Деревня Петрищево, Московская область, ноябрь.
На войне дедушке довелось стать свидетелем страшной сцены — казни Зои Космодемьянской. Он подошёл уже в самом конце, но увиденное врезалось в память навсегда.
Истерзанное тело, верёвка в снегу. Пламя. Холод. Безмолвие. Она не закричала — ни стона, ни мольбы.
Этот образ остался в нём — как живая боль. И каждый раз, когда он вспоминал тот день, говорил тихо, будто и правда снова стоял там — на снегу, среди ветра, огня и молчаливого подвига.

Мама вспоминала, как дедушка по вечерам возвращался с работы — усталый, молчаливый, будто нес на плечах невидимую тяжесть. В его взгляде застывала не просто усталость — в нём жила память, та самая дальняя, холодная точка, где закончилась война, но не закончилась боль. И только иногда, когда душа немного оттаивала, он начинал говорить.
Говорил тихо, почти шёпотом — как будто не детям, а себе. И тогда всё замирало. Дети не перебивали, не шевелились — слушали, затаив дыхание. Мама, тогда ещё совсем девочка, вспоминала: мурашки пробегали по спине — от страха и от странного, глубокого интереса. После этих рассказов она долго не могла уснуть — в ушах звучал его голос...
…Это случилось в тылу врага. Было очень рано, около трёх утра. Дедушку, его одного сослуживца — старшего по званию — и ещё двух рядовых солдат отправили за водой. До колодца было около пяти километров. Шли молча, на пределе напряжения, прислушиваясь к каждому шороху.
И вот — у самой воды — двое немецких подростков. Солдатики, лет по четырнадцать, в форме. Но — дети. Играли, плескались, как будто войны не было вовсе.
И тут — приказ:
— Стреляй, Бердан.
— Что ты сказал?.. Это же дети, — не поверил дедушка.
— Стреляй, я сказал! Или я тебя сам пристрелю. Вернёмся — сдам за дезертирство, под трибуналом — процедил тот зло, сжав приклад.
— Стреляй в меня. Но не в них. У меня дома пятеро детей. Я не могу.
И дедушка выстрелил — в воздух.
Старший вскрикнул, подскочил, вырвал у него винтовку. Сам нажал на курок. Мальчишки упали. Всё случилось за секунды.
После этого он оттолкнул дедушку, и, как надзиратель — шёл сзади, с оружием наперевес. Дедушка — впереди, безоружный, с котелками, словно пленник, возвращающийся под конвоем.
Прошли всего несколько шагов… и вдруг — прилёт. Прямое попадание. Взрыв. Земля вздрогнула. Снаряд разорвался почти рядом. Сослуживца разорвало на месте. Дедушку засыпало землёй — как саваном.
Он не помнил, сколько пролежал — час, два… Очнулся под тяжестью земли, в гробовой тишине. Потом — крики, движение. Паника. Солдаты бросились врассыпную. Дедушка тоже побежал, как был — с пустыми руками, с гулом в ушах. Перескакивал заборы, спасался бегством. И вдруг под ногами — не земля. Тела. Мёртвые. Груда тел. И воздух — густой, вязкий, пропитанный смертью. Такой запах не смывается, не уходит, не забывается.
Позже медики диагностировали ещё одну контузию — одну из тех, что оставила ему война, не раной, а звоном в черепе и болью в сердце.
На следующий день они вернулись к месту взрыва. Тела сослуживца не нашли —, видимо, разорвало на куски. А дедушкина винтовка лежала рядом — обугленная, закопчённая, чёрная, как уголь. Немой свидетель всего произошедшего.
Когда дедушка рассказывал это, голос его дрожал. Иногда он замолкал и утирал слёзы. И всегда заканчивал одними и теми же словами, глядя в никуда:
— Вот вам Бог… А вы говорите, Его нет.

Прошли годы. Война давно отгремела, раны тела зарубцевались, но те, что глубже — нет. И вот однажды, в больничной палате, где дедушка Георгий проходил лечение, судьба вновь свела его с прошлым. На соседней койке лежал тот самый человек — односельчанин, бывший "своим", но давно уже вычеркнутый из человеческой памяти.
Калестро — так его звали. Или, точнее, так звали его за глаза. Прозвище было как пятно, как шрам, который сам себе он вырезал поступками. Когда дедушка увидел его, в груди всё сжалось — в один ком слились давние слова, мысли, память, боль. И в тот самый день, в тот самый миг, он решился сказать всё.
— Я тебя помню, — произнёс дедушка. — Помню, как ты убивал своих, лишь бы чужим понравиться. Как воровал у раненых хлеб. Как прятался за спинами и стрелял в спину. Ты думал, время сотрёт это? Нет. Это на тебе написано.
Он говорил негромко, но каждое слово резало, как лезвие. Калестро зашипел, побагровел, схватил кусок хлеба с тумбочки и швырнул в дедушку. Кусок глухо ударился об грудь, упал. Дедушка не шелохнулся. Он просто отвернулся к стене, будто между ними опустилась вечная, ледяная завеса.
И тогда, уже почти шепотом, он сказал последнее:
— Ты — предатель. Я знаю, кто ты. Бог — тоже знает.
И в ту же минуту, будто отпустило. Как будто сброшен был груз, который он нёс с собой столько лет. Лицо его стало спокойным. Он глубоко вздохнул, и больше не дышал.
Он ушёл, как солдат, сказав последний приказ — правде. Ушёл, не обернувшись. Но с лёгким сердцем.