашему контрольному пункту. В автомобиле, очевидно, си-дел знающий местность человек. Ехал он, демаскируясь сам и демаскируя контрольный пункт. Не доехав небольшое расстояние до контрольного пункта, машина остановилась, и из нее вышел офицер с золотыми погонами. Я узнал офицера. Это был Жора Абрамов.
Радости нашей не было границ. Он рассказал, что, прибыв в штрафной батальон, его направили в разведку боем, и в первом же бою его ранили. После госпиталя его восстановили в звании и направили в штаб дивизии, где он был офицером связи. Будучи же в наших краях с каким-то поручением, он не удержался от соблазна заехать к нам. Мы расстались друзьями, но с тех пор я больше с ним не встречался. Жив ли он? Хотелось бы!

Разведка боем

Лето в разгаре. Лучи солнца нещадно палили наши головы и спины, спрятаться в тени было негде. Короткие теплые ночи, по которым строго-настрого было запрещено спать, не давали желанного отдыха. Днем над нашими головами кроме горячего солнца висела «рама», корректирующая огонь немецких батарей. Этот самолет-разведчик, казалось, никогда не са-дился на землю. Чуть рассвело, он уже висит, солнце на закате, а он то сбра-сывает мелкие бомбы, то листовки, призывающие солдат переходить на сто-рону фашистов, захватив с собой винтовки и котелки.
Не знаю почему, но его наши зенитчики не трогали, не было и наших самолетов, поэтому немецкий самолет то летал высоко, то снижался. Мы чув-ствовали, что назревает какое-то событие. Немцы стали чаще обстреливать наши позиции из пушек, снаряды со зловещим воем то летели в тыл, то раз-рывались в нашем расположении, разбрасывая сотни осколков и распро-страняя удушливый запах. Солдаты прятались по своим «норам», затаски-вали в укрытия минометы. В нашем взводе пока потерь не было. Хотя одно происшествие и могло нам стоить жизней.
Пристреливая местность из миномета, заряжающий неаккуратно опу-стил мину в ствол, и тогда, когда она еще полностью не поползла вниз по стволу, он разжал руки, закрыв ими уши. Мина вниз не поползла, а перевер-нулась и упала на землю. Наше счастье, что она не ударилась головкой, на носу которой имеется очень непрочное стеклышко, загораживающее боек. Если бы мина упала точно носом в землю, взрыв был бы не минуем, и нам было бы не сдобровать. Принцип действия миномета очень простой, как и его устройство. Пятидесятимиллиметровая труба с пяткой, упирающейся в плиту, внутри ствола на пятке установлен острый пенек, именуемый бойком. В зависимости от дальности цели ствол по прицелу наклоняется. Мина, быстро скользя внутри ствола, падает на боек, срабатывает зарядное устрой-ство, сгораемые внутри ствола взрывчатые вещества образуют газы, которые давят на мину, и она вылетает из ствола. На заднем конце мины имеется ста-билизатор, который не дает мине во время полета кувыркаться. Мина сдела-на из рулонной стали, поэтому при ударе о землю она разрывается на мно-жество мелких осколков, летящих над землей. В землю она глубоко не вхо-дит, так как взрывается мгновенно, ударившись о какой-либо предмет.
На этот раз обошлось. И я еще и еще десятки раз учил солдат теорети-ческой части и практической стрельбе, зная, что не сегодня, так завтра при-дется идти в бой, что наши минометы являются больше наступательным оружием, чем оборонительным, что нам придется идти в цепи вместе со стрелковой рамой. И вскоре нам пришлось это испытать.
К концу дня меня вызвали в штаб батальона. Начальник штаба показал мне на карте высоту, на которую выдвинулся батальон, и сказал, чтобы я со своим взводом и полным комплектом вооружения выдвинулся туда, однако предварительно только со связным найти на этой высоте Галкина, а затем действовать по его указанию.
Взяв одного связного, я пошел разыскивать майора Галкина. Напоми-наю, что было лето, не вспаханные и не засеянные поля заросли бурьяном, скрывающим человека почти в полный рост. Ориентируясь по карте, мы по-тихоньку продвигались вперед. Солнце катилось к закату, и мы шли прямо на него. Лучи слепили глаза, и, что было впереди, можно было рассмотреть с трудом.
Впереди раздавались автоматные очереди, пули свистели над нашими головами и падали рядом. Мы, немного пригнувшись, бежали вперед к намеченной высоте. Однако вскоре властный голос из-за бугорка приказал нам лечь и ползти к нему по-пластунски. Мы не заставили себя уговаривать, тем более застрочили пулеметы и автоматы с еще большей интенсивностью. Когда я подполз к земляному валу, кто-то схватил меня и стащил вниз. Оглянувшись, я увидел перед собой командира полка Шмелева. Подполков-ник был страшно зол, и мне показалось, что он хотел пнуть меня сапогом. Порядком меня отругав за «мальчишескую безалаберность», за то, что я подвергаю свою жизнь и жизнь солдата опасности, и что я лишний раз де-маскирую контрольный пункт, он, наконец, сказал мне, что я счастливец, что не попал на мушку фашистского снайпера. А чтобы продемонстрировать меткость снайпера, он сказал: «Смотри!» - и, повесив каску на штык винтов-ки, поднял ее над насыпью. Через долю секунды она покачнулась, раздался металлический звон, и в каске образовались две дырки.
Узнав, кто я и зачем попал на эту высоту, командир полка сказал мне, что батальон Галкина находится немного в стороне в посевах ржи. Осмот-ревшись, я понял, что попал на наблюдательный пункт полка и увидел связи-стов с телефоном. Сам наблюдательный пункт расположился в яме, очевид-но, это когда-то была картофельная или силосная яма глубиной примерно в рост человека, по краям которой был навален вал земли. Наблюдатели с би-ноклями и стереотрубой периодически оглядывали позиции немцев, до кото-рых было совсем близко.
Наступали сумерки. Солнце где-то еще светило, и его зарево горело за горизонтом, но темнота еще не наступила, когда я нашел комбата Галкина, окопавшегося на ржаном поле. Были выкопаны противотанковые щели и окопы-ячейки. В то время, как Галкин ставил передо мной задачу, связной побежал за взводом. Расстояние было невелико, и вскоре взвод занял свои позиции.
Когда стемнело, была дана команда подняться и идти вперед. Моя за-дача была поддерживать огнем минометов пехоту, находясь в ее цепи и не отставать после стрельбы. Куда идем, куда стрелять, где немцы, где свои – ни черта не поймешь. Но шли молча, не стреляя. Спустившись в лощину, мы уперлись в небольшую речку с очень тонкими берегами. Здесь пехота за-мешкалась, никто не хотел идти в воду, и цепь повернула вдоль берега. Наши приказы идти в брод не выполнялись, солдаты стали собираться груп-пами. Шуметь было нельзя, и мы с командиром взвода Женей, прыгнув в во-ду, звали солдат потихоньку за собой, но и это не возымело действия. Вы-бравшись обратно на берег, мы стали подталкивать солдат к реке, и в это время на нас обрушился ураган мин и снарядов. Застонали раненные, разда-лись крики и солдаты, обезумев, бросились в воду и, выскочив на другой бе-рег, бежали к деревне. Мины продолжали падать, издавая при взрыве про-тивное чмоканье и едкий запах. Пока мы продвигались молча, немцы нас не обнаруживали, когда же услыхали наши голоса, то, как мне кажется, стреля-ли по заранее отработанным ориентирам, и это вполне естественно, ведь и у нас на нашем участке обороны все возможные места движения немцев были пристрелены. Это закон обороны. Ворвавшись в ночную деревню, мы не встретили в ней сопротивления, но стоило нам выйти на противоположную окраину, как нас встретил ураганный заградительный огонь из всех видов стрелкового оружия. Строчили пулеметы, надрываясь как простуженные со-баки, заливались короткими очередями, как дворняжки, автоматы, свистели и шлепались мины и снаряды, пули свистели на все голоса, в воздух подня-лось множество ракет, осветивших поле перед деревней. Мы залегли и от-крыли ответный огонь. Перестрелка длилась недолго. Начало рассветать. Ночь кончалась, ведь в июне они самые короткие. Поступила команда к от-ступлению. Задача была выполнена.
Цель каждой разведки боем заключается в том, чтобы выяснить нали-чие огневых средств противника и прощупать надежность его обороны це-ною возможных своих потерь.
Отступали мы на свои позиции более активно, чем наступали. Речку, которая шириной-то в несколько метров и которую наши солдаты не хотели форсировать при наступлении, перемахнули в один миг. Шли, не озираясь, как при наступлении, а шагали без оглядки, неся на руках раненых и убитых. Все были сосредоточены и возбуждены. Мои минометчики, к счастью все оставшиеся в живых, выпустив все мины, шли налегке, заботясь об одном – как бы миновать тонкие берега речушки, пока не накрыли немецкие мины. Но немцы уже не стреляли, очевидно, они или отступили со своих позиций, боясь нашего наступления, или их накрыли наши артиллеристы. Факт тот, что отходили мы без обстрела при первых лучах солнца, мокрые, но счаст-ливые, что живы. Наши потери были невелики, я имею в виду свой взвод. У одного солдата прострелили котелок, да у меня прострелена плащ-накидка.
Таким образом, пристрелка немцев по мне состоялась в этом бою, пуля не зацепила. Эх, если бы этим все и кончилось, но все еще было впереди.
Отступив на свои позиции, мы приступили к еще более интенсивным занятиям. Солдаты поняли, что с войной шутки плохи, стали более осторож-ными, на бруствер уже не вылезали, ночью даже втихомолку не курили «козьих ножек», запасенный новый комплект мин тщательно спрятали в ни-ши. До сражения на курской дуге оставались считанные дни.
Меня перевели командиром взвода станковых пулеметов «Максим» в отдаленную пулеметную роту, расположенную в деревне Ворачино.

Пулеметчики
Простившись со своими первыми боевыми товарищами по минометно-му взводу, еще раз обойдя обжитые нами окопы и землянку, окинув взором сгоревшее село Алексеевка и пожелав самого доброго офицерам Павлу и Жене, я прибыл на контрольный пункт майора Галкина, где меня ожидал старшина отдельной пулеметной роты Федя.
Федор был старше меня лет на 10, являлся кадровым военнослужащим, плотного телосложения, среднего роста чуваш, мало походивший на стар-шину-хозяйственника – ему было бы к лицу быть директором какой-либо конторы, где не нужно спешить, а делать все размеренно, не раз взвесив все за и против. Меня он встретил по-дружески, успокоил, что взвод, которым мне придется командовать, полностью укомплектован, и многие из солдат уже бывали в боях, что рота располагается в сожженной деревне вместе с ар-тиллерийской батареей, и что часа через полтора мы будем на месте. Он уса-дил меня на телегу, запряженную лошадью, и мы поехали.
Комбат майор Галкин тяжело со мной простился, пожелал удачи и ска-зал, что рота, в которую я назначен, хотя и отдельная, но входит в состав нашего 21-го полка, и что мы еще увидимся.
Дело было ранним утром. Мы не спеша ехали телеге. Кругом было ти-хо. Никто не стрелял, как будто и войны-то не было. Пели птицы. Кстати ска-зать, они переставали петь только тогда, когда начинали рваться снаряди или мины. Там в садах разрушенной Алексеевки, по-моему, не умолкая, пели соловьи, сколько их там было, не знаю. Но они пели круглые сутки, наводя тоску на пожилых солдат, которые, собираясь кучками, рассказывали друг другу про своих детей и жен, односельчан, о своих мужских похождениях, связанных с этой маленькой, серенькой и такой певучей и вредной птахой. Охотник до забав Жора Абрамов рассказывал о своих похождениях, поте-шая солдат до слез. Связывал свои похождения с теми женскими персонажа-ми, о которых рассказывали солдаты, как будто он находился именно в том селе, откуда были эти ребята. Наивные, малограмотные солдаты иногда ис-кренне удивлялись, откуда он все знает, забывая о том, что они несколько дней назад рассказывали ему о своей деревне и ее жителях. Жора очень уме-ло этим пользовался, и выходило, что он в каждой деревне бывал.
Мы ехали со старшиной Федором в деревню Ворачино, нас сопровож-дало пение соловьев и жаворонков. Капли росы сверкали всеми цветами ра-дуги на травах и цветах. Все вокруг благоухало, и в это утро не хотелось думать ни о войне, ни о предстоящей встрече с новым коллективом. Вспоми-нал я о своем далеком детстве, о своей родной деревне Жуково, где так же встает солнце, так же поют соловьи, и пахнет разнотравьем. Глядя на виля-ющий зад лошади, уныло тащившей нашу телегу, я вспомнил, как норови-стая кобыленка-мамайка не любила, когда ее погоняли кнутом, как она бры-калась задними ногами и брызгалась мочой в обидчика. Я рассмеялся, чем в немалой степени удивил Федю, который как раз рассказывал о чем-то более серьезном.
Деревня Ворачино стояла на возвышенности. Поднимаясь в горку по полузаросшей бурьяном дороге, я заметил в садах деревни пушки, лошадей, солдат видно не было. Деревня была когда-то немаленькой, вся утопала в са-дах. Казалось бы, обыкновенная фронтовая деревня, ничего особенного в ней не было, но она почему-то на меня произвела очень печальное впечатле-ние. Была какой-то настораживающей, жуткой, искореженной, зловещей. Мне тогда почему-то вспомнился череп лошади, из которого выползла змея в произведении А.С. Пушкина «Песнь о Вещем Олеге», в котором Олег про-износит: «Так вот где таилась гибель моя!». Мне подумалось, неужели имен-но здесь мне суждено расстаться с жизнью.
Въехав в деревню, мы остановились в одном саду, где были выкопаны окопы, ведшие к землянке, высившейся бугром среди яблоневых деревьев. Здесь же на открытой площадке стоял станковый пулемет «Максим», а рядом с ним солдат, игравший на самодельном музыкальном инструменте, состо-явшем из палки, на одном конце которой была банка из-под консервов, а на другом в просверленном отверстии торчал колышек. От колышка в консерв-ной банке была протянута тонкая стальная проволочка, при ударе по кото-рой пальцем звучал звук наподобие струны балалайки. Солдат, ударяя пальцем одной руки по струне, другой нажимал на струну, и инструмент из-давал довольно-таки приличную мелодию. Другие солдаты дружелюбно по-смеивались, сверкая белыми зубами на темно-коричневых от загара лицах.
Увидев незнакомого офицера и старшину, игравший солдат с явным бахвальством и удалью откозырял и доложил: «Рядовой Изюмский из Изюма веселит солдат!». Федя сказал: «Вижу, давай-ка лучше разгружай те-легу!». Я как-то и не обратил внимания, что на телеге лежала какая-то по-клажа. Оказывается, старшина привез патроны и продукты. Дело в том, что поскольку рота была отдельной и дислоцировалась вдалеке от других стрел-ковых подразделений, то снабжалась продовольствием отдельно. Артилле-ристы не имели к роте никакого отношения. Общей была задача удержания рубежа обороны, а похлебка врозь.
Солдаты принялись за дело, а старшина повел мне к командиру роты. В землянке, где находился командный пункт роты, как и во всякой землянке, были земляные нары, накрытые свежим сеном, в сторонке стоял телефон на самодельном столике, здесь же кадки с водой и неотъемлемая часть любой фронтовой землянки коптилка, сделанная из гильзы снаряда с фитилем из полосы солдатской шинели, отрезанной от полы. На потолке землянки тол-стые бревна в три наката, то есть три ряда бревен, положенные поперек друг на друга, переваленные между собой землей и замаскированные сверху дер-ном и травой. В землянке отдыхал после ночного бдения командир. Им ока-зался молодой, лет 28-30 капитан. Он был небольшого роста, очень симпа-тичный, подвижный, разговорчивый мужчина. «Калинин Саша» - сказал он мне, протягивая руку. Я представился как положено. Он ответил: «Не надо формальностей, я о тебе знаю всё. Будем друзьями!».
Он послал связного за другими командирами взводов, сам же в это время рассказал мне, что бывший командир взвода погиб, что во взводе имеются солдаты из местностей, которые были освобождены в зимнюю кам-панию 1943 года, некоторые из близлежащих деревень, у некоторых семьи до сих пор «под немцами». Сказал также, что мы являемся передовой ча-стью. Впереди только небольшое боевое охранение, а дальше немцы. Рассто-яние между нами и немцами не более 800-900 метров по дороге. Сзади нас стояли стрелки нашего полка. Наша рота и артиллерийская батарея держат стык между двумя полками нашей восемнадцатой стрелкой дивизии. Сплош-ной линии обороны. Состоящей из окопов и солдат нет, есть только прово-лочные заграждения и минные поля. Что каждую неделю рота выделяет 2 расчета пулеметчиков с командиром взвода в боевое охранение и один рас-чет на один месяц для охраны штаба полка и что один расчет из моего взво-да находится при штабе.
Комроты напомнил мне, что на данном этапе обороны мы должны как следует укрепить свой рубеж, достроить дзоты, выкопать и укрепить землян-ки бревнами, откопать противотанковые щели, хотя многое уже и сделано, однако улучшить позиции не помешает. Сказал также, что коллектив офице-ров роты новый, что, как и я командиры молоды, в чем я вскоре сам убедил-ся.
Сначала пришел младший лейтенант Левин. Молодой, небольшого ро-сточка паренек, черноволосый, малоразговорчивый, со звездочкой из кон-сервной банки на погонах, пришитых ниткой. В его обличии просматрива-лась какая-то почти неуловимая печаль. Он вежливо поздоровался и стал внимательно рассматривать меня.
Затем пришел старший лейтенант Кирсанов. Это был уже бывалый офицер с твердым выражением лица и испытующим взглядом. Он тоже был немногословен. Познакомив нас, командир роты сказал, что обстановка ле-вее нас накаляется, с обеих сторон активно действует разведка и что ухо нужно держать востро особенно в ночное время и предрассветные часы.
Через некоторое время мы вместе с Калининым пошли на огневой ру-беж, где располагались дзоты с пулеметами. Расстояние от штабной землян-ки до дзотов было невелико метро 100-150 на окраине деревни, а вернее на ее огородах, где протекал ручей. По другую сторону ручью под высоким бугром стоял единственный уцелевший дом. Снаряды в него не попадали, так как он находился в непростреливаемом пространстве. Отступающие немцы почему-то его не сожгли, так как он один единственный напоминал, что здесь была когда-то деревня. Потом этот дом войдет в историю нашей дивизии как место казни изменника Родины. Здесь невдалеке от разрушенной плотины, когда-то сдерживающей огромный пруд, который уже успел за-расти осокой и ивняком, стояла первая деревянная земляная огневая точка одного из пулеметных расчетов моего взвода. Солдаты заканчивали его мас-кировку земляным дерном, рядом были окопы и котлован под землянку.
Представив меня солдатам, командир роты поговорил с ними по- дру-жески, осмотрел дзот, и мы уже собирались пойти к другому расчету, как я обратил внимание на одного знакомого мне солдата. Я вспомнил, что это же «лягушачий повар» Иван Васильевич. Впоследствии он здорово наловчился печь блины в котелке на костре. Мы с Иваном Васильевичем вспомнили ку-леш с лягушкой, посмеялись, и у меня на душе стало веселее. Что ни говори, хоть один, да знакомый.
Солдаты продолжали свои строительные дела, переругиваясь и под-шучивая, иногда дружно смеялись, посматривая на меня. Особенно один из них, как впоследствии оказалось, Родионов. В не очень почтительной форме проклинал войну и ничего не делал. Я обратил на него свое внимание, решив узнать, почему он такой агрессивный. Оказалось, что его семья – жена и двое детей – не успели с его слов эвакуироваться и сейчас находились в оккупа-ции. У некоторых других солдат положение было такое же, но они понима-ли, что не так уж далек час, когда они узнают о своих семьях. Родионов же был нетерпелив и готов был немедленно идти в наступление, а не копать око-пы и опять ждать. Я узнал у него, что он твердо не уверен, что его семья не успела эвакуироваться, поэтому я как мог его успокаивал, помогал мне в этом и командир роты Александр Калинин.
Командиром этого пулеметного расчета был уже немолодой старший сержант Дынников, один из солдат, набранных при освобождении оккупиро-ванной местности весной 1943 года. Это был уважаемый солдатами коман-дир, ему было лет 40, он был рассудительный и хозяйственный. Строил дзот и землянку прочно, будто собирался в ней оставаться надолго. Он мне сразу понравился, поэтому я впоследствии избрал его расчет своим командным пунктом. Второй расчет располагался в метрах трехстах левее на огородах, заросших коноплей. Дзот был тщательно замаскирован, построена землянка, также как дзот, в три наката, отлично оборудована площадка для ночного обстрела. Во все стороны от землянки и дзота шли ходы сообщения, выко-панные в полный рост, противотанковые щели замаскированы. Командиром расчета и одновременно помощником командира взвода был старший сер-жант Щербаков. Это был человек лет 42-44, высокого роста, очень красивый и совсем неграмотный. В нем чувствовалась хозяйская жилка. Родом он был из города Грязи, где у него остались жена и двое детей, которых он очень любил. Его расчет пулеметчиков был под стать командиру, все уже пожилые люди, познавшие жизнь и лихие годы оккупации. Все они были из местных, и потом я неоднократно заставал в их землянке жен и даже детей. Как они ухитрялись проникать через различные посты и заставы, оставалось их сек-ретом. Жены приносили им домашние харчи и даже самогон.
С третьим расчетом пулеметчиков я познакомился позже, и если эти два расчета мне сразу понравились, то третий был каким-то обособленным. Очевидно, сказались частные встречи с высокими командирами и штабиста-ми, а также некоторая отдаленность от передовой линии и льготная жизнь на лучших харчах. В этом отдалении и солдаты-то были подобраны более мо-лодые. Они отличались одеждой и культурой. Но когда дело дошло до настоящих событий, когда надо было стрелять по фашистам, то они были не хуже других, хотя и были более осторожными и осмотрительными.
Так началась моя новая фронтовая жизнь, с новыми подчиненными, на новом месте, с новыми заботами.
На позициях было затишье, лишь «рама» висела над нами, да летели через наши головы со свистом снаряды то с одной, то с другой стороны, слышались пулеметные и автоматные очереди, отдаленные выстрелы снаря-дов и пение соловьев и перепелок. Птицы навевали тоску и воспоминания о былом уговаривали «спать пора, спать пора».
Перепелов в зарослях ничейной полосы развелось огромное множе-ство. Их никто не беспокоил, вот они и размножались. Вспугивали их только наши разведчики, ходившие в тыл к немцам за «языками» или немецкие раз-ведчики, выполнявшие те же задачи, или разрывающиеся немецкие снаряды, которыми изредка обстреливали нас фашисты.
Шли обычные дни долговременной обороны, когда накапливаются си-лы для решающего сражения. Обосновавшись в расчете Дынникова, я стал готовить солдат к будущим боям и ближе с ними знакомиться. В расчете, где был Иван Васильевич – повар стрелкового батальона, сваривший лягушку, как мне кажется, меня полюбили. Все они видели во мне ребенка, играющего в войну и не знавшего что это на самом деле. Я же считал себя уже опытным воякой и человеком кое-что видавшим в своей жизни, хотя, на самом деле, кроме бомбежек на трудовом фронте в июле 1941 года, бомбежек Москвы до призыва в Красную Армию, бомбежки в Ельце, когда ехали на фронт, я раньше ничего не испытывал, не считая обстрелов в Алексеевке и одного боя во время разведки. Всё настоящее было впереди.

Боевое охранение

Обживая новое место и новую должность, я не заметил, как пришла моя очередь идти со своим взводом в боевое охранение.
Поздним июньским вечером я с двумя расчетами пулеметчиков и двумя «Максимами» вместе со стрелковой ротой старшего лейтенанта Петухова прибыл на место дислокации боевого охранения. Оно располагалось недале-ко и поэтому много времени на переход не понадобилось. Шли осторожно и бесшумно. Кругом стояла стена бурьяна выстой почти в рост человека.
Смена произошла очень быстро. Мы спешили занять быстрее окопы, а сменявшиеся спешили уйти в более безопасное место. Тем более что июнь-ские ночи очень короткие и на востоке уже светало.
Когда рассвело, я досконально ознакомился и рассмотрел этот «гроз-ный» участок обороны. Он состоял из вырытых в рост человека окопов для размещения роты солдат примерно 120 человек, 2-х дзотов для станковых пулеметов и 2-х открытых площадок для них. По фронту оно занимало мет-ров 250-300. На расстоянии одного-двух километров слева и справа были такие же окопы других воинских подразделений. Вся власть в боевых охра-нениях принадлежала командиру роты. В тот момент она принадлежала старшему лейтенанту Петухову, огненно-красному молодому, лет 30-ти офи-церу. Он был беспощадно требователен и отважен. Его приказы должны бы-ли выполняться беспрекословно и немедленно.
Однажды ночью, проверяя несение службы, он не застал на своем бое-вом посту солдата, неизвестно куда отлучившегося и оставившего свою вин-товку на бруствере окопа. Ночью особенно тревожно, когда каждый шорох воспринимается особо обостренно, каждый смотрит вперед расширенными глазами и в каждом шорохе, каждой темной точке мерещится враг, развед-чик, немец, а здесь в полной тишине без выстрелов и криков просто солдат. Петухов поднял тревогу, призывая к усилению бдительности и боевой готов-ности. Ночью нельзя было рассмотреть его лица, но я знал, что он в гневе багровел, лицо его становилось темно-красным, веснушки на лице темнели и казались раскаленными каплями металла. Голос его перешел на шипение и нецензурные выражения перемешивались со словами команды, придававши-ми этому шипении какую-то зло вещность. Однако вокруг было все тихо, и лишь перепела уговаривали «спать пора, спать пора». Сколько прошло вре-мени 10-20 минут, а может быть и меньше в такие минуты кажется, что про-шла целая вечность, только откуда-то появился этот солдат. Уже начало рас-светать, и я увидел, что это был уже пожилой человек с бородой и усами, неряшливо одетый и непонимающий что происходит и чего от него хотят. Петухов же распалился до такой степени, что готов был застрелить этого несчастного. Он уже приказал солдату вылезти из окопа и отойти от него на десять шагов. Сам же взял его винтовку и взвел курок. Солдат вылез и по-шел, но, пройдя несколько шагов, вдруг повернулся встал на колени и стал молить о пощаде. Петухов же не слушал его и приказал встать и отойти на указанное расстояние.
Наблюдая за происходящим, мы не могли понять этого командира, не могли вразумить его, призывая прекратить издевательства. Всё это происхо-дило на глазах других солдат и офицеров, это заметили и немцы, которые открыли пулеметный и автоматный огонь по нашим позициям. И когда за-свистели и запели на все лады немецкие пули, Петухов очухался. Солдат по-луживой от страха и невредимый от немецких пуль сполз в окоп, повторяя и бормоча слова о пощаде. Выяснилось, что у него болел живот и он, оставив винтовку на бруствере окопа, пошел в импровизированный туалет, не выле-зая из окопа.
Жестокость воспитания таким способом я не одобрил и не одобряю.
Безусловно требовательность должна быть, но не до такого же …. Всем известно, что русский человек беспечный и неразворотливый, он сам виноват во многих своих злосчастьях. Этому свидетельствует случай у нас в боевом охранении.
Командование решило выдвинуть боевое охранение чуть ближе к немцам и чуть правее. Для этой цели было создано специальное подразделе-ние солдат, которые приходили на боевые посты в предрассветные часы и копали окопы весь день, а с наступлением сумерек возвращались на свои бо-евые позиции.
Накануне ночью я только сменился из боевого охранения и находился у своих огневых позиций, когда ранним утром раздались автоматные очере-ди и взрывы гранат в расположении вновь возводимого боевого охранения.
Бой длился несколько минут, а потом всё затихло. Посланная разведка доложила, что подразделение солдат во главе с командиром взвода было расстреляно в упор немцами из окопов, которые копали наши солдаты для боевого охранения. Солдаты шли полусонные с зачехленными автоматами и ручным пулеметом, поэтому не смогли оказать вооруженного сопротивле-ния.
Кстати, эти позиции в будущем и не понадобились, ибо второй случай с уничтожением группы разведчиков приблизительно в том же месяце возымел воздействие на командование, как ошибочно принятое решение.
А дело было так. Группа наших разведчиков, пройдя минные поля и колючее проволочное заграждение в месте, как они думали, известном толь-ко им, сходили в тыл к немцам, задания не выполнили. Приняв решение по-слать одного разведчика с докладом, сами, укрывшись в заросли бурьяна, остались ждать дальнейших распоряжений и пищи.
Дело было на рассвете, уже всходило солнышко, кругом было тихо и разведчики, не ожидая никаких неприятностей, расположились на отдых, оставив в дозоре одного часового.
Утренний сон, как известно, самый крепкий, поэтому ребята быстро за-снули. Часовой не заметил, как по следам ушедшего связного к ним подкра-лись немецкие разведчики, возвращавшиеся из нашего тыла.
Схватка была короткой. Несколько солдат было убито и ранено, а так-же унесено немцами к себе в расположение.
И когда через неделю я снова был в боевом охранении эти эпизоды за-ставили нас пересмотреть свое благодушное настроение, что мол у нас тако-го не случится на более серьезное и требовательное к подчиненным.
Днем, когда светит солнышко, мы могли по очереди соснуть пару-тройку часов, зато ночью ни одно око не закрывалось, тем более, что мы свои пулеметы на ночь выносили из дзотов на открытые площадки, где уста-навливали их между двумя колышками, служившими ограничителями для стрельбы по сторонам, чтобы не задеть соседние подразделения войск, нахо-дящиеся на таких же позициях как и мы, то есть стрельба в строго опреде-ленном секторе.
При выносе пулемета на открытую позицию наводчик обязан был еже-дневно проверять пулемет на исправность. Для этого он вставлял ленту с па-тронами, в которой находилось 250 боевых патронов по одному патрону через пять трассирующих пуль, доводил рукоятку два раз вперед для стрельбы очередь или один раз для стрельбы одиночными патронами, нажимал на гашетку и производил выстрелы.
Опытные пулеметчики научились «выдавать» определенные пулемет-ные трели в виде та-та-тата, точно так, как теперь спартаковские болельщики хлопали в ладоши. Порой мне казалось, когда я бывал на стадионах, и они хлопали, что выдумщиком такого рода хлопком был один из наших пуле-метчиков.
Однажды вечером, когда пулеметы были поставлены на открытые площадки в боевом охранении, наводчик, не подождав, когда второй номер, который укреплял колышки слезет вниз, зарядил пулемет и нажал на гашет-ку, прозвучал одиночный выстрел и второй номер свалился в окоп с про-стрелянной ногой. Ему повезло, что наводчик только один раз щелкнул зам-ком. А если бы два? Тогда бы от его ноги не осталось бы ничего, ибо про-звучала бы целая очередь.
Сотрудники «Смерша» (оперативные работники НКВД в армии) раз-бирались с этим инцидентом, думая, что это было умышленное нанесение ранений, чтобы уйти с фронта. К счастью это была случайность, а то бы ни их, ни меня не оставили бы в покое.
Солдат, вчерашний крестьянин, рабочий, интеллигент живет своими воспоминаниями, каждого тянет к былому увлечению, все его разговоры крутятся вокруг недавно оставленной работы.
Солдат Родионов, у которого осталась семья на оккупированной немцами земле постоянно заводил разговор о том, как они дружно жили, как он работал бухгалтером в какой-то организации. Помком взвода Щербаков мог целыми часами рассказывать о своем любимом городе Грязи и своих де-тях. Командир отделения Дынников вспоминал о том, какой хороший уро-жай был в предвоенный 1940 год. Каждый строил свои планы на будущее, когда кончится война, однако не всем суждено было дожить до ее конца.
Кроме воспоминаний и бесед они было очень любопытными и наход-чивыми, да оно и должно было быть так, ведь за плечами у них был уже не-малый житейский опыт. Поэтому они внимательно ко всему приглядывались, изучали окружающую местность, приносили откуда-то малину. Я поинтере-совался однажды, откуда они ее берут. Один из них рассказал мне, что в за-рослях бурьяна очевидно когда-то был сад. От злости я очевидно покраснел, как комроты Петухов, когда он распекал солдата, мучавшегося с животом и ушедшего с боевого поста, шумел, может быть и меньше, но здорово. И ка-тегорически запретил впредь отлучаться из боевого охранения, памятуя слу-чаи с разведчиками и солдатами, копавшими новые окопы для боевого охра-нения. Однако недаром говорится, что запретный плод слаще, и один из сол-дат пренебрег моим указанием.
На другой день командир отделения Дынников доложил, что одного из солдат в расположении давно нет и поделился сомнением, что не исключена возможность, что он ушел за малиной и там был захвачен немцами.
Вооружившись автоматами, Дынников с одним солдатом, ранее хо-дившем за малиной, пошли в сад и вскоре привели этого самовольщика.
На мой вопрос, почему он ушел вопреки приказу, солдат смотрел на меня, глупо улыбался и молчал. Дынников рассказал, что они нашил его в саду, сидящим на земле со свешенными ногами в воронку от мины. Оказа-лось, что этот сад был заминирован, и только счастливая случайность не наделала бед ранее с ходившими за малиной солдатами. Этот же очевидно зацепил мину, она взорвалась и контузила его, поэтому он так глупо улы-бался и молчал, ибо ничего не слышал и онемел. Как он остался жив, понять невозможно, ведь мина должна была разорвать его на куски. Так везет не каждому. Я не стал никому докладывать, думая, что если он не отойдет от контузии в ближайшие дни, тогда я буду докладывать, но этот солдат был действительно удачлив и подвергаясь всяким насмешкам он молчал недолго, вскоре стал понемногу говорить и слышать. Так что ко времени наступления стал вполне боеспособным. А наступать нам пришлось вскоре, приближа-лось 5 июля 1943 года.
В воздухе чаще стали появляться наши самолеты, завидя их «рама» улетала, на душе становилось веселее. По ночам мы видели разрывы снаря-дов немецких зениток над городом Сумы. Наши позиции были обращены в сторону этого города. Так рвались бомбы, сброшенные нашими самолетами ночного женского полка, летавшего на двукрылых «У-2». Мы радовались, когда в бесшумной ночи начинали рваться бомбы на немецких позициях, это опять была работа наших отважных женщин из авиаполка.

Кто кого

В дни, когда мы возвращались из боевого охранения на свои позиции, продолжалось обучение политинформации и другие мероприятия, связанные с обыденной солдатской жизнью в обороне. Иногда собирались около штаб-ной землянки командира роты, где солдат Изюмский из Изюма играл на сво-ей самодельной «балалайке» и пел залихватские, иногда не совсем пристой-ные частушки. Мы уже обжились и даже обнаглели.
Однажды, в один из таких вечеров, мы собрались около землянки в ожидании ужина. Изюмский «наяривал» на своей однострунке. Вдруг совсем рядом разорвался немецкий снаряд, затем другой и пошло-поехало! Мы не занимались арифметикой, сколько прислали нам немцы снарядов к ужину. После артналета мы увидели, что наши окопы изрядно потрепаны, один сна-ряд попал в котел, в котором варилась на ужин лапша, и она разлетелась в разные стороны и весела на ветках яблонь. И хотя убитых в нашей роте не было, зато напуганных было немало. Достаточно сказать, что в ячейку одно-го бойца, которая имеет размер один метр в ширину и чуть больше в глуби-ну, утрамбовалось четыре человека. Сверху всех, выставив зад, был коман-дир взвода Кирсанов. Гимнастерка на его спине была распорота осколком снаряда, сам же он остался невредимым.
Хуже было у артиллеристов. У них в батарее были потери в личном составе и в тягловой силе. Были убиты две лошади. Им же не повезло и в другой раз, когда ездовой привел двух лошадей к пруду, чтобы попоить и искупать их. Одна из лошадей, войдя в воду, где поглубже, наступила на фашистскую мину, которая осела после зимнего минирования вместе со льдом. Раздался оглушительный взрыв, и лошадь, ткнувшись в воду мордой, больше не поднялась. Вторая лошадь встала на дыбы, опрокинулась на спи-ну, но справившись со своим испугом, не упала, а зашла еще дальше к сере-дине пруда и там остановилась. Ездовой не знал, что делать, но подоспевшие солдаты вплавь добрались до убитой лошади, привязали ее веревкой и вы-тащили на берег. У нее были перебиты передние ноги. Ее быстро ободрали и разделали на мясо. Я ел. Ничего, вкусно было, тем более, что есть хотелось всегда, а еды было не так уж и много, да к тому же еще и свежего мяса. Вто-рая лошадь осталась невредимой. Таким образом, артиллеристская батарея лишилась трех лошадей за очень короткое время.
Со дня артиллеристского обстрела мы больше у контрольного пункта собираться не стали.
Обстрел был подготовлен немцами не спроста. Они, находясь на наблюдательном пункте на высоте напротив нас, прекрасно видели в бинок-ли, где и когда мы собираемся. Тем более, что они находились на западе, а мы на востоке. Лучи заходящего солнца ярко высвечивали нас, и мы были как на ладони. Нам же солнце слепило глаза. Вот немцы нас и проучили.
Перед июльскими событиями на Курской дуге нас принимали в канди-даты членов ВКП(б). В один из дней, на рассвете, я вместе со старшиной ро-ты поехал в политотдел полка, где нас должны были слушать на заседании партийного бюро. В пути нас сопровождали трели жаворонка, и, казалось, что никакой войны нет. Все было спокойно, блестела на цветах и траве. Солнце всходило ярко-красным, раскаленным. Чувствовалось, что день бу-дет жарким и душным. Так оно и оказалось. Когда меня и других, таких мо-лодых ребят, заслушали на партийном бюро, которое проходило во дворе какого-то дома под деревьями, и поздравили с принятием в кандидаты чле-нов ВКП(б), а затем сфотографировали, мы со старшиной роты Федором от-правились в обратный путь, заехав по пути на продовольственный и ору-жейный склады, обсуждая произошедшее, продолжили свой путь.
Вдруг мы увидели летевший на небольшой высоте немецкий самолет. Он направлялся прямо на нас, стреляя из пулеметов. Старшина, крича и сте-гая кнутом лошадь, повернул в сторону, и самолет промчался над нами. Наблюдая за ним, мы увидели, что он разворачивается и летит снова на нас. Старшина повернул лошадь в другую сторону и, нахлестывая ее, периоди-чески меняя направление движения, мчался по полю. Самолет, снова стреляя, промчался над нами. И так несколько раз. И каждый раз наша повозка мота-лась из стороны в сторону, бороздя поросль травы.
Наконец фриц улетел, и мы стали выбираться на дорогу. Немного успокоившись, мы поняли, что мы все же сумели обхитрить фашиста, что мы живы и даже невредимы. Однако радость наша была очень кратковремен-ной, так как мы заметили, что находимся на минном поле.
Остановив лошадь, мы убедились, что под нами в шахматном порядке лежат замаскированные противотанковые мины. Радости нашей как не быва-ло. Мы почувствовали очень реальную угрозу смерти. Началась долгая, мучительная борьба во второй раз – кто кого. Принимая все меры предосто-рожности, мы стали пробираться к дороге. Ощупывали каждый сантиметр земли, каждую кочку и бугорок, осторожно направляя лошадь и телегу по проверенному пути.
Солнышко уже пошло на закат, когда мы выбрались на проезжую до-рогу. Только тогда мы поняли, что судьба во второй раз в этот день была к нам благосклонна. Почему мы не подорвались на минах, я и сам не знаю. То ли потому, что мы ни на одну из них не наехали, то ли потому, что наша те-лега была слишком легкой, чтобы надавить на пружину взрывного устрой-ства мины, то ли еще по какой-то причине, только мы вышли из этой ситуа-ции невредимыми.
Когда мы рассказали о произошедшем своим товарищам, они немного удивились, говоря, что нам повезло. И я говорю – нам повезло.

Изменник Родины
«Рама» снова висит над нами. Этот проклятый самолет стал не только вести корректировку арт-огня и разведку, но и разбрасывать листовки с при-зывом убивать командиров и комиссаров и переходить на сторону немцев. Для перехода на обратной стороне листовки был напечатан пропуск на немецком языке со свастикой и двуглавым орлом. Мы эти листовки читали, смеялись, солдаты ходили с ними по нужде и использовали для закрутки ма-хорки. Но не все.
С первых дней обороны на Курской дуге среди солдат непрерывно ве-лась политико-воспитательная работа. Работа подкреплялась «боевыми ли-стовками» и беседами сотрудников НКВД. Подчеркивавших ответственность солдат за невыполнение служебного долга и наказание за нерадивость и из-мену.
Очевидно, как и на других фронтах, нам внушали, что недавно на нашем фронте был наш вождь и учитель верховный главнокомандующий Красной Армии товарищ Сталин. Тогда его только так и величали, называть по имени отчеству было либо непринято, либо запрещено. Это придавало нам больше уверенности и сил. Мы считали, раз приезжал сам Сталин, то ему все известно и скоро будет наступление. Нас уже прилично кормили, одели, обули и хорошо вооружили. Поэтому мы иногда обстреливали из пу-лемета «раму», не жалея патронов. Для этого мы соорудили зенитную уста-новку, которая состояла из вкопанного в землю бревна, на верхний конец ко-торого было насажено как на ось колесо от телеги. Вынося на день пулемет из дзота, мы его устанавливали на колесо, и когда была необходимость, ве-ли огонь по воздушным целям, стоя под колесом и поворачивая его вместе с «Максимом» в разные стороны по кругу.
Немецкие летчики не оставались в долгу и сбрасывали на нас мелкие бомбы и мины, а однажды сбросили какой-то предмет, который, летя, изда-вал такой страшный звук, что душа замирала. Оказалось, они сбросили ме-таллическую бочку, в стенах которой были пробиты дыры. Летя, бочка ку-выркалась, в нее попадал воздух, который завывал на разные голоса, наводя ужас.
Находясь в очередной раз в боевом охранении, мы заметили, что на немецкой высоте стал действовать наблюдательный пункт, устроенный ими на высоком дереве. Очевидно, с этого дерева было видно очень далеко, так как огонь их артиллерии стал более прицельным. Мы решил «снять» наблю-дателя с этого дерева и открыли длинные очереди с пулемета. «Сняли» мы его или нет, не знаю. Но по все вероятности да, так как немцы за это нас накрыли таким ураганным огнем, что «перепахали» все наши позиции, нане-ся немалый урон.
Ночью мы заняли свои дзоты, так как нас сменили. А утром произошло вот что. Наши солдаты увидели, что на рассвете со стороны немцев за нашим проволочным заграждением стоит солдат и размахивает белой тряпкой, и кричит: «Сталин капут, Сталин капут!» Так как расстояние от окопов до проволочного заграждения было немалое, а день только-только начинался, и в низине между нашими и немецкими окопами стоял туман, то разобрать, кто там стоит было нелегко. И наши солдаты уже собирались открыть огонь, как появились разведчики и, пробравшись по только им известным проходам под проволочным заграждением, притащили солдата Красной Армии, пы-тавшегося перейти линию фронта и сдаться фашистам.
При обыске у него нашли одну из немецких листовок с пропуском на обратной стороне. Свою винтовку воткнул штыком в землю и, думая, что находится перед окопами немцев, кричал: «Сталин капут!»
Тот, кто не воевал, тот не знает, что линия обороны - это не сплошная линия, идущая по полям и лесам. Каждый командир, на котором лежит от-ветственность обороны данного участка, строит ее на выгодных рубежах подчас извивающихся как змея. У нас она была именно такой. Немцы, отсту-пая, заняли удобные для них высоты и населенные пункты, нам же приходи-лось выбирать из того, что они оставили. Но это знает только командир, простому же солдату или командиру небольшого ранга это неизвестно. У та-ких командиров, как я, была лишь карта той местности, где мы располага-лись. Солдат же и этого не знал, поэтому, уйдя ночью из своего расположе-ния, изменник заблудился и вышел к нашим позициям вместо немецких.
Притащив изменника в окопы боевого охранения, командир доложил о случившемся старшему начальнику. Пока же он докладывал, наши солдаты учили изменнику допрос с пристрастием, помяв ему для порядка прилично бока.
Я же упоминал, что один из дзотов моего пулеметного взвода распола-гался на огородах Ворачино, где внизу протекал ручей из спущенного пруда и взорванной дамбе росли высокие старинные ветлы. Так вот в один из дней пришли два офицера артиллериста и стали их осматривать, я спросил, что им понадобилось. Один из них ответил, что они подбирают новые ориенти-ры для стрельбы из орудий. Офицеры мне были незнакомы, поэтому я до-ложил командиру роты, и вскоре мы об этом забыли. Но ненадолго. Через несколько дней к дому, который стоял в непростреливаемом пространстве под бугром стали собираться солдаты и офицеры, а потом приехал проку-рор и судьи. Затем привели этого самого солдата, который пытался перейти к немцам, и начался судебный процесс. Он длился недолго. Подсудимому было лет 40, он был настолько слаб и испуган, что отвечал на вопросы еле слышно. Из его ответов можно было понять, что он сам белорус, женат, име-ет двоих детей. Уйти к немцам хотел лишь потому, что очень соскучился по семье. Лицо его было серым, безучастным, ему было всё равно, он знал, что его ждет.
Приговор был коротким: за измену Родине – смертная казнь через по-вешение. Приговор обжалованию не подлежит, привести его в исполнение немедленно. Я стал живым свидетелем этой казни. На шею бывшему солдату повесили дощечку, на которой было написано черными буквами: «изменник Родине». Писавший эту табличку был или неграмотный, или очень волно-вался, так как буквы были неровными и корявыми.
Приговоренного повели к вётлам, которые выбрали «артиллеристы». На самом деле это были сотрудники НКВД, которые должны были приво-дить приговор в исполнение. Один очень хладнокровно, очевидно это дело было для него привычным, закинул конец веревки на толстый сучок дерева, подтянул к себе, сделал петлю. Второй поставил под петлю стол, за которым только что сидели судьи, и рядом табуретку. Осужденного подвели к табу-ретке и велели встать на нее, а затем на стол. Он встал и сделал, как было ве-лено. Затем тот же офицер поставил табуретку на стол и сказал, чтобы при-говоренный встал на нее, что тот и сделал. Все распоряжения офицера он выполнял не спеша, как бы в забытьи. Никакой пощады не просил, ни к кому не обращался, не бился в истерике, не сопротивлялся. Он был уже мертв.
Тем временем офицер влез на стол, накинул петлю на шею этого мерт-веца и крикнул: «Тяните, ребята!» Двое солдат натянули веревку, и бывший человек стал грудой мяса, завернутой в солдатское обмундирование. Его те-ло несколько раз конвульсивно дернулось и замерло навсегда.
Это жуткое зрелище наблюдало несколько десятков человек бывших однослуживцев таких же, как и он, имевших свои семьи, детей, жен, родите-лей. И я не увидел ни на одном лице радости совершившегося да и горя осо-бенного тоже. Они, по-моему, были больше смущены и раздосадованы тем, что присутствовали на этом суде.
Трое суток труп висел на дереве. Трое суток шли группы солдат по 10-15 человек смотреть, как он висит, разбухает на жарком солнце и уже начи-нает смердеть. Солдаты уходили понурыми и озабоченными. Офицеры про-водили воспитательную работу. Но пошло ли это впрок? Наверное, да. Хотя через некоторое время в другом полку случай группового перехода на немецкую сторону заставил многих командиров задуматься о вреде немец-ких листовок, и было приказано собирать их и сжигать. Активность же немецкой пропаганды увеличивалась.
Началось курско-орловское сражение. Немцы стали сбрасывать ли-стовки с иным содержанием, но с тем же призывом переходить на их сторо-ну.
Бои развернулись на нашем левом фланге. Артиллерийская стрельба, авиабомбёжка, казалось, не затихали ни днем, ни ночью. Немцы упорно бро-сали листовки. Наш обстрел «рамы» результатов не давал, ведь она была бронированная. Я точно знаю, что наши пули достигали цели, так как трас-сирующие пули на это явно указывали. В листовках писалось: «Русские сол-даты, сдавайтесь, вы окружены. Слышите грохот канонады со всех сторон?! Убивайте командиров, комиссаров, берите винтовку и котелок, переходите на нашу сторону». И на обратной стороне листовки тот же пропуск на немецком языке.
И вот один из расчётов станковых пулемётов в количестве шести чело-век, которые в то время были при каждой стрелковой роте, в полном составе ушел к немцам. Хоть немного, но немецкая пропаганда работала.
Наш же повешенный провисел на ветке ровно трое суток. По истечении этого времени приехал прокурор в сопровождении офицера и старшины, сняли труп с дерева, выкопали на огороде яму глубиной сантиметров 60 и закопали в неё уже разложившийся труп бывшего мужа, отца, солдата. Старшина, не смотря на возражения прокурора, снял с него ботинки. Теперь его прах покоится в земле на огороде деревни Ворачино. И нет на его могиле не только памятника или креста, но нет даже бугорка над могилой. Ведь только мы вчетвером да отделение старшего сержанта Дынникова, вскоре погибшего, знали, где он схоронен.
Жалею ли я, что его повесили? И да, и нет. Да, потому что дети оста-лись сиротами, а он, если бы остался жив, мог бы принести немало пользы. Нет, потому что он изменил самому святому – солдатской дружбе, долгу Ро-дине, народу. Тысячи таких же, как он людей находились в таких же услови-ях, но не пошли по этому пути. И привело его к измене не только желание увидеть жену и детей, эти мысли были рождены невниманием воспитателей-командиров, его узким мышлением, неграмотностью, всей той обстановкой, когда нечего было есть, нечем было стрелять. Мысль об измене родилась не сразу, но этого не заметили окружающие его сослуживцы.
Жалею я о другом. А что, если вернувшиеся из эвакуации жители этой деревни, обрабатывая огород, выкопают его и, увидев одежду советского солдата, сочтут его за героя, погибшего в бою. Это было бы несправедливо. Верно, свет на правильный ход событий могла пролить одна девушка по имени Оля, которая тогда появилась в деревне, очевидно, по своим хозяй-ственным делам. Как она проходила через заставы и посты неизвестно, но иногда она появлялась. Она, конечно, знала, что изменника повесили, и зна-ла где. Но, по-моему, не знала, где его похоронили, хотя может быть, ей кто-то из солдат и рассказал.
В нашей солдатской жизни было мало радостей. Мы знали бессонные ночи, всегда недоедали, поэтому появление женщины, да еще красивой и мо-лодой, взывало радость, и солдаты всячески старались сохранить втайне её пребывание на своём пожарище. Оля была молода с большой, тугой, черной косой, смеющимися глазами и обворожительной улыбкой. Я её встретил со-всем случайно, она вылезала из погреба, где очевидно пряталась. На мой во-прос, откуда она здесь взялась и что тут делает, она заулыбалась и, опустив свои длинные черные ресницы, потупила взгляд. Потом сказала: «Мы здесь жили. Это был наш дом». Но как она прошла на позиции, так и не ответила. Это была её тайна. Солдаты наперебой стали её защищать. Это была хотя и маленькая, но радость для них. Оле в её 17-18 лет было не страшно, что стреляют и бомбят, в её сознании, очевидно, было сохранить своё пепелище, где, скорее всего, было закопано небогатое добро её семьи. И мы её не про-гнали. Она сама, когда захотела, тогда и уходила, когда ей нужно было, она возвращалась.
Кроме Оли в Ворачино было ещё две женщины. Санинструктор Аня, крашеная блондинка, очень стройная сзади и очень некрасивая спереди, и Сашенька Царькова, молоденькая, лет 18 связистка в артбатарее. Но о ней отдельно.
Так что увиденная солдатами казнь изменника скоро стала забываться да и говорить-то о ней никто не хотел. У меня остались лишь воспоминания о том, как солдат висел, раскачиваясь на утреннем ветерке. У нас в расчёте Дынникова почему-то неотступно была мысль, что немцы, узнав об этой каз-ни нас, не помилуют. И каждое утро на рассвете мы с тревогой смотрели в сторону вётел, на которых висел изменник. И каждое утро облегченно взды-хали, когда видели, что он на месте. Что это, предрассудки или страх за се-бя? А может быть боязнь быть повешенными немцами? Кто его знает. Толь-ко немцы нас на самом деле вскоре здорово наказали.
В один из пасмурных дней, когда мы попрятались от дождя в дзоты, вдруг рядом, буквально в нескольких метрах, раздались приглушенные взрывы снарядов. Задрожал дзот, ход сообщения с окопом обвалился. Одна-ко воронок от взрыва снаряда, дыма и осколков мы не видели. Мы тогда по-думали: «Вот это да! Наверное, немецкие рабочие вместо взрывчатого веще-ства снаряд зарядили песком. Поэтому он не взрывается, а просто падает в землю, содрагая её». Но тут же мы убедились в своей ошибке. Снаряд упал рядом с дзотом, и на месте его падения через доли секунды земля вздыби-лась, поднялась вверх, и вывороченные огромные глыбы полетели в сторо-ны. На месте падения снаряда образовалась воронка шириной метров 10-12 и глубиной метров 5-6. Только тогда мы поняли, что фашисты стреляют по нашим дзотам фугасными снарядами с замедленным действием.
Снаряд падал на землю, проникая в неё на несколько метров в глубину, где потом взрывался, создавая звуковое впечатление неразорвавшегося сна-ряда. После обстрела мы увидели вокруг наших окопов сплошные воронки, в них стояла вода, настолько они были глубоки. Однако ни один снаряд не попал в наши дзоты и землянки. А если бы попал в них, то они разлетелись бы в разные стороны, хотя и были трехнакатными.
Недаром «рама» летала над нами в погожие дни, и недаром немцы об-стреливали нас именно в пасмурную погоду. Они знали, что в такую погоду их засечь не так-то просто, да и мы будем прятаться от дождя в укрытии. Урон живой силе они не нанесли, а обвалившиеся окопы мы укрепили.

Сашенька Царькова

Артиллерийский полк, который вместе с нашей пулеметной ротой дер-жал оборону на стыке двух полков нашей дивизии в деревне Ворачино, был вооружен 76-ти миллиметровыми пушками и жил своей жизнью, своими за-ботами и печалями. Их наблюдательный пункт располагался на высоте чуть левее наших позиций, поэтому наблюдатели, офицеры, связисты обязательно проходили мимо нас, и мы знали друг друга в лицо, а некоторых по имени или фамилии.
Командиром батареи был молодой лет 26-27 капитан. Он был высок ростом, хорошо сложен и очень симпатичный. Он проезжал мимо нас на своем коне до определенного места, затем спешивался и проходил или про-ползал на свой наблюдательный пункт, откуда осматривал позиции немцев, засекал их батареи и корректировал огнь. Вместе с ним, когда он шел пеш-ком, иногда ходила девушка с телефонным аппаратом на ремешке через пле-чо. Она была хороша собой. Среднего роста, стройная, на вид ей было не больше 18-19 лет. Она всегда приветливо улыбалась и подбадривала нас. Однажды, когда она одна возвращалась с наблюдательного пункта, зашла к нам. Мы познакомились. Её звали Саша по фамилии Царькова. Она расска-зала, что родилась и жила в Москве в Марьиной роще, окончила курсы свя-зистов и этой весной прибыла в распоряжение артиллерийской батареи, где вместе с другим связистом евреем Лёвой осуществляет связь между наблюда-тельным пунктом и батареей. Когда же она узнала, что я тоже из Москвы, радости ее не было конца.
Мы стали вспоминать довоенную жизнь. Как ходили в ЦСКА на каток, ведь парк ЦСКА находится в Марьиной роще. Вспоминали новогодние ба-зары на площади Пушкина и Маяковского, праздничные парады и демон-страции на Красной площади, длившиеся до 17-18 часов, и многое другое. Мы были рады друг другу и ждали следующей встречи с нетерпением. Я в их расположение не ходил, зато Сашеньке никак нельзя было миновать меня, ведь дорога на наблюдательный пункт проходила от нас буквально в 5-7 метрах.
Наши встречи не остались незамеченными командиром батареи Алек-сандром Ворониным, и он стал им препятствовать. Если шел в наблюдатель-ный пункт, то вместе с Сашенькой, возвращался тоже с ней. Я понял, что он к ней неравнодушен. И это впоследствии подтвердилось.
Сашенька была веселой и озорной девушкой, она всегда подшучивала над своим командиром, уходила ко мне без спроса, чем навлекала на себя командирский гнев и неприязнь ко мне.
Но сердцу не прикажешь. Наши встречи продолжались до тех пор, по-ка Сашенька не очень удачно пошутила над связистом Лёвой. «Рама» про-должала творить своё гнусное дело, сбрасывала бомбы и листовки. После очередного разбрасывания листовок, в которых говорилось, что вместе с комиссарами нужно убивать евреев, Саша одну из этих листовок ради шутки приклеила Лёве на спину. Артиллеристы долго ему не говорили, над чем они смеются и он, не зная причин смеха, смеялся вместе с ними, а когда узнал в чем дело, очень-очень рассердился на Шуру и, схватив винтовку, побежал разыскивать ее, грозя убийством. Саша не на шутку перетрусила и прибежа-ла ко мне. Мы ее спрятали в своей землянке, поставив около неё часового. Лёва знал, что она может быть у нас, прибежал разъяренный, стараясь про-никнуть в землянку. Мы его, как могли, успокаивали, говоря, что может быть это сделала не она, да и вообще стоит ли так сердиться на шутку. А сердиться было на что. Ведь в листовке был призыв к убийству евреев. И, по-моему, ни одна нация, как я убедился за свою жизнь, не переносит оскорбле-ния так болезненно как евреи. Украинца называют хохлом, он обижается, но не сердится. Также и другие. А вот евреи сердятся, да еще если к этому была определенная ситуация.
Шуре это даром не прошло. Ее перевели от греха подальше в другую батарею, ибо командир Воронин добивался ее взаимности, и она не раз при-ходила ко мне со слезами, рассказывая, что он предлагает ей выйти за него замуж, что не входило в её расчёты, ведь она ещё не знала толком, что такое любовь, а наша привязанность друг к другу может быть и была какой-то любовью, но очень зыбкой и стеснительной, ненастоящей. Нас больше объ-единяло наше землячество, наши воспоминания о былой московской жизни. И тем не менее, когда я не стал ежедневно видеть её блестящие даже искря-щиеся глаза, когда не стал слышать её подначивающий заразительный смех, когда не стал успокаивать, обнимая за плечи, мне стало грустно. Грустно стало и моим солдатам, которые относились к нам как к детям. Иван Василь-евич перестал печь в котелке блины. Я стал отдавать свой скудный офицер-ский дополнительный паёк иногда печенье, иногда шоколад, которыми я ба-ловал Шурочку, взрослым дядям. Хотя из этого доп.пайка им ранее доста-вались папиросы и табак, ведь я не курил.
Однако Сашенька совсем не пропала. Будучи верной нашей дружбе она все же находила время и приходила к нам. Однажды, когда я дремал на солнышке под бугорком около землянки после ночного бдения, я услышал четкие шаги приближающего человека и в то же время её звонкий радостный голос, что она прибыла. Я очень обрадовался, солдаты засуетились кипятить воду для чая. Саша рассказала, что их батарея находится в десятке километ-ров от нас во втором эшелоне обороны, что ей там хорошо, но скучно без меня, без нас. Последний раз она пробыла с нами несколько часов и ушла, ушла, но не потерялась. Будучи уже в наступлении где-то в левобережной Украине я увидел её, проезжавшей в кузове автомобиля, к которому была прицеплена пушка. Она мне что-то кричала, я не разобрал. Я видел, как она своим маленьким кулачком вытирала со щёк слёзы и махала-махала рукой, как будто знала, что мы больше никогда не увидимся. И на самом деле мы больше не виделись. Жива ли она? Если да, то я ей желаю только добра. На встречу в нашем большом городе было бесполезно. И теперь на старости лет эти воспоминания навеяли на меня грусть и тоску по тем людям, с которыми мне пришлось пережить немало ужасных дней и ночей, прерывавшихся лишь короткими эпизодами встреч с женщинами или девушками, которых на войне можно было встретить очень редко, тем более в обороне откуда всё население эвакуировалось. В моей памяти Сашенька была всегда, когда раз-говор заходил о войне. Ведь мужчинам, привыкшим к тяжелому труду и на роду которых написано быть воином, было тяжело, что же испытывали женщины, а тем более молоденькие девушки одним им известно. Ведь ни по-мыться, ни завиться, ни накраситься было нечем и негде. И всюду они испы-тывали на себе жгучий животный взгляд мужчин, иногда отпускавших в их адрес такие шуточки, что в мирное время любая, даже мало уважающая себя женщина, залепила бы им такую оплеуху, что они запомнили бы её надолго! И всё же они ухитрялись хотя бы перекисью водорода покраситься в цвет блондинки, завить на тряпочках волосы и всё для того, чтобы понравиться этой стае изголодавшихся по женскому полу мужчин. Шурочка, по-моему, была исключением. Она всегда была опрятной и не надо было краситься и завиваться, она и так была красива. Главной её красотою были молодость и доброта.

Любушкин

Оборона, длившаяся с апреля по июль 1943 года, надоела всем. Мы ждали когда же пойдем вперед. И с каждым днем ощущали, что это время вот-вот наступит. Это чувствовалось и по действиям разведок и по напряже-нию подготовки к этому. Нас дополнительно вооружили автоматическим оружием, вместо винтовок и карабинов выдали автоматы, запасной комплект патронов, чаще стали проводиться полит.работы. На совещаниях чаще стало слышно, что «уже скоро». И оно наступило.
5 июля 1943 года ранним утром левее нас «заговорила» наша артил-лерия, обстрел был продолжительным и мощным. Затем всё смолкло, а спу-стя некоторое время развернулась ожесточенная схватка двух армий, двух политических систем.
Нас сняли с наших позиций и после непродолжительного марша мы прибыли в небольшой лес, где были сосредоточены наши войска. Надо ска-зать, что в центрально-европейской части России это Курская, Белгородская и других областях, а также Полтавской, Сумской областях Украины лес во-обще редкость. Есть отдельные рощи и то больше по оврагам и низинам, а так всё необъятные поля и деревни по берегам ручьев, рек, прудов. Иногда пройдешь ни один километр под палящими лучами солнца пока встретишь долгожданную прохладу леса или какой-либо водоём.
В том лесу, куда нас привели и расположили на привал, не было сво-бодного места от техники и людей. Привал был коротким. Выйдя из рощи, мы увидели сгоревшие машины и танки, разбитые пушки, впереди шел бой. Выдвинув нас на боевые позиции, командование решило укрепить линию обороны какого-то разрушенного и чадившего едким дымом населенного пункта.
Рота, к которой я был прикреплен со своим взводом, была из второго батальона майора Галкина, под началом которого я вступил в свою фронто-вую жизнь со взводом ротных миномётов. Два брата Женя и Павлик обрадо-вались нашей встрече, что ни говори, а ведь начинали вместе ковырять зем-лю под Алексеевкой. Но нам недолго пришлось радоваться. Начался арт.обстрел, а затем немцы пошли в атаку. Конечно, если бы они это сделали в апреле-мае, когда мы были безоружны, то нам пришлось бы туго, а проще говоря – бежать или погибнуть на месте. Теперь же, когда у нас были авто-маты и неограниченное количество патронов, гранат, когда наши «Макси-мы» могли строчить хоть длинными, хоть короткими очередями, туго было фашистам. Ни один раз они пытались выбить нас из окопов и каждый раз от-ступали, неся немалые потери.
Бой прекратился с наступлением темноты. Подносчики патронов доста-вили ящики с патронами, солдаты стали набивать ими пулеметные ленты и диски. С обеих сторон слышались отдельные автоматные очереди, да пуска-лись ракеты, освещавшие зловещие черные трубы от печей сгоревших до-мов. После трескотни и разрывов снарядов, после шума и напряжения цело-го дня наступившая тишина резала слух до звона в ушах. С наступлением темноты немцы продвинулись ближе к населенному пункту и расположились по другую сторону деревни, расстояние составляло всего несколько метров, поэтому иногда в наших окопах разрывались гранаты, брошенные немцами. И всё бы ничего ведь немец бросал на авось, не зная наверняка где мы, вы-водила из терпения нас кошка, которая очевидно будучи раненой пряталась где-то в развалинах сгоревшего дома. Она беспрерывно жалобно мяукала. Ее мяуканье доводило нас до предела. В то место, где она находилась, стре-ляли из автоматов, бросали гранаты, но проходило время и опять слыша-лось мяу-мяу. Довела она и немцев, они тоже стреляли.
Ночь подходила к концу, нервы были напряжены до предела. Начи-нался день, который неизвестно чем мог закончиться. Когда рассвело, я не мог поверить своим глазам, взглянув на солдата Любушкина. Он превратил-ся из черноволосого в абсолютно седого человека. Это скоропостижное по-седение стало результатом ночных переживаний. Он сказал, что не боялся смерти, не боялся пуль и снарядов, а испугался ночной жути и жалобный стон кошки, плакавшей как люди в беду.
Началось новое наступление немцев, оно было настолько мощным, что нам приказали отойти с занятых позиций. Потери были очень большие, от стрелковой роты осталась едва ли одна треть. Был уничтожен один расчет пулеметчиков командира взвода Кирсанова, пулемет был оставлен разбитым на оставленных позициях. Нас снова отвели на прежнее место в оборону, где мы находились до начала августа. Я со своими двумя пулеметными расчета-ми занял позиции в боевом охранении. Здесь было всё по - прежнему. Поле перед дзотами и окопами было скошено. Оказалось, что наряду с сорной травой, росшей почти в рост человека, на нем росла и рожь. Она отливала золотом в скошенных рядах, напоминая вплетенную в женскую косу ленту. Солдаты-крестьяне вздыхали и охали, глядя на гибнущий урожай. Говори-ли, облизываясь, что из этого зерна получилось бы немало самогона. Белый как лунь Любушкин стал уже готовить цеп для обмолота зерна. Здесь не стреляли и не бомбили, лишь «рама» висела над головами, не предпринимая ничего.
5 августа 1943 года нам сообщили по телефону, что наши войска осво-бодили Орел и Белгород и что сегодня вечером в Москве по случаю этой по-беды будет артиллерийский салют. Мы не стали ждать вечера и выпустили несколько ракет в сторону немцев и были за это наказаны, но не немцами. Дело в том, что несгоревшие в воздухе ракеты упали в рожь за нашими про-волочными заграждениями и она загорелась. Ветерок дул на наши позиции и едкий удушливый дым стал нас душить, глаза слезиться, кашель разрывал наши глотки. Тут нам было уже не до радости. Во-первых. Потому что огонь распространился в нашу сторону, грозя подобраться к окопам и дзотам, во-вторых, под покровом дыма и огня немцы могли выдвинуться к нам и уни-чтожить нас.
Любушкин предложил засыпать огонь землей. Мы вынесли все три пу-лемета на крышу дзота и одновременно с автоматчиками открыли огонь по месту загорания ржи. Немало патронов было потрачено прежде чем мы «за-копали» огонь. Но пожар был потушен. Не знаю, что думали в это время немцы, но только они молчали. Когда же через один или два дня мы пошли в наступление, то не встретили никакого немецкого сопротивления, метод борьбы с горевшей рожью, предложенный Любушкиным, мог пригодиться и в будущем, ведь до конца войны было еще далеко. Впереди могли возник-нуть и не такие ситуации. А пока складывалась неприятная ситуация для ко-мандира взвода Кирсанова. Брошенный на оставленных позициях разбитый пулемет особисты посчитали как умышленное действие и Кирсанову было велено идти туда и притащить его. Кирсанов ушел. Встретил я его, когда ме-ня несли раненого. Где он мог его взять, когда немцев во всю гнали уже на запад?! Да и нужна ли была груда железа, когда-то именовавшая станковым пулеметом «Максим». Гибло самое главное оружие – люди. А без людей не будет ни пулеметов, ни автоматов. А вот людей как раз и не жалели. Всё за-тмевал лозунг «Вперед за Родину, вперед за Сталина». Но прежде чем мы пошли на запад произошло еще одно событие, о котором следует расска-зать.
Я уже упоминал о солдате Родионове, бухгалтере предприятия, кото-рый не знал успела ли его жена и двое детей эвакуироваться в наш тыл и ка-кова их судьба. На мое письмо в Москву в Управление по эвакуации пришел ответ, что жена и дети Родионова эвакуированы в какую-то область, я уже и не помню в какую, с указанием их адреса. Получив такое сообщение, Родио-нов не поверил своим ушам. Его реакция была мною непредвидимой. Он схватил меня с такой «нежной» силой, что мои молодые косточки захрусте-ли, а затем сказал, что какая бы беда не случилась со мной на войне он все-гда будет рядом. Именно он выносил меня раненого с боя.

Вперед - на Запад

Наступление, которого мы ждали три месяца, началось. Уже отгремело Прохоровское танковое сражение, о котором нам рассказывали политработ-ники. Немцы, продвигавшиеся в глубину нашей обороны на несколько де-сятков километров, выдохлись. Началось их изгнание из областей России и Украины.
Первые километры наступления нашего полка, шедшего в боевой по-ходной колонне на хвосте у немцев, особых неприятностей нам не причиня-ли. Начав освобождение оккупированных сел и деревень, мы видели, насколько истосковались жители по своим родным соотечественникам. Мно-гие обнимали нас и плакали, сетовали на то, что так долго не приходили, угощали, кто чем мог, приглашали к себе в дома.
Но это было в тех населенных пунктах, которые были хотя и разграб-лены немцами, но не были сгоревшими и разрушенными. Многие деревни были очень красивыми, зелеными, с прудами, в которых плавали гуси. Не-которые же были сожжены дотла. И чем дальше мы продвигались, тем бед-нее становилась местность. Периодически рощицы в оврагах сменялись об-ширными полями со скошенными хлебами.
Ненависть немцев к советским людям явно проявлялась на каждом ша-гу: повсюду валялись предметы домашнего обихода, пух от подушек летал как снежинки. Не оставили они в покое и убранный хлеб, почти каждый кре-стец был подожжен и дымился.
Колодцы в населенных пунктах были вычерпаны до дна. Пить прихо-дилось из болот, в которых кишели пиявки, лягушки и разные насекомые. Жара вначале августа всегда стоит неимоверная, а летом 1943 года, когда идешь запоясаный ремнями, с противогазом и автоматом, пулеметом или противотанковым ружьем, она казалась особенно беспощадной.
Еще находясь на оборонительных рубежах, меня долгое время пресле-довал запах пшенной молочной каши. Об этом знали все солдаты, поэтому, когда мы прошли основные оборонительные рубежи немцев и углубились на несколько десятков километров в глубь Украины, наш комвзвод Щербаков откуда-то принес огромный, литра на три, чугун пшенной молочной каши. Признаюсь, кашу я и теперь люблю, а тогда в боевое тревожное время это был лучший подарок и самая лучшая награда. Половину, а может быть и больше чугуна каши я съел, не отрываясь, смущенно поглядывая на свих «стариков». Они же скромно улыбались и были явно довольны доставлен-ным мне удовольствием.
Колонна наших войск шла не спеша, но и не мешкая, шли впритык к немцам, поэтому однажды мы были обстреляны своими же самолетами. Го-лова колонны втягивалась в населенный пункт, деревня была как и десятки других деревень: маленькие мазанки, побеленные снаружи и обнесенные плетнями из лозы, сушащимися на крышах хат и сараев яблок и слив. В это время в воздухе появились два самолета с нашими опознавательными знака-ми. Они пролетели над нами раз, другой, а затем снизились и на бреющем полете пошли в атаку, стреляя из пулеметов, потом повторили свой маневр. В результате чего несколько человек погибли и еще несколько получили ра-нения.
Я, видя, что нас обстреливают, не нашел лучшего варианта, как спря-таться за плетень, будто он мог меня предохранить от пули. Солдаты быстро разбежались и попрятались. Досталось тем, кто был на подступах к деревне. Все это случилось из-за нерадивости наших старших командиров, не давших вовремя сигнальных ракет. Когда же они это сделали, было уже поздно. Та-кие неразберихи были не единичными.
В длительном походе, даже без такой опасности, которой подвергались мы, всегда тяжело да еще и с приличным грузом к тому же. Наш груз был весом 66 килограмм, именно столько весит станковый пулемет «Максим» в собранном виде. Так что идти было нелегко. Поэтому отбив однажды у немцев очередной населенный пункт, солдаты пригнали откуда-то телегу, за-пряженную лошадью. Лошадка, видно, была никому не нужна, ибо она была тощая да к тому же горбатая.
Мы погрузили на телегу пулемет и ленты, положили свои скудные по-житки и были довольны. Сел на телегу только один солдат, который, оче-видно, очень любил лошадей и любовно ухаживал за нашим Коньком-горбунком. Мы шагали рядом, иногда помогая горбунку на ухабах и подъ-емах. Увидев такую тачанку, солдаты и офицеры других подразделений под-вергали нас жесточайшей критике и насмешкам. Но все проходит, прошло и это. Потом мы нашего горбунка заменили на лучшего скакуна, но на том пе-реходе он нас здорово выручил.
Потом мы раздобыли лошадей и повозки и для других пулеметов. В упряжке одной из таких тачанок был породистый рысак, хромавший на пе-реднюю ногу, она у него когда-то была прострелена пулей. На ходу он хро-мал, но стоило ему побежать, как хромота его проходила и он неудержимо мчался, очевидно, вспоминая свои былые дни. Ездовой был под стать своего скакуна. Он не хромал, но не мог повернуть головы, не повернувшись всем туловищем, так как был ранен в шею. Он на своем рысаке и доставлял меня раненого в полевой госпиталь. Ездового звали Ваня. Но об этом позже.
Итак мы двигались на Запад, ломая нехитрую оборону немцев, кото-рые ежедневно пытались уйти от нашего преследования. Освободив один из населенных пунктов, к нам прибежали местные жители с жалобой на старо-сту, который усердствовал перед немцами и мордовал население.
Полком взвода Щербаков и другие солдаты направились к его дому, но того уже и след простыл, не было и членов его семьи.
Староста жил в хорошем деревенском доме. Разбогател он за счет обижаемого населения, но сумел скрыться. В доме старосты солдаты нашли полтуши свиного сала, которое конфисковали. Часть отдали населению, часть взяли себе. Мы всем взводом взялись за трапезу, к нам присоединились и другие. Не употребляя долгое время такой жирной пищи, наши животы расстроились. И теперь у нас была одна только мысль, за какой бы куст или предмет укрыться, чтобы снять штаны, а это нужно было делать часто. Ни-кто никого не ждал, когда он свою нужду справит, а шли вперед и вперед. Поэтому решено было особо страдающих посадить на тачанку с расстегну-тыми штанами и раздвинуть доски, чтобы справлять нужду прямо на ходу. Конечно, сзади идущим это было не по душе, но что поделаешь, не бросать же человека. Насмешек было хоть отбавляй, мы терпели. Если бы узнал об этом староста, то он тоже немало похохотал бы.
Наша колонна шла в обход города Лебедин. Стояла страшная жара. Клубы пыли поднимались над всей колонной. Мы вышли на высоту, с кото-рой хорошо было видно город. Блестя белизной, он как бы струился в лучах солнца и приглашал войти в него. Только этому не суждено было случиться.
Заметив приближение нашей колонны, немцы открыли по нам бешеный артиллерийский огонь. Началась паника, солдаты побежали в разные сторо-ны, раздались крики и стоны раненых. Я знал, как надо поступить в данной ситуации (не даром учился в училище), дал команду быстро продвигаться вперед, а затем в сторону. Этим достигалась цель уйти из - под обстрела. Выйдя из - под артобстрела, мы не стали откатываться, а взяв еще левее Ле-бедина, вышли на параллельную дорогу и двинулись дальше.
В одной из деревень, где росли мелкие дыни, мы остановились на при-вал. Именно здесь я последний раз видел Сашеньку, проезжавшую в кузове грузовика с пушкой.
Двое или трое суток ушло на то, чтобы полк принял пополнение новых солдат. В моей роте оставалось двадцать восемь человек, в том числе братья-офицеры Женя и Павлик. Внезапно полк остановился. Местность оказалась низменной, впереди маячили холмы, обросшие лесом, по опушке которых протекала река. На холмах укрепились немцы. Это было в конце августа или начале сентября. Мы залегли и стали окапываться. Фашисты «поливали» нас из всех видов оружия. Мы не оставались в долгу.
Наступила ночь. Тихая украинская ночь с яркими звездами и светлым небом. Она напоминала мне школьные годы с гоголевскими рассказами. Стрельба прекратилась. В небе висела луна, роняя свой бледный свет на уставших солдат, копавшихся в земле, обустраивавших свои окопы. И вдруг звонко раздалась команда осеннего перепела: «Спать пора, спать пора!». Но уснешь ли в такой обстановке, наперед зная, что завтра может быть совсем не проснешься.
Наступало серое туманное утро. От реки и низины, поросшей травой, потянуло прохладой. Мы поеживались и заворачивались в плащ-накидки. В это время нас вызвал комбат Галкин и приказал и достать карты. На ней он показал нам деревню Ольховку и сказал, что ее надо обойти с правового фланга, атаковать и закрепиться в ней. Это было за 4 дня до моего ранения.

Висячая смерть

Как вы думаете, скольких видов бывает смерть? Вы скажете, что их не пересчитаешь. И будете правы.
Можно споткнуться и умереть, можно умереть от старости и болезней, можно от ножа или топора, от пули или снаряда, от мины или огнемета. Но изощренности фашистов по умерщвлению людей не было предела. Мины, снаряды, бомбы, пули, разного рода техника, газовые камеры – все было в их арсенале. Но вот такого вида смерть, какую они приготовили для нас, редко встретишь.
Для выполнения задания комбата Галкина нам нужно было форсиро-вать реку. Но, как и где ее переходить, мы не имели понятия. И тут Галкин подвел к нам мальчика лет 14-15, сказав, что он нам будет проводником.
Проводник повел нас в предутренней мгле под покровом тумана куда-то в сторону. Пройдя некоторое расстояние в неизвестность, мы оказались около реки, ширина которой была не больше 20 метров, а еще через некото-рое время мы вышли к мосту через эту реку. Берега реки были крутые чуть поросшие мелким кустарником. Взглянув на мост, мы увидели, что одна его сторона была взорвана. На другой стороне часть досок, из которых соору-жен мост, была оторвана, а на бревнах, связывающих два берега, висело на тонких проволоках несколько мин. Даже при незначительном содрогании чека из взрывателя могла выскочить, сработает боек и произойдет взрыв ми-ны, а от детонации взорвутся и все остальные снаряды, и не только от моста, но и на несколько десятков метров от него не останется ничего.
Мы спросили у проводника, нет ли поблизости другого моста или бро-да, на что он ответил, что нет. Задача наша осложнялась еще и тем, что мы не знали глубины реки, но, судя по всему, она была немалой, так как течение ее было плавным.
Командир роты принял решение перейти на другую сторону реки по бревну, на котором висели мины. Отойдя на значительное расстояние, мы залегли, а один из молодых солдат стал осторожно переходить реку по взо-рванному с одной стороны мосту. Было видно, как он, наступая на бревно и перешагивая торчащие концы досок, выбирает место, куда поставить ногу.
Когда он прыгнул на берег и осмотрел дорогу у моста, ища закопан-ные противопехотные мины, мы с облегчением вздохнули и солдаты один за другим стали испытывать судьбу.
В роте, как я уже упоминал, оставалось всего 28 человек. Они все пе-решли на ту сторону реки и заняли оборону, ожидая нашего перехода.
Однако одно дело перейти этот опасный участок моста, имея один ав-томат и еще кое-какое барахло, и совсем другое дело переносить шестидеся-ти шести килограммовый станковый пулемет да и еще коробки с лентами па-тронов к нему. В данной ситуации это было делом неосуществимым.
Даже когда пулеметы были разобраны на три части, мои старики не хотели идти, боясь не только подорваться на минах, но и упасть в воду вме-сте с частью пулемета.
Командир в такой ситуации должен подавать пример, я стал перено-сить один пулемет за другим, пока я перетаскивал три части одного пулеме-та, два других были готовы отражать нападения врагов. И только собрав на противоположной стороне реки перенесенный пулемет, начали разбирать второй, а затем в таком же порядке и третий. К нашему счастью ни один из солдат не упал в воду, а мины не взорвались. После такого вояжа туда-сюда, да еще с приличной ношей у меня дрожали колени, и при последних перехо-дах я еле-еле держался на ногах.
В утреннем тумане нам повезло и тем, что немцы нас не обнаружили и по всей вероятности не ожидали , что мы рискнем переходить этот злосчаст-ный мост с висячими минами, поэтому когда мы, прижимаясь к одному из крутых холмов, заросших лесом, с криком ура побежали в атаку, они, редко отстреливаясь, побежали прочь. Деревня горела.
Тем же путем в обратном направлении был послан связной для доклада Галкину.
Мы окопались на огородах Ольховки, поджидая свои войска, но про-ходили часы, а мы – маленькая горстка солдат оставались без поддержи, без пищи. Мои пулеметчики время даром не теряли, продолжали укреплять по-зиции, уже откопали в полный рост окопы и площадку для пулеметов, замас-кировались.
День клонился к концу, в животе урчало от голода. Решено было по-слать по одному солдату к горящим домам, а точнее не горящим. А чадя-щим, так как дома были сделаны из тонких жердей, обмазанных с обеих сто-рон глиной.
Солдаты вернулись с яблоками и красными помидорами. Из населения никого не встретили. Так прошел этот день. Немцы отступили, наши не при-шли. Прошла тревожная ночь, все оставались на своих местах.
Утро не принесло желаемого результата. Ни связного, ни наших войск. Послали второго связного, но едва он выбрался на деревенскую улицу, про-звучал одиночный выстрел, и он упал. Мы долго всматривались в сторону немцев, ища, откуда прозвучал выстрел. Но тщетно. Побежавший короткими перебежками солдат к сраженному пулей связному, благополучно достиг домов, но как только он поравнялся с круглым обмазанным глиной курятни-ком, как снова прозвучал выстрел, и солдат был убит. Мы поняли, что немцы держат нас под прицелом, и пока мы бездействуем, они нас не трога-ют, но стоит кому-либо начать движение, как тут же открывается огонь.
Мы с одним из братьев командиров взводов стрелковой роты решили попытать счастье и раздобыть что-нибудь поесть. Ползком мы добрались до сада, в котором зрели яблоки и груши. Стали их собирать за пазуху и из-за горящего домабросать в окопы солдатам. Около стоявшего стога сена лежа-ла куча крупных красных помидоров, мы набрали и их, но при перебрасы-вании они разбивались.
Немцы усекли нашу проделку и выпустили по нам несколько мин. Сво-их же все не было и не было, чтобы быть менее заметными в саду и как-то утолить голод мы взяли длинные жерди, стоявшие у стога сена, и лежа на спине стали сбивать ими яблоки, но это продолжалось недолго, снова стали взрываться мины, и мы убрались от греха подальше. Однако голод гнал солдат к домам, к садам, а снайпер не зевал. Стоило лишь на долю секунды замешкаться, как раздавался выстрел, и очередной солдат падал либо уби-тым, либо раненным. Мы потеряли здесь еще шестерых. Было решено об-стрелять из пулеметов место предполагаемого нахождения снайпера.
Знаю немецкую точность стрельбы из минометов, я приказал пулемет-чикам после обстрела немедленно сменить позиции, раздались длинные пу-леметные очереди. За одну минуту скорострельность «Максима» составляет 600 выстрелов. Моими же пулеметчиками было сделано примерно по 120-130 выстрелов, т.е. они на стрельбу потратили 20-30 секунд и сразу же поки-нули свои позиции.
Вторая ночь в Ольховке прошла еще напряженнее, еще тревожнее. Каждый шорох казался за приближение немцев, выпускаемые ими ракеты освещали всё так, что казалось они просвечивали нас насквозь, мы старались в потемках изменить свое расположение, расширить фронт своих позиций, создать видимость, что нас много. А нас оставалось не более 30-35 человек, способных держать оружие.
Где-то к середине третьего дня нас вдруг атаковали наши же солдаты, лишь случайность помогла нам не перестрелять друг друга, когда они бежа-ли и кричали «ура», стреляя на ходу, мы не сразу поняли в чем дело, по-этому и не открыли огонь.
Командир наступавшего подразделения сказал, что командование ду-мало, что мы все уничтожены, услышав накануне пулеметную стрельбу, раз-рывы мин и внезапное их прекращение. Он же нам сказал, чтобы мы выхо-дили из этой деревни в направлении кустарников, расположенных около ре-ки, через которую мы переходили два дня назад.
Выяснилось также, что посланный нами связист не дошел. Телефона или рации, о которых можно было только мечтать, у нас не было, а стало быть, и связи не было никакой. Эта неразбериха, связанная, на мой взгляд, с малым опытом наших старших командиров, нередко приводила к подобным ситуациям, из-за чего гибли десятки и сотни солдат.
Я уже не говорю о первых месяцах войны, когда вообще никто ничего не знал. Знали, что нужно выходить из окружения, а стало быть, идти на во-сток. Вот и шли до самой Москвы и Сталинграда. Нас успокаивали, что это так нужно, что это маневр по принципу Кутузова, что мы собираем силы для решающего удара. Об этом говорили по радио, писали в газетах. Оказалось же, что все не так. Мы просто были не готовы, и наше верховное командова-ние жило старыми мерками, делая ставку на конницу, а не на моторы. Ни Шапошников, ни Ворошилов, ни Буденный не были способны руководить таким огромным, от Прибалтики до Черного моря, фронтом. Растерялся, как теперь известно, и наш «великий кормчий». Все же мелкие потуги строитель-ства противотанковой обороны под Смоленском, где и другие такие же па-цаны, ее сооружали, оказались ненужными.
Немецкое наступление было организованным, по ранее разработанным планам и маршрутам. Им не за чем было двигаться по заболоченным местам и бездорожью, когда был свободный путь по шоссейным и грунтовым. Они и отступали так же, оставляя мелкие заслоны на наиболее выгодных для них рубежах.
Основные же линии обороны строили за крупными препятствиями, та-кими как широкие реки, горные массивы и так далее, сосредотачивая там ос-новные свои силы и технику. Наш полк встретил неосновную линию оборо-ны и все же на несколько дней споткнулся.

Саперная лопатка – оружие нужное

Почему-то уж так повелось, что командир редко носил с собой сапер-ную лопатку. Она обычно прикреплялась к толстому ремню в специальном чехле и, нередко была нужна в условиях боевых действий.
Если враг прижал тебя своим огнем к земле, надо сразу окапываться, чтобы сохранить свою жизнь. Для этого нужно лежа суметь выкопать перед собой небольшую ямку, землю от которой положить бугорком около своей головы. Это для того чтобы пуля, встретив на своем пути сопротивление по-теряла свою силу движения и не поранила солдата в голову. Затем окапыва-ние продолжается вплоть до сооружения ячейки одиночного бойца, а затем они соединяются ходами сообщения, образуя целую систему обороны такую, какая была у нас под Алексеевкой. Это долгосрочная оборона. Если же остановка временная, короткая, то обычно только окапываются, а потом продвигаются вперед.
Лопатка служит также и для прикрытия головы, если ты не окапыва-ешься, а просто залег на какой-то короткий промежуток времени, когда враг ведет интенсивный пулеметный и ружейный огонь, и при прекращении его нужно снова подниматься и бежать вперед. Она же служит и боевым оружи-ем в рукопашном бою, когда у солдата вышли патроны или выбили из рук автомат или винтовку. Ею солдат действует как топором, нанося врагу серь-езные повреждения.
Я в этот раз оказался без лопатки, оставив ее на тачанке у ездового Ва-ни, и очень сожалел об этом. Но еще больше пожалел, когда попал в очень критическую ситуацию.
Получив приказ об оставлении деревни Ольховки, командир роты приказал мне с одним расчетом пулеметчиков остаться на занимаемых пози-циях для прикрытия отхода остальных солдат за пределы деревни, где кон-чались огороды с противоположной ее стороны.
Я потом не встречал на Украине, а может быть и не замечал, только Ольховка была вокруг обкопана глубокой канавой, по краям которой росли ветлы. Вот туда-то и должны были отойти наши солдаты, и спустя примерно 20-30 минут я тоже должен был сниматься со своих позиций.
Покидали позиции почти трехдневного нашего обитания солдаты очень быстро, поэтому спустя указанное время я тоже стал отходить к указанному месту.
Что легче идти вперед или отходить назад в тыл, неизвестно. Если ты находишься под обстрелом, то инстинкт срабатывает в положительную сто-рону, когда отходишь, ведь пуля должна тебя догонять. Но этот инстинкт – чистый обман. Скорость пули 30 метров в секунду. Далеко ли можно голод-ному, пожилому человеку с полной выкладной убежать?! Конечно же нет. Однако уйти подальше от опасного места стремление каждого человека, находящегося даже не в боевой обстановке. Но иногда появляются такие факторы, которые не способны заглушить инстинкт самосохранения – это инстинкт - голод.
Когда я со своими пулеметчиками короткими пробежками приближал-ся к канаве с ветлами, то увидел зрелище, которому нет слов для описания.
И все же.
Я увидел толкающуюся около термосов с кашей толпу солдат. Кашу принес старшина роты. Солдаты, обжигая руки, засовывали в термос, за-хватывая горстями кашу, обжигаясь, засовывали ее в рот. Здесь же были и два моих расчета пулеметчиков во главе с помкомвзвода Щербаковым.
До указанного места нашего сосредоточения – кустов у реки – было еще немалое расстояние, а ни один солдат туда не продвинулся. Командиры ничего не могли сделать с голодными солдатами, команды их просто не за-мечались, они продолжали глотать кашу.
С момента снятия с позиций прошло немного более получаса, а каза-лось, прошли уже часы.
Немецкие наблюдатели, замаскировавшись в кустах на холмах, замети-ли наше скопление и стали обстреливать нас из минометов.
Одна мина упала немного дальше кучи солдат, другая – левее. Видя, что дело хорошим не кончится, я приказал расчету Дынникова короткими перебежками бежать к кустам у реки. Они быстро, ни разу не останавливаясь под непрерывным огнем автоматов и пулеметов, достигли кустов и укрылись там, направив пулемет в сторону фашистов.
Я с командиром взвода Женей решили тоже преодолеть это простран-ство короткими перебежками. Только мы собрались бежать, как немецкая мина разорвалась в гуще солдат, пожирающих кашу. Очевидно, это под-хлестнуло нас и мы, сорвавшись с места побежали в направлении кустов. В это время немчура открыла такой автоматный огонь, что мы были вынужде-ны упасть на землю.
Именно в этот момент я пожалел, что при мне не было саперной лопат-ки. Мы лежали пригвожденные пулями на голой земле, очевидно выщипан-ной коровами и овцами от травы.
Выбрав момент, когда огонь немного стих, очевидно, немцы думали, что они нас убили, мы с Женей быстро поднялись и побежали, но, сделав не-сколько шагов, вынуждены были опять прижаться к земле.
Я уже видел лицо Дынникова и пулемет, надежда на то, что Дынников откроет огонь из пулемета по немцам, промелькнула у меня в мозгах. Одна-ко все мои усилия сказать ему об этом тонули в грохоте рвущихся снарядов, свиста пуль и грохота от стрельбы. Однако Дынников все же услышал мою команду «открыть огонь по немцам», но, что-то крича и показывая на хол-мы, не стрелял.
Дольше лежать было бесполезно, надо было принимать решение. В этот момент я услыхал стрельбу наших солдат, сменивших нас в окопах. Немцы немного притихли. Мы с Женей поднялись и побежали, уже не оста-навливаясь, до кустов. Здесь начиналось непростреливаемое пространство.
Первое, о чем я спросил Дынникова – почему он не открывал огонь, а только размахивал руками. Дело в конце концов заключалось не только в нас с Женей, там же гибли наши товарищи, метавшиеся под минометным обстрелом. Он сказал, что на эти холмы пошла цепь наших солдат, поэтому он не мог стрелять.
Опять загадка. Кто же стрелял по нам с Женей, кто же посылал мины по нашим солдатам? Не наши же! Однако вскоре обстрел закончился, и остатки нашего подразделения прибыли в кустарник к реке, таща на себе раненых и убитых.
Одна из немецких мин попала в расчет помкомвзвода Щербакова, раз-бив пулемет и выведя из строя почти весь расчет. Помкомвзвода Щербаков был контужен, он оглох и онемел. Я его потом встретил в полевом госпитале. Он подошел ко мне, улыбаясь, но ничего не мог сказать. Я же не мог его ободрить, потому что у меня не было сил. Я лишь вспомнил, как я писал письма его супруге и детям, ведь он был неграмотный. Если он остался жив и вернулся домой, то наверняка его жена воздаст ему должное за добрые по-желания, за те теплые и ласковые слова, которыми я ее называл в его письмах. Они были от души сказанные им и обработанные художественно мной.
Иногда он говорил, что я чересчур стараюсь и переусердствую в своих высказываниях. Я его успокаивал, говоря, что после войны ему это пригодится, да и, читая его соседям по улице, она будет горда, что ее супруг так горячо ее любит и вселит еще большую надежду у других женщин на скорую встречу со своими мужьями.
Тогда же он стоял безмолвный, глухой и улыбающийся. Может быть это была улыбка радости за себя, что он живой, может быть за меня, а может быть мне показалось, что он улыбался, а это была просто гримаса сожаления, глядя на меня кругом забинтованного и беспомощного. А может быть мне вообще это все показалось, я был в полузабытьи.
Оставшийся в живых один из солдат расчета Щербакова притащил разбитый пулемет. К стрельбе он был не пригоден и его нужно было отправить в мастерскую. От моего взвода осталось десять человек. Каждый кто остался в живых мне был родным и с каждым мне не хотелось расставаться, поэтому, выбирая кого отправить в тыл в арт.мастерскую с разбитым «Мак-симом», я встал перед дилеммой.
Очень просился командир отделения Дынников. Его я не мог отпустить, потому что он был командиром. И хотя он говорил, что скорее его это никто не сделает, я не согласился и послал того самого Любушкина, который остался единственным в строю из расчета Щербакова.
Не знаю то ли предчувствовал старший сержант Дынников, то ли судьба, только через день он был убит прямым попаданием пули в лоб, когда мы безуспешно штурмовали засевших в лесной сторожке немцев. Я в это время лежал рядом с ним и стрелял из автомата. Кругом всё грохотало, рвались снаряды и разрывные пули, стрекотали пулеметы и автоматы. Стреляли мы, стреляли немцы. Мы прижались к земле рядом со строчившим пулеметом. Вдруг наступила тишина. Лишь на мгновение Дынников поднял голову, что-бы посмотреть вперед, как пуля угодила ему прямо в лоб. Он сник головой, даже не вскрикнув. Я его опрокинул навзничь, потряс за плечи, он лежал бездыханный.
Погиб отличный человек, семьянин. Судьбой ему была уготовлена смерть в сражении, а не в годы немецкой оккупации, где он находился до весны 1943 года. Он был хорошим, спокойным, уравновешенным командиром, глядя на его спокойствие и другие, в том числе взбалмошный Роднов, обретали спокойствие. Но потерянного не вернешь. Когда мы потрепанные вновь собрались в кустах, я об этом и не думал, мне нужно было, чтобы при отделении был командир тем более, что оставшийся еще один расчет, данный мне ротным командиром, был мало знаком. Мой же третий расчет охранял штаб полка. Гибель Дынникова меня удручает до сих пор.

Новые испытания

На войне, как на войне. Некогда долго оплакивать погибших. Надо делать свое солдатское дело.
Немного переформировавшись, мы с остатками взвода присоединились к своему батальону. И уже на следующий день – 5 сентября – двинулись вперед. Наш путь лежал по заросшей травой лесной дороге. Кругом была тишина, лишь где-то попискивали невидимые птички, да иногда слышался тихий говорок солдат вперемешку с озорными словами, когда кто-либо из них спотыкался на неровной лесной дороге.
Вдруг тишину разорвали звуки визжащих снарядов и их разрывы. Мгновенно людская масса рассыпалась в разные стороны.
Наши уважаемые командиры, не произведя накануне разведки, в надежде, что в лесу немцы задерживаться не будут, повели нас прямо на их засаду. Голова колонны уже спускалась в низину, на противоположной стороне которой стояла сторожка лесника, когда раздались первые разрывы снарядов. Рассыпавшись цепью по низине, мы открыли огонь по немцам. Они же, оборудовав дом лесника под дзот поливали нас пулеметным огнем, будучи сами неуязвимыми. Пушек с нами не было, они были где-то во втором эшелоне, поэтому выбить их оттуда было нелегко.
Расчет Дынникова поставил пулемет на поленницу дров, сложенных здесь же, и начал подавлять своим огнем немецкий пулемет. Они выпустили несколько лент без остановки, а потом пулемет, раскалившись, замолк. И в этот момент наши побежали назад. Командир роты Петухов встал во весь рост и пытался с поднятой рукой вверх, в которой был зажат наган, повести вперед свою роту, но вражеская пуля попала ему в горло, и он, захлебываясь кровью, упал на землю. Его подхватили отступающие солдаты и понесли в тыл. Наступила тишина.
После ужасного грохота, наступившая тишина показалась зловещей. Оглядевшись, я увидел спины наших солдат, убегающих в тыл. Стреляя из автомата, я не видел, когда пулеметчики Дынникова сняли пулемет и ушли с ним. Рядом лежал сам Дынников без движений, без дыхания. Я понял, что остался один и, прячась за деревьями, стал отходить назад. Отойдя от места боя на несколько десятков метров, я наткнулся на группу солдат и команди-ров, среди которых был и комбат Галкин. День был уже на закате. Там, где-то за лесом садилось солнышко. К нашей группе стали подходить еще солда-ты, в том числе пулеметчики расчета Дынникова. Пулемет заклинило, и для стрельбы он был больше непригоден, нужно было менять ствол и сальник, так как от беспрерывной стрельбы вода в кожухе от раскаленного ствола вы-кипела, ствол раздулся, нажимая на сальник, и при остывании крепко-накрепко зажал ствол, который при стрельбе должен двигаться взад-вперед.
Собралось человек сорок, и мы, отойдя от просеки некоторое расстояние, заняли круговую оборону.
Телефонной связи с полком не было. Наступила ночь. Кое-кто начал дремать, завернувшись в плащ-накидку. Часовые, выдвинутые вперед, бодрствовали. Было тревожно на душе, разум возвращался к последним событиям. Там, где-то в темноте лежит убитый Дынников и еще многие. Не было одного из братьев командиров – Павлика. Да и вообще от батальона остались рожки да ножки. Где был второй расчет пулеметчиков, переданный мне из роты, я не знал. Тревога, тревога и тревога. Что-то даст завтрашний день. Что ждет впереди. И когда усталость стала брать свое, и воспаленный мозг стал погружаться в полудремоту, вдруг раздался окрик часового: «Стой, кто идет!». Сразу все повскакивали. В ночной тишине мы услыхали хруст ломаемых ветвей деревьев и чье-то продвижение в нашу сторону. За следующим окриком: «Стой, стрелять буду!» раздалась автоматная очередь. Шорох прекратился, и вдруг за этим раздалось ржание лошади. Очевидно, животное где-то бродило и, учуяв запах человека, пошло на него. Раздались смешки солдат и ругань в адрес лошади.
Остальное время вся прошла спокойно. На рассвете послали связного в штаб полка, и через некоторое время он вернулся с телефонистом, разматывающим провод. Как только связь была установлена, мы услышали в трубке комбата не очень ласковые слова командира полка подполковника Шмелева, который распекал Галкина за неумение руководить операцией. Он сказал, что большинство людей нашего батальона прибежали к штабу полка и там находятся до сего времени.
Через некоторое время все они были в нашем расположении. Вместе с ними пришли старшины рот и принесли пищу и первый раз за все время водку.
Я не пил, поэтому за меня выпили другие, наелись стало веселее.

Последний бой

Последний бой - он самый страшный. Не потому что было страшно, а потому что ни с чем не может сравниться то чувство, которое переживаешь ты, когда уже беспомощный и неспособный сам передвигаться, не можешь держать в руках оружие, лежишь весь в крови.
Для меня он был коротким.
Начав свое твердолобое наступление по старому маршруту, мы наткнулись на тоже препятствие. Не исключено, если бы мы не драпанули, а пошли бы вперед, то немцы не вернулись бы на свои позиции, а то, что они отступили, был факт. Иначе как можно было рассудить прекращение огня по нашим бегущим назад солдатам?
Очевидно, получилось так, что мы бежали друг от друга. Они, удостоверившись, что мы их не преследуем, вернулись на свои оставленные позиции. Это я так думаю, а как было на самом деле неизвестно.
Факт тот, что при нашем приближении к лесничеству все повторилось. Только их огонь стал более массированным с применением большого количества разрывных пуль, чем создавалось впечатление стрельб и спереди, и сзади, и по бокам.
В этот раз я находился на левом фланге нашего наступления, так как мы заранее выстроились в цепь с целью охвата лесничества с флангов.
Бой только начал разгораться, когда один из пулеметов захлебнулся после минометного обстрела. Я поспешил к этому расчету и увидел, что от него отбегает узбек-наводчик с рассеченной осколком щекой. Кровь по ней не текла снаружи, рана была похожа на разрезанный кусок мяса с растопыренными краями. Он не кричал, он плакал. Это был совсем молодой, видно лет восемнадцати узбек. Этим расчетом я стал командовать совсем недавно, и откуда был узбек, не знаю. Он мне сказал, что весь расчет убит. Я подполз к пулемету. Рядом валялись убитые. Я зарядил пулемет, он оказался исправным, и я, не теряя времени, встал на колени, начал вести огонь по немцам, которые уже начали отступать. Их спины мелькали в вырубках деревьев.
И в этот момент, когда я, стоя на коленях, дал еще очередь, раздался оглушительный взрыв снаряда, и меня отбросило в сторону. Я почувствовал, как всё моё тело ослабло, из правого рукава по кисти руки текла горя-чая кровь, в правой ноге ощутил нестерпимую боль. Всё это промелькнуло в одно мгновение. Я крикнул что-то ругательное и потерял сознание.
Очнулся, когда Родионов и еще двое солдат несли меня на моей плащ-накидке по кустарнику ивняка, больно впивающегося в раненую ногу. Я плохо слышал.
Начались долгие мучительные дни и месяцы лечения.
Так закончилась моя эпопея борьбы с фашистскими захватчиками. Это было 6 сентября 1943 года, когда мне было восемнадцать лет, одиннадцать месяцев и четырнадцать дней.