Из воспоминаний Анфимова Бориса Александровича об отце, Александре Ивановиче: 

«Мне всегда почему-то казалось, что мой отец высокий, (может быть потому, что я был еще маленький?), но, по правде говоря, я и не интересовался его ростом, даже когда сам вырос. На самом деле его рост был всего лишь 167 см, а у меня – 181 см. В роду я самый высокий, все остальные – низкорослые. Волосы у отца черные (стал седеть только на кануне смерти), глаза карие, нос прямой, белые ухоженные руки с красивыми крупными ногтями. Походка быстрая, твердая, уверенная. Очень красивый, отработанный за всю жизнь почерк. Откровенно говоря, он ничего в руках и не держал, кроме карандаша и ручки с пером (писал чернилами). В этом с ним никто не мог тягаться. Понравившейся увиденной где-то буквой он мог записать всю страницу, доводя ее до автоматизма. За волосами всегда ухаживал – чем-нибудь смазывал или смачивал – сметаной, сывороткой, когда мама мыла мясо, щавель, крапиву – этой водой, или просто водой во время умывания. Поэтому волосы блестели.

Всегда был очень аккуратен, возможно, к этому его приучила армия. Уже будучи гражданским человеком, за неимением другой одежки носил гимнастерку (в послевоенное время почти все мужчины их носили), к которой каждый день подшивал белый подворотничок. Ботинки начищал до зеркального блеска, при этом почему-то всегда плевал на щетку, носил галоши. На улицу в туалет (деревянная будка  на две кабинки с буквами «М» и «Ж») не выйдет небритым. Его нательная рубашка, которую сам и чинил, была вся в заплатах, зато верхнюю всегда носил с галстуком. После бритья обязательно одеколонился. На масленицу, когда мама пекла блины и у него бывало хорошее настроение, он напевал: «Блины, блины-олашки, молите Богу нас». Откуда это и как понять – мы, естественно, не знали, но и не спрашивали.

Его хобби – что-нибудь красить. Красил все, что нужно и ненужно: снаружи деревянную кадушку для воды, черенок лопаты, топорища, мотыгу, табуреты, умывальник, бидон для керосина и так далее. Неплохо рисовал, особенно природу – лес. Люди же у него выходили какие-то квадратные и длинноносые. Иногда рисовал цветы, помню его рисунок клевера.

На гражданке и на фронте, когда было свободное время, отец вел дневник, куда записывал кулинарные рецепты, рецепты от некоторых болезней, особенно понравившиеся стихи, в том числе С. Есенина. Одно из них о «Кошках», до знакомства с его дневником я это же стихотворение записал в своем дневнике, а потом обнаружил и у него. Мы оба об этом не знали. Какая-то телепатия! Были также записи о погоде, выписки из фронтовых газет – сколько взяли и каких трофеев – танков, орудий, пулеметов и другой техники, сколько захватили пленных солдат и офицеров, таблицы розыгрышей по футболу, данные по запуску первого спутника земли и многое другое. Часто писал письма маме и нам, интересовался здоровьем бабушки. К 1 мая нам с сестрой прислал красиво оформленные письма с вырезанными из открыток и наклеенными картинками. На моей, например, кудрявый улыбающийся мальчик с рогом изобилия, а  сестре – с цветочками. Все это обведено цветными карандашами. Эти открытки у нас с сестрой сохранились.

Сестра в школе за неимением тетрадей и бумаги, писала, как все ученики, на газетах. А отец собирал бумагу, где придется, переплетал ее в тетради, а обложку делал из красивых золотистых или цветных обоев. Все в классе завидовали ей.

Когда мне только-только исполнилось два года, началась финская война. Естественно, отец сразу был отправлен на фронт. Война длилась с ноября 1939 по март 1940 года. Воинская часть, в которой служил отец, попала в окружение. Вот уж он хватил лиха! Зима была суровая, снежная. Продовольствие кончилось. Все припасы доставлялись и сбрасывались в место расположения части только с самолетов, но большинство грузов перехватывалось финнами. Войска голодали, и особенно страдали раненые. Отец находился рядом, так как был приписан к санчасти. Раненые лежали на нарах и на полу вплотную друг к другу. Особенно донимали финские снайперы – «кукушки», которые преимущественно охотились за офицерами. Поэтому все они в приказном порядке носили солдатскую форму, только на петлицах были офицерские знаки отличия. В то время погон еще не было, а только эмалированные значки: для сержантов – треугольники, для младшего офицерского состава – квадратики, для высшего – прямоугольники («шпалы»), и ромбики. Однажды, во время бомбежки, отец работал в землянке госпиталя, и его срочно вызвал к себе командир части. Собрав все документы (всегда носил их с собой в портфеле), он вышел из землянки. Как только отошел от нее метров на пятьдесят - шестьдесят, в эту землянку попала бомба, и все раненые, находившиеся в ней, погибли. В живых остался только отец."

22 июня 1941 года.

На следующий же день отец получил повестку, собрал необходимое и ушел на сборный пункт. Немцы стремительно наступали. Отец служил в эвакогоспитале (эвакуационном), который формировался в Новгороде, а потом был направлен сначала во Псков, ближе к фронту. По ночам над городом немец развешивал в небе осветительные ракеты, освещавшие округу мертвенно-белым светом. Налетали «бомбовозы» (бомбардировщики) и бомбили мост через Волхов и вокзал, где скапливалась масса людей, бросавших свои дома и отступавших на восток, вместе с нашими войсками.

По мере отступления войск отец из-под Пскова передвинулся в Шимск, а потом и в Новгород. 12 июля 1941 года отец отправил нас в деревню Волынь Пахотно-Горского сельсовета в 40-50 километрах от Новгорода. Через деревню непрерывным потоком, чтобы не оставлять немцам, гнали стада коров, которые тревожно мычали. Женщины не успевали их всех подоить, молоко девать было некуда – выливали на дорогу. Вся деревня была в дыму. 14 июля 1941 года отец эвакуировал нас в последнем товарном, отведенном для семей военнослужащих, вагоне в город Рыбинск, а оттуда – до поселка Чкаловск Горьковской (Нижегородской) области к брату Ивану.

Когда отец вернулся, мы жили в Панковке, что в шести километрах от города. Он сразу же устроился на работу в какую-то торговую организацию, располагавшуюся на территории завода «Планета» ( в то время его вообще не было, а были какие-то развалины от мужской гимназии). Каждый день ходить по восемь километров туда и обратно на работу он не хотел, поэтому устроил себе какое-то спальное место в укромном уголке – так там и жил, и питался.

Транспорта в городе никакого не было. В то время была шестидневная рабочая неделя, домой приходил только по воскресеньям, да и то не всегда. Так что мы его снова фактически не видели, и все вопросы, как всегда, решали с мамой, Есть отец – нет отца! Так продолжалось до 1948 года, когда он устроился в строительную организацию на реке Гзень, которая располагалась в каменном бараке (на этом месте сейчас завод «Комета» и «Новобанк»). В этом же бараке ему, как главному бухгалтеру, выделили угловую хорошую светлую комнату на три окна – два на юг и одно на запад, потолки под четыре метра. Все «удобства» на улице, при этом вокруг грязь непролазная даже летом. Мимо окон машины возили бревна на пилораму, по реке Гзень пригоняли плоты. Его контора была в том же общем коридоре, что и наша комната, и мама постоянно мне говорила: «Боря, сходи, позови папу обедать или ужинать».

Так вот и жили. Все четверо крутились на этом пятачке, правда, отец большую часть суток проводил в конторе за своим столом, а вокруг сидели его помощники – бухгалтера и счетоводы (раньше была такая должность). Дома он появлялся только для того, чтобы поесть и поспать. Несмотря на  то, что у него было достаточно работников, львиную долю работы делал он сам. Вечные нескончаемые отчеты – балансы: квартальные, полугодовые, за девять месяцев, годовые, которые он отвозил в Москву, останавливаясь у своего младшего брата Виктора.

На Гзени и на Большой Московской мы заготавливали дрова. Всегда почему-то зимой – так распоряжался отец, мол, мороженые чурки легче колоть, а то что они сырые отца не интересовало, не он же растапливал плиты, а на Большой Московской еще и стояк. Пилить с ним было очень тяжело, пилу все время тянул на себя, а мне с большим усилием приходилось тянуть на себя, поэтому я очень уставал. Я ему говорил, чтобы он ее отпускал, но он все равно не слушал и делал по-своему. Не распиловка дров, а перетягивание пилы. Потом в четыре руки их кололи. Складывать в сарай приходилось уже мне, но иногда помогали мама с сестрой. Когда я подрос, дрова заготавливать стали летом, я брал это на себя, правда машину обеспечивал отец.

Отец был очень педантичным и ответственным в работе. Когда баланс не сходился хотя бы на копейку, мы все подтрунивали над ним, на что он не сердился. «Папа, не мучайся, возьми ты эту копейку!». Надо было видеть его в момент работы – это был настоящий ас: счеты и арифмометры трещали как пулемет. Закончит подсчет, стряхнет счеты и снова стук костяшек. Во время работы очень много курил. Сначала «Звездочку», потом папиросы «Норд», «Север», а когда стали жить получше, перешел на «Беломорканал». Папиросы не вынимал изо рта. Одну погасит, другую сразу прикуривает. Пепельница всегда была горой от окурков. Про папиросы тогда говорили «Метр курим, два бросаем». Когда папирос не было, покупал отдельно «гильзы» и отдельно – табак, и специальным приспособлением сам набивал или это делали мы с сестрой.

Он был неплохим отцом, не пил, по-своему любил нас. Как он гордился тем, что дочка учится в институте, то есть получит высшее образование. Как радовался, когда я ему передал на общешкольном собрании (единственное собрание, на котором он был) врученный мне аттестат зрелости – значит, сын – не дурак. В то время считалось, что если ты не окончил десять классов, то ты неполноценный человек. Глупость, конечно, но такова была молва, и, в конечном счете, к ней прислушивались.

В 1954 году папе дали двухкомнатную квартиру в двухэтажном восьмиквартирном доме, который построила их СМУ-14 (строительно-монтажное управление). В этом доме, как и везде, удобства были тоже во дворе - колонка, помойка, сарай, туалет.

Теперь отец стал чаще бывать дома, но опять со своими документами и бумагами, и, опять же, со счетами и арифмометром. Сядет на свое любимое место в укромном уголке кухни, поест. Мама освободит стол, он разложит бумаги и начинает работать, порой до ночи. Все время курит. Он даже не ходил в отпуск, а брал компенсацию – все работал. Мама раза два прогоняла его в дом отдыха – был доволен. С другой стороны, он старался лишнюю копейку принести в дом. У него, главного бухгалтера, оклад был всего 90 рублей, а у мамы – машинистки 40 рублей. Отец всю жизнь мечтал разбогатеть, но, так и не разбогатев, умер.

В 40-50 годы всех в обязательном порядке заставляли подписываться на государственный займ или просто сразу высчитывали из заработной платы определенную сумму. На руки выдавали облигации, погашение которых обещали в необозримом будущем. Иногда выпускали выигрышные таблицы, но по ним мало кто выигрывал, как в лотерею. Когда приходили такие таблицы, отец скрупулезно проверял свои и мамины облигации, и, конечно, все в пустую. В конце концов плюнул, и не стал больше проверять, а сестра говорит ему: «Папа, а вдруг ты выиграешь?». «Проверяй сама, если выиграешь, то тебе десять процентов». И что вы думаете – выпал выигрыш на целые две тысячи рублей! «Ого! Тебе будет многовато двести рублей!». Но тут вмешалась мама: «Э, нет, обещал - отдавай, тебя за язык не тянули!». В общем, сестра купила себе первые часы «Победа» - штамповка, но хорошие попались, а папе, как он ни сопротивлялся, купили хорошее новое пальто, прежнее то было уже совсем старенькое. Вот было радости! В кои то веки повезло, да и то не ему, а сестре.

Папа всегда быстро ходил, почти никогда не болел. В нашем доме коридор ниже уровня земли во дворе. Осенью натекла вода, подмерзла – отец поскользнулся и упал во весь рост на спину. От сильного ушиба образовался рак спинного мозга. Месяца два он болел. Дня два полежит дома, а потом опять на работу. Ему все труднее было выходить из дома, и он лежал. До последнего дня, лежащему в постели, ему приносили документы на подпись. Мама невольно ворчала, что больному человеку и дома не дают покоя. Сколько его помню, все время он был  в работе.

В конце концов ему стало очень плохо и он еще своими ногами пошел в больницу. Первое время выходил на свидание с нами, но однажды упал и ударился головой о батарею – больше он уже не встал.

Перед отправкой в армию я зашел к нему проститься, и он мне сказал: «Как я устал, не хочу больше жить!».

Мне кажется символичным, что умер папа в день Конституции. Всю свою жизнь он отдал службе Отечеству – участвовал в Первой мировой войне, в гражданской войне, служил вольнонаемным в Ленинградском военном округе, затем участвовал в Финской войне, во Второй мировой войне, работал в управлении торговли, и, наконец, в СМУ-14. Нашел покой только на Петровском кладбище, в семейной ограде родственников по линии жены, Екатерины Николаевны».

Опубликованы воспоминания в Альманахе «Чело» №2-3 [47-48] 2010. Анфимов Б.А. «На службе Отечеству», стр. 55-62.