Медаль за город Будапешт

Иногда мне кажется, что я была на войне… Ощущение этого присутствия мощное. На него остро отзывается сердце не только 9 Мая и 22 июня, но и всегда, когда речь заходит о Великой Отечественной, звучат военные песни, идут фильмы…, когда встречаюсь с ветеранами, вижу мемориалы и памятники. Откуда оно? Не только ведь с уроков истории и документальных фильмов. Больше из детства. При чем, из раннего детства – до шести лет, когда жила у бабушки с дедушкой в деревне. Совсем девчушкой смотрела расширенными от удивления и ещё детского непонимания глазами на то, как дед каждое утро и вечер перебинтовывает открытую рану на ноге, сначала смазывая вокруг специальной мазью, и накладывая марлевую салфетку.

- Деда, а от чего это дырочка такая у тебя в ноге?

- А это, внучка, с войны…

- И у меня ранка на пальце долго заживала… А твоя когда заживёт?

- Ой, Оксана, моя тридцать пять лет не заживает. Наверное, уж и не заживёт.

- Вот так и будешь жить, всегда с ранкой?

Тридцать пять лет…. В восприятии пятилетнего ребёнка – абстракция, всё равно что бесконечность. И как это мой такой всегда весёлый и счастливый дед ходит с этой ранкой в ноге? Всё время. Ходит, правда с палочкой, которую кладёт на заднее сиденье, когда садится за руль. Он работает в сельсовете парторгом. А ещё его часто приглашают в школу на встречу с учениками. Тогда дед одевается особенно тщательно, почти как на 9 Мая начищает медали, прикрепляет их к чёрному пиджаку. Мне позволено при этом присутствовать.

- Ух, ты! Как блестят! Я одну потрогаю?

- Осторожно только. Когда их руками берёшь, они блестеть перестают.

- Звёздочка красивая, - тыкаю я пальчиком близко к награде, стараясь её не задеть.

- Это орден Красной Звезды.

- А вот это, резная такая?

Тут в разговор вмешивается мой двоюродный брат Андрей:

- Это тоже орден. Великой Отечественной войны. У деда он первой степени.

- Красивые ордены, - говорю я и продвигаюсь дальше по наградам, - а вот эта блестящая, это медаль?

- Не ордены, а ордена, - поправляет дед, - а эта блестящая – медаль, правильно.

- Тут что-то написано! Не говори, я сама прочитаю, - в свои пять лет я умею читать и более длинные тексты, но здесь на блестящей поверхности и буквы блестящие, и волнуюсь ещё, что медали рассматриваю, поэтому читаю по слогам: за взя-ти-е Бу-да-пеш-та.

- Ух, ты, дед, у тебя «За взятие Будапешта» есть!? – присвистывает восхищённо Андрей

- Есть… Ладно, ребята, это вам не игрушки. Всё, бегите.

Мы неохотно отходим. Прикоснуться к медалям – это что-то невероятное, почти священное. Дед мало рассказывает про войну, а на медали разрешает посмотреть совсем редко. В эти моменты из весельчака и добряка он превращается в очень строгого и немного чужого мужчину. Он как-то весь напрягается и кажется прикосновение к наградам наших маленьких пальчиков приносит ему почти физическую боль. Я вижу звёздочки и медальки, а дед смотрит на них, как будто они живые, и видит что-то такое, чего мы никто увидеть не можем. И от этого его взгляда как-то не по себе становится, даже жутковато. 

Для бабушки дед – абсолютный и беспрекословный авторитет. Он воевал, был на фронте. На моей короткой детской памяти сказано это было бабушкой максимум раза два. Но таким почтительным тоном и с грустно-задумчивым взглядом, что всё само собой стало понятно: дед – герой. Во всяком случае, для неё. Ну и для всех нас естественно.

9 Мая – единственный праздник, когда мне пятилетней и моему девятилетнему брату Андрею разрешено присутствовать вместе со взрослыми за праздничным столом. От исключительности и торжественности момента нас переполняют волнение и гордость. Изо всех сил стараемся оправдать доверие и вести себя достойно, по-взрослому. Аппетит при этом пропадает напрочь. Кажется вообще святотатством начинать есть, разрушать так красиво сервированный стол, при таком красивом в медалях дедушке. Да и за столом, ведь не только наша семья. Здесь такие же в наградах другие фронтовики – соседи, знакомые. Только что с торжественного собрания.

Так же за стол на 9 Мая нас усаживали, когда мне было и три года, и четыре. Но особенно запомнился именно тот майский праздничный стол, когда мне пять. После фронтовых ста граммов ветераны не так официальны, разговор оживлённее. Дед снял пиджак и взял в руки гармонь. «Катюша», «Подгорная», переделанное «Яблочко», где говорится о том, что яблоку не надо бы катиться в Европу, а то можно попасть в цепкие руки фрица и не воротиться. Фронтовики заулыбались, начались воспоминания. Каждый рассказывает свою историю, позвякивают медали, когда они эмоционально показывают что-то руками. Гармонь отправляется на табуреточку, рядом с дедом. Время от времени он к ней возвращается.

- Без гармонистов тяжело б на войне пришлось, – говорит кто-то из гостей-ветеранов, а потом обращается прямо к деду, - Терентий Евменович, на фронт-то гармошку брал?

Дед кажется удивлён:

- А как без гармошки? - потом молчит некоторое время, - под Будапештом мы потери несли страшные. Дрались венгры шибко. Ой, шибко. Но и мы не уступали. И вот надо форсировать Дунай. А я, ребята, плавать-то почти не умею. Вот не поверите, всю войну прошёл, а плавать не научился. Ну, думаю, каюк мне тут будет. Столько ребят там погибло, потонуло… И с лодок падали и раненые с плотов срывались… Кругом пальба, пальба… Я уж и сам себя не помню в чаду этом. Только понимаю вдруг, что в воде, а до берега ещё далековато. Давай барахтаться. Слышу рядом: «Бурак, ты что, тонуть собрался? (Бурак – это фамилия дедушки, он белорус) Тебе нельзя, ты – гармонист». И чувствую, меня ребята подхватили и плывут со мной. «А гармонь где твоя?» Я говорю, ребятки, не знаю. Как в воде-то не помню очутился. А они ещё шутят: «Без гармони-то ты нам зачем нужен? Тоже бросим тогда». И смеются. Как будто и нет грохота кругом, как будто не стреляют по нам с берега. И только мне полегче стало, ногами в воде перебирать начал лучше, тут парнишку, что справа ранило. А нет, не ранило. Убило. Так он ко дну и пошёл. А меня уж другой под руку держит. И слышу через всю эту пальбу: «Гармонь нашёл!»

Потом дед что-то долго рассказывал про бой на берегу, про который я, конечно, ничего не поняла и не запомнила. Было очень жалко деда, а ещё не по себе от того, что он плачет. Плачет даже не пытаясь скрыть или подавить слёзы. Плачет сильно, вытирается чистым отглаженным носовым платком. И снова рассказывает.

- В бою тех ребят, что со мной плыли, убило. Многих убило. Меня ранило в ногу. Лежу после боя, перебинтовал уж меня кто-то. И вдруг слышу голос командира! Живой наш командир! А он меня ищет: Бурак, спрашивает, жив? Где Бурак? Я кричу, что тут я, жив! А гармонь, говорит, жива? Да вот она, рядом. Ребята спасли. И меня и гармонь. «Ну, так играй тогда», - говорит командир. Как же играть-то? Столько наших погибло. Вот сейчас эту самую гармошку держали над головой, чтоб не замочить, шутили, дрались, воевали. Столько погибло… И главное – что играть? «Играй, - говорит командир, - это приказ». А в глазах у него…

Что было в глазах у командира дед не договорил. Взял с табуретки гармошку, как будто через года подчиняясь тому приказу, и стал играть.

Спала я всегда хорошо. И в ту ночь тоже быстро погрузилась в крепкий детский сон. И, честное слово, снился мне дедов командир. Снился он мне красивым стройным блондином, в пилотке. Он прыгал с плота на плот, приближаясь к берегу, время от времени оборачивался назад и звал за собой бойцов. Впереди был едва различим берег, а дальше всё в сплошном дыму. И ничего не видно. Ничего. Но я-то точно знала – там впереди город Будапешт…

Иногда мне кажется, что я была на войне…

Оксана Серенкова (внучка)