1939 год принёс большие перемены в соседние с СССР государства. На западе, а именно бесноватый Гитлер начал прибирать к своим фашистским рукам одно государство за другим. В связи с этим я, как и многие, был призван в срочном порядке в ряды Советской Армии. День отъезда из Джизака для меня был очень трудным. Всех ребят-призывников провожали родные, друзья, близкие. А меня пришли проводить ребята – ученики, учителя. А хотелось бы, как и у всех.  Мне предложили ехать в г. Москву в Военную политическую академию имени В.И. Ленина. Но я отказался, за что чуть не угодил в тюрьму. Шла Советско-Финская война. Наш полк стоял в станице Саритовской Краснодарского края в восемнадцати километрах от Горячих Ключей. В 1941 году я был назначен начальником полкового клуба в 721 ГАП (гаубичный артиллерийский полк), который находился в г. Сталинграде. До сих пор говорят, что война с Германией началась внезапно. А мы ещё в апреле 1941 года знали. Командир полка майор Каширин сказал, что скоро будет война с Германией, и мы поедем к западным границам. В мае 1941 года мы срочно погрузились и выехали в Белую Церковь под г. Киев. Мне было приказано сдать музыкальные инструменты, библиотеку, материю (плюш) и другое в Белоцерковский военкомат. Пробыли мы в лесу несколько дней, а двадцать второго июня в одиннадцать часов дня мы узнали, что началась война с Германией.                                                                                                                               В ночь под двадцать второе июня кое-кто из солдат слышал гул, это бомбили Киев. Наш полк был в полной готовности, и мы двинулись своим ходом через г. Фастов на Киев. На другой день мы были уже в Киеве, где видели первые эшелоны с ранеными. Погрузившись в эшелоны, мы двинулись на запад. На станции Знаменка наш полк разделили на две части. Два дивизиона направились в сторону Кишинёва, а наши два – в сторону Смоленска. Высадились мы в районе города Орша и Витебска.                                                                                           В первый же день мы отступили километров на тридцать. Дня три-четыре не было никакой связи, и мы отходили в сторону Смоленска, а с запада шли солдаты потоком, говоря, что их разбили танками с самолётов. Под городом Рудня наш дивизион собирал всех отстающих. Задержанных было около пяти тысяч солдат.                                                  Перед Смоленском мы были зачислены в шестнадцатую армию и приняли боевой порядок. Стали занимать огневые позиции, вели огонь по противнику. Наши короткоствольные гаубицы были заменены на 122 миллиметровые пушки-гаубицы. Меня назначили командиром отделения связи во взводе управления в третьей батарее первого дивизиона, так как по окончанию полковой школы я был радиотелеграфистом.                                                                                      

Орудия наши были далеко от фронта, встречаться с немцами пока не приходилось. Через месяц боёв мы оставили г. Смоленск, но поблизости заняли подковообразную оборону. Впервые в составе двенадцати человек нам пришлось ночью пойти в расположение противника для занятия передового наблюдательного пункта. Вышли в 16-00, ночью перешли свою передовую линию, где находилась наша пехота, а на нейтральной линии между нашей передовой и немецкой нас немцы обнаружили прожекторами и открыли пулемётный и автоматный огонь.                                                                                                                 Нам пришлось залечь. На немецкий огонь сначала пехота, а потом артиллерия наша открыли ураганный огонь, а мы оказались между двумя огнями. Это длилось два часа. Ночью стреляли трассирующими пулями и снарядами. Как только наступало затишье, мы по одному передвигались в сторону немцев. Перед рассветом нам удалось выйти в район гражданского аэропорта. Нас осталось восемь человек, четверо отстали. Нам удалось перебежать в одноэтажный домик и забраться на чердак. До своей пехоты мы тянули провод связи, а когда прошли всю передовую, то потянули немецкий красный провод, так как наш провод немцы сразу могли заметить. Из четырёх отставших товарищей двое - убито, двое – ранены. Командиром передового наблюдательного пункта с нами шёл лейтенант Белоусов Алексей, мой земляк со станицы Етеревской Михайловского района. Передав ориентиры на командный пункт артиллерии, Белоусов получил команду корректировать огонь двадцати восьми артиллерийских полков.                                                                                                  После первой пристрелки наша артиллерия открыла по врагу ураганный огонь. Наши снаряды разрывались вблизи домика, в котором находились мы. Один снаряд перебил наш провод. У нас было две немецкие формы. Мне и сержанту Егорову дали приказ надеть форму и восстановить связь. Я немного знал немецкий язык, а сержант Егоров был моим земляком и другом по Сталинграду. Спустившись метров 150 от дома, мы обнаружили порванный провод. Срастили его и возвратились к домику. По дороге обратно мы встретились с группой немецких солдат, бегущих куда-то. На чердаке Белоусов продолжал корректировать огонь. В наш дом попал снаряд. Дом вздрогнул, крыша покосилась, но не загорелась. В городе поднялась паника, усилилось движение машин, танков, повозок. Город горел во многих местах. Мы увидели немцев, бегущих со своей передовой. Грянуло мощное «Ура-а-а-а!!!». Наша пехота пошла в атаку, обошла наш домик и двинулась лавиной в город. Немцы в спешном порядке оставили город. Это была наша первая победа в моей жизни. На душе было весело. К вечеру мы вернулись в часть. Много немцев в этом бою было убито, много было взято в плен.                                                В части нам дали трёхдневный отдых и сказали, что нас представили к наградам. Писарь полка мне сказал, что я лично представлен к награждению орденом Красного знамени. Я верил в нашу победу над фашистской Германией. До этого мы много отступали, техника немцев превосходила нашу, самолётов и танков у нас было меньше, наши солдаты были вооружены карабинами, немцы –автоматами.                                                                                                                          С взятием города Смоленска в наших частях Красной Армии заговорили, что теперь Гитлеру осталось недолго, что седьмого ноября будем в Берлине пить чай.                                                                           Через два дня мы вступили в г. Смоленск на его западную окраину в бывшие летние Ворошиловские лагеря и расположились в лесном массиве. Над нами пролетела немецкая «рама» - так называли двухфюзеляжный разведывательный самолёт. Ночью летели немецкие бомбардировщики на восток. Наша зенитная артиллерия стреляла по ним.                                                                                      Перед рассветом раздался оглушительный взрыв. Это в метрах 300 от нас упал немецкий бомбардировщик, сбитый зенитками. Мы побежали к нему, увидели немецкого лётчика, спускающегося на парашюте. Отбросив пистолет в сторону, лётчик пошёл к нам навстречу. Подошёл к нам близко и на чистом русском языке спросил: «Покажите мне того солдата, который сбил меня. Я сделал более ста вылетов, и на моей машине не было ни одной царапины». Однако, того молодца, который сбил его, рядом с нами не было. Затем пилот спросил, что его сейчас же расстреляют или будут допрашивать? Офицер ему ответил, что Советская Армия пленных не расстреливает. И его повели в штаб тридцать четвёртого корпуса.              После этого мы занимались кто чем. Кто-то копал окопы, другие пилили лес для перекрытий землянки, и вдруг налетели самолёты и на бреющем полёте стали стрелять по нашим позициям. Послышалась команда «Воздух!». Все рассыпались кто куда. Мы с младшим лейтенантом Юдаевым оказались под трактором «Сталинец» - ЧТЗ. Это длилось минут двадцать. За это время всё было покрыто пылью, дымом, землёй. Слышались крики, стоны. Некоторые деревья вывернуло с корнем. Это был настоящий ад. Но вот всё затихло. Мы с Юдаевым вылезли из-под трактора, и я тут только заметил, что у моего сапога срезало осколком каблук, а ему небольшим осколком пробило брюки.                                                                         Из 105 человек на батарее осталось нас девятнадцать человек. Мы принялись перевязывать раненых и на машинах отправлять в полевой госпиталь, а убитых похоронили в братской могиле. Из двух уцелевших орудий произвели салют! Осталось две машины ЗИС-5 и полуторка, один трактор из четырёх, два орудия из четырёх. От обеда и ужина все отказались.                                                                                                        Вечером приехали командир полка и какой-то генерал. Отдали приказ никуда не двигаться и ждать пополнение. На второй день нас немцы обстреляли из дальнобойных пушек. Мы ответного огня не открывали.                                                                                                                               На третий день батарея была укомплектована артиллеристами. Часть людей прибыли из пехоты. Два дня длились учебные тренировки, на третий мы выступили в Чернушинский район, правее Смоленска. В новом составе наша батарея стала менее боеспособной. Пехотинцы, боясь резких звуков, разбегались.                                               Через несколько дней жарких боёв наши войска оставили город Смоленск.                                                                                                                     Командир дивизиона Тихомиров приказал мне на трёх автомашинах ЗИС-5 ехать за снарядами на станцию Кардымова. Там снарядов не оказалось. Мы возвращались обратно, но застряли в колонне автомашин. Колонна всё увеличивалась. Подъехал командующий шестнадцатой армии Хмельницкий. Он что-то спросил у одного капитана, что тот ему ответил, я не знаю, тогда генерал стал бить капитана прикладом автомата. Так мы впервые видели наш советский автомат. Всю колонну генерал направил в Красный бор, где были снаряды нашей системы.                                                                                                   На обратном пути со снарядами нас сильно обстреляли немецкие самолёты. Двух молодых бойцов убило (1922 года рождения). А я подумал, как мало отведено человеку дней в жизни.        Начался бой за Смоленск. Наша задача – овладеть городом, во что бы то ни стало. Бой продолжался сутки. Город вторично стал наш. На третий день немцы двумя направлениями обошли город, и мы остались в мешке, то есть в окружении. На шестой день обессилевшие, голодные мы с боями вышли из окружения и были очень довольные этим.                                                                                                       При выходе из окружения половина личного состава погибла, и нас направили на формирование в резерв. В резерве отдохнули, пополнились, наелись досыта, и нас вновь направили на передовую. В течение нескольких недель вели бои под г. Дорогобуж, но немцы вновь обошли нас с двух сторон и соединились за Днепром. Наша часть, тяжёлая артиллерия двинулись к Днепру в последней колонне.

   То, что мы увидели у Днепра, невозможно описать! Насколько глаз видел всё скрипело, горело, а впереди - тысячи машин, танки, повозки, трактора, орудия, миномёты. И всё это бросали люди, устремляясь к реке, бросались в реку и вплавь пытались переправиться на восточный берег. Над всем этим кружили самолёты, бомбили, обстреливали из пулемётов. Переправа, построенная ночью, была разбита, и люди переправлялись, как могли. Вода в Днепре была розовой от людской крови. Река до середины была запружена техникой. Дым застилал глаза.

   С большим трудом мы переправились за Днепр. Нас направили на сборный пункт. На дорогах стояли патрули и указательные знаки – каким частям куда двигаться. Эта переправа во всех описаниях называется Соловьёвской. Подошедшие свежие части войск на некоторое время задержали немцев. Нас ознакомили с приказом Верховного Главнокомандующего И.В. Сталина, который гласил, во что бы то ни стало вернуть оставленную на том берегу технику. Днём немецкая передовая подходила близко, а ночью они боялись находиться в этом море машин и другой техники.

   Воспользовавшись отходом немцев, мы ночью под огнём трассирующих пуль переплыли на тот берег, отыскали свои орудия и на тросах тракторами перетаскивали их на другой берег. Так делали все уцелевшие люди, бежавшие без техники.

   Наша батарея перетащила три трактора, три орудия.

     В резерве из нашего семьсот двадцать первого артполка был сформирован 595 пушечный артполк, который теперь входил не в шестнадцатую, а в двадцатую армию, так как знамя полка было потеряно. По Уставу часть, потерявшая знамя, расформировывается.

      Началось долгое отступление на восток. В районе города Ельни враг был отброшен километров на 40-50. Мы заняли огневые позиции в лесу, откуда вели бои. Снаряды кончились. Дан был приказ из батареи создать стрелковые роты и идти на передовую. Пошли мы с Алексеем Белоусовым. Он мне говорил, что у него сильно болит сердце (рвётся на части). Я ему советовал вернуться назад. Это было возможно. Но он и слушать не хотел, сказав: «Если будем умирать, то вместе!».

   На рассвете мы были на передовой с пехотинцами. Была поставлена задача: овладеть лесным массивом, в котором находились немцы. Перейдя ржаное поле совхоза, мы осторожно поднялись и побежали в атаку. По нашей цепи немцы ударили из миномётов. Уже подбегая к опушке леса, Алексей был сражён вражеской разрывной пулей, попавшей в верхнюю челюсть. Всё это произошло у меня на глазах, так как я был рядом. Похоронив его, мы с солдатами его документы, кировские часы отослали матери в станицу Етеревскую. Так я потерял самого близкого человека, а были мы с ним, как родные братья. С этого боя вернулись немногие. Мною овладела тоска. Я ходил сам не свой.

   Наступил сентябрь. Немцы бешено рвались к Москве. Шли ожесточённые бои под Ельней и Ярцево. Командиром во взводе после гибели Белоусова назначили меня. Сначала было трудно, потом я стал неплохо справляться с обязанностями.

    По истечении месячных боёв немецкие войска замкнули самое большое кольцо вблизи города Вязьмы. В этом окружении в двухстах двадцати километрах от Москвы оказалось несколько армий, в том числе и наша двадцатая армия. Принимались самые отчаянные меры, чтобы прорвать линию фронта, но не удалось. Через три дня немцы стали сжимать кольцо окружения. Боеприпасы кончились. С продуктами было плохо. Сначала были все вместе, а затем стали делиться на группы, чтобы пробиться к своим. Фронт всё дальше уходил на восток к Москве. На четырнадцатый день мы нашли машину с радиостанцией и узнали, что наши войска упорно сопротивляются на всех фронтах.

    Здесь мы услышали обращение к нам, окружённым войскам, чтобы мы в тылу врага организовывали партизанские отряды и громили врага. Мы, двадцать шесть человек, двигались на восток с надеждой пробиться к своим. В одной из операций, неудачной, нас осталось двое с лейтенантом  Ковальским. Он был зенитчик. Так мы ночью шли перелесками, а днём приходилось спать в лесу по очереди.

   Осень. Спать у костра было холодно. Однажды перед вечером мы вышли из леса и заметили деревню. На краю деревни мы увидели стог соломы или сена. С наступлением темноты мы решили заночевать в стогу. Так и сделали. Зарылись в солому, сверху тоже ею накрылись. Согревшись, заснули, как убитые. Мы были вооружены пистолетами и по две гранаты-лимонки. Пистолеты и гранаты мы положили отдельно.

     С рассветом мы услышали немецкую речь, и три плоских штыка были направлены на нас. Нам скомандовали встать! Привели нас в комнату. Тут мне досталось, так как у меня были планшет, компас, бинокль. Николая били мало, а меня сильно бил немецкий офицер. Затем нас бросили в амбар, где уже находились наши солдаты. Я вытер кровь с лица и шеи плащ-палаткой. Вечером, когда открыли амбар и стали сбрасывать мороженую свёклу, мне удалось незаметно зайти за амбар под видом справить естественные надобности и бежать.

     Бежал через огороды, сады, дворы, навозные кучи и, когда забежал в овраг с колючим шиповником, услышал выстрелы. Так я первый раз бежал от немцев. Как позже я узнал, это была деревня Луги. Теперь я остался один. Шёл от деревни к деревне, предварительно спрашивая, есть ли немцы в соседней деревне. Шёл по Смоленской и Брянской областям.

     Научился ремеслу: плёл чуни, подшивал валенки, копал могилы умершим, пилил дрова, даже научился гадать на решете с ножницами – утешать родителей, чьи сыновья и мужья воевали, что они живы и скоро вернутся домой. За всё это меня кормили и даже давали в дорогу продукты и табак. Таких, как я, было много.

      Но мысль была одна: перейти линию фронта и добраться к своим. Один старик мне посоветовал не ходить с пустыми руками, а взять уздечку, грабли или  вилы. При встрече с немцами сказать, что ищешь лошадь или идёшь за сеном. Это меня долго спасало. Однажды, выйдя из деревни, наткнулся на машины с немцами. Остановились, спросили кто я и откуда. Я ответил. А потом, видимо поляк, на русском языке сказал: «Брешешь! Ты - солдат!» Посадили меня в машину и увезли в г. Севск Орловской области.

     Допрос. Пришлось сознаться, что иду из окружения. Меня бросили в лагерь военнопленных. В этом лагере я встретил двух солдат из своего полка. Через несколько дней часть военнопленных, в том числе и меня, перевезли на запад в город Рославль. Это был огромный лагерь. Говорили, что там более ста тысяч военнопленных. В этом лагере почти не кормили. Давали по две горсти горелого ячменя или овса. Лишь иногда давали похлёбку из конины, туши которых привозили с фронта. Были случаи и людоедства…

     Нас, земляков из Сталинградской области, собралось уже шестнадцать человек. Один пленный дядя Ваня сказал мне, что я уже стал опухать. Мне надо бежать, иначе погибну. Умирали люди каждую ночь. Утром трупы забирали и увозили куда-то. Лагерь находился на территории овощехранилища. Однажды утром из домика, который стоял среди лагеря, вышел немецкий офицер с буханкой хлеба под мышкой. Он рукой позвал кого-то из пленных. Тут произошло невероятное: со всех сторон пленные бросились к нему. Толпа оказалась настолько плотной, что задавили офицера, и погибло много пленных. А через час немцы установили два пулемёта и стали расстреливать военнопленных. Меня кто-то схватил за руки и потащил под стену хранилища. Так мы остались живы. Много пленных было убито и ранено. После этой расправы убитых и раненых грузили в машины и вывозили в овраг. Нас заставили грузить и разгружать. В одной из таких поездок мне и ещё троим удалось бежать. Никто нас не хватился, не стреляли.

     К вечеру мы добрались в Белорусскую деревню, немцев не было видно. Разбрелись по одному. Меня покормили картошкой и молоком, а утром я взял верёвку и пошёл по деревням на восток. Фронт в эту зиму долго задержался в районе Щигров Воронежской области. Тогда я взял направление на Щигры, а пришёл в Курскую область. В конце февраля я пришёл в деревню Костино Фатежского района Курской области. Я зашёл в одну избу Кореневского Степана Ильича. На стене у них я увидел агитационный плакат Красной Армии, где немецкие солдаты сдаются в плен русским. Плакат был на немецком языке. Я им подсказал, что это опасно для них. Если немцы увидят его – расстреляют.

     На следующий день в лесу кто-то нашёл парашют. И пошла молва, что парашютист – это я. Якобы, я сброшен для организации дезертиров в партизанские отряды. Дезертирами считались многие. Степан Ильич рассказывал, что их много тысяч собрали в Курском лесу, однако Курск немцы обошли стороной. Командиров не было, и большинство мобилизованных разошлись по домам. Спустя неделю, немцы продвинулись дальше на восток, и они вышли из подполья. Я ему объяснил, что каждому рано или поздно придётся ответить перед советским законом и перед своим народом.

     Ко мне повалил народ с вопросами, что нам делать? Я сначала не знал, что им говорить, а потом смело говорил, чтобы себя оправдать, надо организовываться в отряды, уходить в леса и действовать. Но в эту деревню Костино вернулся сын бывшего кулака Костин Михаил. Он был озлоблен на Советскую власть. Его-то немцы и назначили старостой. Этот староста мстил активистам, бывшим беднякам, а Ёлкина Павла Ивановича собственноручно приковал к полу в комнате и запретил близким подходить к нему. Я лично видел его. В один день ходил посмотреть. За эту опрометчивость я был подвергнут испытаниям. В одну из ночей к хозяину постучали. Вошли двое: староста Костин и полицейский. Мне приказали одеться. Вывели. Приказали сесть в сани. Поехали.

     - Михаил, что ты делаешь? – крикнул хозяин. Ответа не последовало. Спустились в лог (лощину), остановились.

     - Вперёд! – скомандовал староста мне. Я пошёл, не оглядываясь. Выстрелов не было. Тихо. Я оглянулся. Их – нет. Они уехали в деревню. Я вернулся к хозяину. Дети его – Вова и Серёжа – плачут. Они подумали, что меня уже расстреляли.

     Через два дня полицейский пришёл и сказал, что он должен отвезти меня в г. Фатеж в полицию. Так в холод бежал я за лошадью семнадцать километров. Начальник полиции тоже был осведомлён, что я сброшен на парашюте.

    - Кто победит? – задал он вопрос мне.

    - Время покажет, - ответил я.

    Тогда он предложил мне работать в полиции, обещал хороший паёк, а кое-что будем делать вместе. Я понял, что хотя он и в полиции, но душа у него советская. Он не настаивал, что обязательно надо работать в полиции. Я отказался.

    - Езжай в Костино. Тебя никто не тронет, -  сказал он.

     Вернувшись в Костино, я задумался над созданием отряда, чтобы потом уйти в лес. Кроме меня в Костино были ещё: Прошин Иван Иванович, Романенко Пётр и другие. Потихоньку мы заготавливали оружие, продукты.  Нас уже было около ста человек.

     Ранней весной уйти в лес не удалось ввиду разлива рек. Овраги залиты водой. Лес голый. Выбрали направление в лесные массивы Хомутовского района. Мечта уйти в лес не сбылась.

     Девятого мая 1942 года рано утром прибыли немцы на машинах и всех нас с местной молодёжью забрали, погрузили на машины и под охраной  привезли на станцию Жирово. Погрузили в товарные вагоны  и повезли в Германию. Везли через Польшу. В Берлине нам через решётку подали чай.

     Двадцать второго июня, в день годовщины начала войны, нас привезли в Западную Германию в город Вуперталь. Это промышленный город. Выгрузились. И нас погнали в лагерь, где мы увидели жуткую картину. В одной стороне, отгороженной от нашего лагеря проволокой, находилось много измождённых, больных людей – детей и пожилых. Они были похожи на скелеты.

     На второй день, отсчитав нас человек восемьдесят, посадили на машину и привезли в деревню Виль, где находилась осевая фабрика. Фабрикантом был Котц Фриц. По дороге в деревню Виль сопровождающий нас солдат сказал, что за каждого из нас заплатили по восемнадцать марок. Завели нас в необжитый деревянный барак, обнесённый колючей проволокой в несколько рядов, с током, пропущенным через проволоку. В бараке – двухэтажные нары с соломенным матрацем и подушкой. При входе в лагерь нам каждому присвоили номер. Мне присвоили номер один.

     Итак, спустя год после начала войны, началась жизнь в неволе, на чужбине. Часа в четыре дня привезли глиняные чашки, которые немцы называли «шузель» и ложки.

     - Кто знает немецкий язык? – построив, спросили нас. Все молчали. Раздали каждому по чашке и ложке. Затем дали варёную картошку. Она была проросшая, грязная, немытая. Получив такую еду, я есть не стал. Очень было обидно, что они так к нам относятся. Наверное, они думали, что русские всё смогут съесть. Глядя на меня, есть не стали многие. Привезли переводчика по фамилии Шерер, старика. Он спросил, почему мы не едим? Все молчали. Затем приехал молодой хозяин. Сын Котца. Нас четверых вызвали в полицейскую комнату. Стали спрашивать кто мы, откуда? Мы ответили, что из Курской области. Кто-то сказал, что я немного понимаю по-немецки.

Через переводчика мы им рассказали, что такой картофель можно было помыть, освободить от ростков. После этого нас шесть человек взяли на кухню перебирать, мыть картошку.

     Примерно через час мы ели картофель в мундире чистый. Это была наша первая победа. Мы отстаивали честь и достоинство нашего народа.

     Через несколько дней переводчик сказал мне, что правильно мы поступили, что не стали есть грязную картошку. Лагерь считался гражданским (цивильным), потому что возраст был у большинства ребят от 15 – 18 лет. На ночь лагерь закрывали, ставили «параши» в тамбур.

     Первый вечер мы много говорили, что надо держаться дружно, только тогда мы сможем выжить. Володя Кориневский и Лёня Уваров (им было по 16 лет) плакали. Мне и Ивану Прошину пришлось долго их уговаривать.

     Рано утром полицейские с собаками нас будили. Территория лагеря была посыпана щебёнкой. Встав, заправив кровати, умывшись, строились. Нас уводили на фабрику. В одном из сараев для нас устроили столовую, поставили длинные столы и скамейки. Кормили супом из кольраби. На фабрике одни немцы смотрели на нас с брезгливостью, другие – с сочувствием.

     Комендант лагеря ярый фашист Макс Ланге распределил нас к мастерам. Кто - в токарный цех, кто - на погрузку, а мы с Афанасием Павловым – к старику в кузницу.  Здесь впервые я увидел мощную технику, огромные газовые печи, где нагревали и закаливали крепёжные детали. Закалённая деталь падала из печи. Мы клали её на тележку, везли через всю фабрику в токарный цех или фрезерный на обработку. И так целый день. Мы возили, а старик следил за нами. К концу дня старик сильно уставал. Обедали. Двести граммов хлеба грубого помола и суп из брюквы. Вечером 100 граммов хлеба, двадцать граммов маргарина, чай. И так ежедневно. Многие обессилели, не справлялись с работой. За это мастера били. Когда мы жаловались начальнику лагеря Максу Ланге, то он говорил: «Если вы сегодня подохнете все, то завтра привезут других».

     Немцы, сочувствующие нам, с большой осторожностью приносили нам хлеб, колбасу и прочие продукты, но предупреждали, что если узнают начальники, то повесят за помощь русским, а поэтому принесённое где-либо клали, говорили нам, а мы потом брали сами. Но это было редко.

    К осени в лагере было много больных, отдача на работе от них была незначительная. В октябре привезли пополнение украинцев из деревни Ольшана Харьковской области. Возраст примерно тот же, что и мы.

     Поселили их в отдельном бараке, кормить стали вместе, но они запротестовали, мотивируя тем, что они украинцы и почему их кормят вместе с русскими?

     На второй день приехали двое. Собрали всех украинцев и сказали, что у украинцев условия труда будут лучше и питание – тоже лучше. Вот было обидно нам!

     И действительно, кормили их отдельно и лучше. Нам в зиму выдали деревянные ботинки, вернее, колодки «гольцшуги», а им – недоношенные немецкие ботинки. Переводчик упорно помогал мне в овладении немецким языком, и вот однажды он сказал: «Такое разделение будет недолго». Скоро нас выровняли. Немцы стали к ним относиться так же.  Стали их бить на работе.  Они (украинцы) видели, что у нас русская дружба крепче, что мы живём лучше их. Одному украинцу Загороднему дали недоношенный костюм.

     - Хиба я имив таке в колгоспи? – сказал он.

     Чем хуже к нам относились немцы, тем озлобленнее были мы, тем хуже работали.

     В начале 1943 года я уже хорошо говорил по-немецки. Немцы спрашивали, сколько у меня костюмов?

    - Два, - отвечал я. Они смеялись, говорили, что у них по 12-15 костюмов. Многие из них говорили, что Россия отстала от Германии на триста лет и что русские – дикари.

     В 1943 году нам разрешили по воскресеньям выходить из лагеря, но не далее двух километров. Так мы узнали, что в полутора километрах в деревне Обервиль живут тридцать девушек из города Ростова. Их тоже отпускали из лагеря на два часа. Впоследствии установилась связь между нашими лагерями. В дальнейшем мы узнали, что выход из лагеря давали тем, кто выполнил задание. Если же кто не выполнил или запорол задание или деталь, то комендант лагеря лишал выходного. Немцы думали заставить нас лучше работать, но вышло наоборот. Работая по воскресеньям, мы работали плохо, портили машины и станки. Мы уже познакомились с немецкими рабочими, которые нам сочувствовали и сообщали положение на фронтах.

     О победе под Сталинградом мне сообщил Эрвин – рабочий карусельного станка. Мы в бараке провели короткий митинг и радовались победе наших войск. После битвы под Сталинградом и Москвой отношение к нам стало более лояльным. Но ярый национал-социалист Ланге свирепел. Он перед всем лагерем заявил, что любой полицейский может бить любого, кто нарушает порядок или не выйдет на работу.

    Тогда Отто – полицейский, который потерял руку на русском фронте, стал бить резиновой дубинкой любого, кого он подозревал. То же делал и австриец-полицейский, раненый на русском фронте. Мы пробовали жаловаться хозяину фабрики, но побои не прекращались, а стали более жестокими, несмотря на то, что хозяин и запрещал их. Но был полицейский Адольф Ранке, который был человечен. Однажды он позвал меня в полицейскую комнату и один на один задал вопрос:

 - Что будет с нами, если победят русские?

 - Русские  не звери, - ответил я ему. С тех пор он был к нам более снисходительным.

     В конце 1943 года мы установили хорошую и надёжную связь с другими лагерями военнопленных в городах Бильштайн, Гуммерсбахе, Андернахе, Вёзеле и другими. Связь была установлена через русских парней и девушек, которые работали в одиночку у крестьян (бауэров).                        В начале 1944 года была создана партия, которая называлась «Союз граждан СССР в Германии». Основной программой было – сделать меньше продукции и техники для фронта. Больше вывести из строя машин, станков. Мы писали прокламации, которые передавали в другие лагеря.

     -  Если ты сегодня не сделаешь две маленькие детали к танку или самолёту, то завтра два танка или самолёта не попадут на восточный фронт против наших братьев, - писали мы в них. Во главе этой партии находился центр, который руководил работой саботажа, распространением прокламаций, сводок об успехах Советской Армии, приобретением оружия. В числе шести товарищей центра от нашего лагеря был я. В центр входили товарищ Березун, Степовой Александр из Сумской области Коростышовского района, впоследствии повешенный немцами, но никого из нас не выдавший. Он погиб геройски, осуществив взрыв крупного цеха на заводе. У меня сохранилось письмо жены Степового, которая получила мой домашний адрес. Она просила, чтобы я написал, как он погиб. Письмо я ей написал, но справку, что он был членом центра, которую она просила, выслать не мог, так как не представлял юридического лица этой партии у себя на Родине.

    Тапорский Анатолий из посёлка Лисиха Иркутской области был ответственным за связь между лагерями, распространение прокламаций, призывов, воззваний. Все граждане СССР и Германии, кроме военнопленных, носили на правой стороне груди знак OST, что означало восточный рабочий. Платили нам в месяц не более двадцати пяти марок. Купить за эти деньги было нечего. Вот мы и сдавали их в общую кассу и на них покупали у немецких солдат оружие. Некоторые добывали оружие  и другими путями.

     Оружие нам было нужно для открытого выступления с открытием второго фронта англичанами и американцами.

     Ещё мы полагали, что если осуществим массовое выступление лагерей военнопленных и гражданских, то оружие приобретём в процессе борьбы с врагом. Порча машин и станков на предприятиях приняла широкий размах. Так, в ознаменование 1 мая 1944 года Частюхин Пётр, харьковчанин, взорвал газовую печь, которая была сделана по последнему слову техники. Две недели из нашего цеха пытали, мучили на допросах девять человек. Но никто никого не выдал. Это была проверка на стойкость.

     В трущиеся  части механизмов мы сыпали песок, опилки металлические, тем самым выводили из строя машины и надолго.

     Мне, как одному из членов руководящего центра, было поручено написать воззвание к военнопленным и гражданам из Советского Союза о задачах, приближающих победу над фашистской Германией. Эдмунд Фишер принёс мне очередную сводку Совинформбюро о положении на фронте. Советская Армия стремительно наступала на многих направлениях. Кроме того были отмечены большие успехи Советских, Польских и Югославских партизан в тылу врага. Сводка была на русском языке, переводить её не было нужды. Я принялся составлять воззвание. В первой части воззвания описал успехи советских войск, а во второй – задачи  о реальной помощи каждого советского человека в приближении победы над врагом. Писать приходилось ночами. Когда воззвание было готово, его одобрили Прошин, Павленко, Пахомов.

     В бараке был дневальный, который убирал барак, ухаживал за больными. Одним из них был Иванченко Григорий из г. Сумы. Он был грамотный, эрудированный человек лет 25-26, отслуживший в Советской Армии ещё до войны. Вот ему-то я и поручил переписку воззвания. Иванченко, как выяснилось по ходу следствия, положил черновик в карман спецовки и при уборке не заметил, как обронил. Полицейский Ганс, обходя бараки, поднял его и передал начальнику лагеря Ланге. На другой день ночью Иванченко забрали.

     На третий день в лагерь под видом беглеца поступил Мартынец. Его к нам зачислили на работу в кузницу, где было опорное ядро лагеря. Он быстро сходился с людьми, всячески поносил немцев. Стало ясно – в лагере подозрительный человек. Дали команду: соблюдать осторожность, а за Мартынцом установили наблюдение. Через неделю выяснилось, что перед обедом Мартынец встречался с Максом Ланге.

     Через две недели в лагере появился новый беглец по фамилии Орлов. По вечерам он агитировал нас, когда кончится война победой Советской Армии, нам, русским, не надо возвращаться домой, так как для нас уготовлена Сибирь, тайга и лагеря для заключённых. Орлов тоже встречался с Ланге. Мы убедились: у нас в лагере два провокатора, прошедшие годичную шпионскую школу в Берлине.

     В середине мая мною был организован побег из лагеря Емельянова Семёна с целью предупреждения центра и других лагерей о том, что гестапо напало на след нашей партии. Через несколько дней я получил задание центра немедленно покинуть лагерь. Это мне передал Березун, чтобы избежать ареста. Жизнь в лагере помрачнела. Люди стали подозрительными, а Мартынец и Орлов уже многое узнали о нашей деятельности на производстве, о связях с другими лагерями, людьми, работающими у крестьян. Зная, что мне грозит арест, уходить из лагеря я не решался. Столько затрачено было сил на организацию, на их подготовку к борьбе с врагом. С открытием второго фронта мы готовились уйти в леса и выступить навстречу американцами англичанам. И второе, думал я, если уж арестуют и я погибну, товарищи по борьбе сообщат моей матери где, как и за что я сложил свою голову.

     В течение двух недель подряд у меня ныло сердце. А в начале мая у меня сильно заболел желудок, и меня направили в город Гуммерсбах в поликлинику для восточных рабочих, а это в двадцати километрах от Виля. На совете было решено, чтобы из больницы я бежал в город Везель к одному крестьянину (бауэру), у которого жили два русских парня и три девушки. Их поставили в известность. Один из парней должен был на лошади приехать за мной.

     Попрощался я вечером с товарищами, многие из которых плакали, это – Валерий Павленко, Владимир Корневский, Леонид Уваров и другие.

     Утром в шесть утра с подъёмом в лагере я взял пропуск в полицейской комнате и пошёл на железнодорожную станцию купить билет до Гуммерсбаха. Стал подавать деньги кассиру, начальник полиции с одним жандармом надели на мои руки наручники. Понимаю ли я по-немецки, спросил начальник полиции. «Да»,- ответил я.    

    Полицейские привезли меня в город Кёльн в громадную тюрьму. Посадили в одиночную камеру. На стенах камеры были надписи на русском и немецком языках. Были фамилии, имена и проклятия Гитлеру. Одна надпись гласила: «Я, Шелехова Лена, больная туберкулёзом, наверное, завтра умру. Сообщите родным». Далее - адрес. Мне стало жутко. Так 2 июня 1944 года  - день заточения в тюрьму, был самым мрачным днём в моей жизни.

     Надзиратель открыл окошечко, поставил мне миску с гороховой кашей. В Германии в пятницу по всей стране готовили блюда из гороха. Болел желудок. Состояние тревожное. Есть я не стал.

     В одиночной камере я просидел трое суток. Пятого июня два жандарма перевезли меня в г. Бонн в тюрьму на крестовой горе в одиночную камеру номер одиннадцать. Восьмого июня из тюрьмы повезли на допрос в гестапо. Зашли. Русская переводчица спросила, откуда я?

     - Признаю ли я себя руководителем партии, которая работает внутри Великой Германии и наносит вред государству и фюреру? – продолжила она.

     - Нет, - ответил я.

     Комиссар гестапо вызвал двух здоровенных парней. На меня вновь надели наручники и повели в большую комнату, где громко играла музыка. В комнате был третий верзила. Положив меня на скамью, стали бить палками, а третий держал голову. Сначала было очень больно, затем я потерял сознание, а очнулся в тёмной сырой комнате на полу из бетона. По стенам комнаты сочилась вода и стекала в решётку посередине, на которой лежал я. Руки, ноги ныли от боли. Я не мог встать. Открылась дверь.

     - Выходи! – услышал я. Выполнить команду я не смог. Зашли четверо, взяли меня, потащили в машину. Вновь после допроса бросили в камеру номер одиннадцать. Вся одежда моя была в крови. Во всём теле – сильная боль. Ночью ко мне в камеру зашёл надзиратель. Поговорил со мной. Рассказал, что было с ним на фронте, о ранении в руку, принёс мокрое полотенце, приложил к ранам, дал бутерброд и ушёл. Так в наручниках пролежал я две недели. Ел двумя руками, держал миску и через край выпивал пищу из неё. 

     На местах побоев образовалось загноение под кожей. Приходил тюремный врач, выкачивал гной, чем-то смазывал. Так он проделывал трижды.

     Через три недели снова допрос в гестапо. Теперь били резиновыми палками. И снова камера номер одиннадцать. Допрос повторялся четыре раза. На четвёртом допросе устроили очную ставку с Тертышным Е., который мне сказал: «Зачем отпираться, ведь всё это было!». Только теперь я понял, что Тертышный негодяй, он в лагере не был, а работал у крестьянина конюхом. На этот раз загнали мне под ногти три иголки. Но я ничего им не сказал.

     О судьбе своих товарищей я ничего не знал. Однажды ночью тот же немец Бромбах зашёл ко мне в камеру. «Открыт второй фронт»,- сказал он мне.

    «Советские войска перешли Польшу и двигаются на Берлин»,- продолжил он. На пятый день после моего ареста был открыт второй фронт. Ночами слышалась канонада. Чувствовал я себя плохо, был слаб. Кружилась голова. В тюрьме кормили очень плохо. Иногда тюремщик, который раздавал кофе, давал мне гущу от суррогатного кофе. Я ел её и тем поддерживал свои силы. Много было и унижений. Заключённым, в том числе и мне, давали чёрный порошок и щётку, чтобы натирать цементный пол. Однажды утром надзиратель-старик, проверяя пол, заставил меня лизать пол, где он был плохо натёрт. Я сопротивлялся. Он стал меня избивать. Камера была четыре метра в длину, полтора – в ширину и три метра в высоту. На высоте двух с половиной метров было крошечное окошечко. Прогулок никаких не было.

     Но однажды в воскресенье открывается дверь.

   - Выходи, -  говорит надзиратель. Я вышел. Затем нас завели в зал, где сидели немцы с молитвенниками в руках, а на возвышении был пастор. Здесь впервые я подышал свежим воздухом.

     Ночами слышались гулы самолётов. И я мечтал, чтобы бомба попала в тюрьму, чтобы или умереть сразу, или бежать. 

     Когда я лежал в одиночке, вспомнил всю свою жизнь. Вспомнился и такой случай в лагере. Ночью стали пропадать хлебные пайки, которые оставляли на завтрак. Долго поймать вора не удавалось. В бараке двадцать человек. Но кто-то продолжал воровать.  Я стал в свой паёк класть сердечко от химического карандаша. Однажды утром я не обнаружил своего хлеба. «Сегодня вор будет найден», - сказал я товарищам. Стали друг у друга проверять рты, и обнаружили, у Бориса Жоглева язык был в чернилах. Он признался. Его поставили среди комнаты. Стали стыдить. Предлагали всякое, даже были предложения убить. Он плакал, раскаивался, просил не убивать, а его паёк по очереди отдавать тому, у кого он украл. Я был старше всех по возрасту и предложил простить Бориса, так как воровал он от голода. И паёк его не брать, так как он может погибнуть от голода. Однажды ночью он принёс килограммов шесть-восемь маргарина. Мы все ели его, поддерживая своё здоровье.

     В августе месяце в камеру зашли трое. Зачитали мне приговор, что я приговорён к смерти через повешение. И ушли. Вот было обидно! Хотелось покончить с собой. Это были самые мрачные дни в моей жизни. Каждый день, когда открывалась дверь камеры, я думал, что всё кончено, это - за мной. Волосы на голове выпали, остался пушок, как у мышей.

     Однажды утром меня вывели из камеры взвешивать. Весил я сорок восемь килограммов. В камере я иногда плакал, иногда пел песни «Орлёнок», «Сижу за решёткой», «Не для меня Дон разольётся» и другие. Очень сильно было желание жить. А уж если погибну, то чтобы узнала мать о моей гибели. До сих пор у меня есть предсмертные записки, которые я писал на полосочках от газет, которые мне давал Бромбах. Я распорол часть ремня и туда эти записочки закладывал. Ведь с осени 1941 года моя мать обо мне ничего не знала и не слыхала.

     Меня могут спросить, почему я пишу эти строки сейчас, в 1984 году? Скажу лишь одно, тогда об этом я не мог писать. Слишком свежи в памяти были эти годы жизни. Вспоминая их, я нервничал, меня била нервная дрожь. А теперь, по истечению сорока лет кое-что забылось, сгладилось.

     Однажды утром дверь камеры открылась, надзиратель вывел меня, и я увидел в вестибюле наших ребят, а именно: Таюрского Анатолия и Воронова Владимира. Они жили у бауэров (крестьян). Нас троих вывели во двор, где стояла виселица. Двое жандармов вывели исхудалого парня, помогли ему взобраться на стол, затем на скамеечку. Один жандарм набросил петлю на шею, другой выбил скамеечку из-под ног. Человека повесили. Что со мной было описать невозможно. Не говоря ни слова, нас развели по камерам. Через два дня картина повторилась. Повесили ещё одного заключённого, а нас выводили для острастки. Временами думалось: «Скорее бы повесили, что ли?». А временами – чтобы скорее бы наступление. Вдруг останусь живой!

      Лёжа в камере, я думал, если останусь жив, то женюсь на самой последней женщине, чтобы от меня родился ребёнок – продолжатель моей жизни. Это самая сокровенная моя мечта. А в дальнейшей жизни всё оказалось не так. После демобилизации из Армии в 1946 году я ещё три года не женился. Всё выбирал себе подругу жизни.

     Как-то ночью Бромбах зашёл в камеру и сказал, что нас скоро увезут куда-то, так как фронт близко. Это меня обрадовало. В сентябрьский день нас троих Таюрского Анатолия, Воронова Владимира и меня повезли в г. Дюрен. Поместили всех вместе в подвал. Наконец, была возможность разговаривать. Первые минуты мы не говорили, а обнимали друг друга и целовались. Все трое мы были истощены. От усталости смертельно заснули.

     Утром принесли нам очень жирный суп. В нём были куски свиного сала и немного кусков белого хлеба. Оказалось потом, что это были остатки от раненых солдат немцев из госпиталя. Так нас кормили неделю, и мы стали поправляться. Затем пришёл немец, выстриг машинкой у каждого из нас на голове крест и одели нас в полосатую форму. Это означало, что мы – смертники. А ещё на куртках спереди и сзади было напечатано по два круга: один – красный, другой – жёлтый. Нам вручили лопаты и повели к полуразрушенному дому выкапывать неразорвавшуюся бомбу. Воронов В. Спустился, чтобы руками аккуратно добраться до взрывателя. Нам же разрешалось отойти от ямы на три-четыре метра и залечь. Через несколько минут раздался оглушительный взрыв. Нас отбросило взрывной волной метра на два. Владимира не стало. Весь вечер мы проплакали, жалко товарища. Ещё раз вдвоём мы ходили выкапывать бомбу, но за день не успели. И больше нас не выводили выкапывать их. 

     Через два дня нас поместили в концлагерь в город Кёльн, в котором было двадцать две тысячи человек. Там были немцы – коммунисты с 1933 года, много французских, бельгийских, голландских политических заключённых, партизан из отрядов национального освобождения. Концлагерь находился на берегу реки Рейн в здании бывшего французского парламента. Это овальное здание, которое выходило крыльями к Рейну. Нас поместили с французами. По форме они узнали, что мы – смертники. Их утром строили и водили на работу строить аэродром, а нас двоих и ещё четырёх бельгийцев заставляли чистить туалеты.

     Кёльн сильно бомбили, но на лагерь не упала ни одна бомба, возможно потому, что в одном крыле были военнопленные американские лётчики.

     В октябре прошёл слух, что американских лётчиков вывезли, можно ждать бомбёжку. На второй день в одиннадцать часов дня началась бомбёжка. Для немцев было одно убежище, для иностранцев – другое. Бомбили сильно. Загорелись бараки с тифозными. Было объявлено, что кто желает спасать тифозных, выходите наружу. Один поляк Надыбенный Константин сказал нам, чтобы мы шли за ним. Мы пошли и увидели ужасную картину. Горели основное здание, столовая, деревянные бараки, где лежали больные тифом. Больные люди лежали без одежды, голые. Стоял сплошной крик и стон. Надыбенный сказал, что настал момент бежать из лагеря. Он хорошо знал территорию лагеря и повёл нас вдоль проволочных заграждений. Там мы увидели груду убитых и на вышке солдата. Мы повернули в другую сторону.

 Нашли пробоину в проволочных заграждениях и ушли с территории лагеря. Спустились вниз к реке Рейну, затем долго бежали по горящему городу.

     Вечером мы были в сосновом бору и решили переночевать. Вдруг мы услышали мелодию русской «Катюши», которую напевала девушка. Надыбенный, оставив нас, пошёл узнать, где мы находимся. Костя в Германии с 1939 года, хорошо владел немецким языком, был прилично одет. Часа через полтора вернулся, принёс ножницы, чтобы нас постричь с Анатолием. Принёс хлеба, сала и чайник свежего молока. Первым делом он постриг нас, а затем был ужин.

     Вечером мы пришли в тот двор, где работала русская девушка лет восемнадцати. Она из Харькова. Устроились в сарае (шойне), где складировалось сено. Галя, так звали девушку, хозяйством управляла одна, так как хозяйка лежала больная, а муж-хозяин -  на фронте. Поздно вечером Галя принесла нам две спецовки: мне и Анатолию, чтобы сменить костюмы смертников. Четыре дня мы отдыхали, а на пятый Костя на электричке повёз нас в г. Эссен. Устроил нас на завод Крупа, так как он раньше работал на нём.

     Мастер, к которому нас поставили работать, рассказал нам о династии Крупов. Только в г. Эссене находятся семьдесят два завода, принадлежащие одному хозяину. Вокруг города ещё есть четыре шахты.

      В конце рабочего дня всех рабочих, а их было тридцать восемь тысяч, повели на станцию, погрузили в вагоны без окон и дверей (после бомбёжки) и повезли за сорок километров в деревушку Фёрде. Там находился лагерь для восточных рабочих. В нём находилось двенадцать тысяч человек. В огромных бараках – бывших конюшнях – жили люди. Нары трёхэтажные. Было тесно и грязно. Отапливались буржуйками – бочками из-под горючего.

       Так я проработал два месяца. Особенно запомнились очереди за супом – баландой из брюквы и ста граммов хлеба. Очереди огромные, были частые ссоры в них, были даже убийства. Мне пришлось увидеть, как повар убил двух человек черпаком, которым разливал суп. Спал я на нижних нарах. Было душно. Спали на соломенных матрацах.

     Лагерь охранялся слабо. Было восемь немецких полицейских, остальные были русские. Лагерь был деморализован. Большинство была украинская молодёжь. В этом лагере ко мне подходит парень Кучеренко, брат Василия, который был в нашем лагере и говорит: « А я Вас знаю. Вы с моим братом в одном лагере были».

    Я с ним не стал говорить. Через неделю ночью полицейский осветил меня фонарём в кровати.

    - Он? – спросил он у Кучеренко.

    - Он, - ответил тот.

  Мне приказали одеваться и повели в деревню Фёрде. Посадили в камеру одного. Тюрьмы в деревне не было. Просидел я три дня. Кормил меня старик-полицейский. Иногда давал окурки. Анатолий узнал, что меня забрали. Однажды ночью пришёл к дому, где я сидел, привёл двух ребят с собой. Дали мне через решётку хлеба и сигарет, пообещав следующей ночью придти, выпилить решётку и выпустить меня. Днём старик принёс обед.

    - Завтра тебя отправят в тюрьму города Эссена, - сказал он мне.

   Я с нетерпением ждал Анатолия с ребятами. Часов в двенадцать ночи я услышал шёпот за окном. Взялись за решётку. Она легко поддалась. Пилить не пришлось. Я снова на свободе. Полицейский ничего не слышал. Он сидел внутри здания у телефона. Анатолий принёс мне приличный костюм, и мы с ним тронулись в путь. Остальные вернулись в лагерь. Шли к голландской границе, оттуда двигался второй фронт.

     Пришли в деревню Рейс. Зашли к одному крестьянину. Он меня оставил у себя, а Анатолия направил к другому, километрах в восьми от нас. Здесь я познакомился с парнем Гришей Курочка, с которым подружились.  Мы с Гришей доили коров, кормили свиней, выполняли работу по хозяйству. Через неделю пришли два полевых жандарма и меня забрали, так как это была прифронтовая полоса. Меня определили в тюрьму в двух километрах от деревни. Сижу в одиночке. На третий день ко мне подсадили провокатора. Он всё время допытывался, кто я, откуда и за что сижу.

     Я отвечал, что бежал с окопов у Голландской границы, куда нас привезли из лагеря из города Ахена. Этот город  в это время был уже у американцев. Так он со мной просидел четыре дня, а затем его увели. Кормили меня неплохо, так как недалеко был немецкий госпиталь.

    Однажды полицейский повёл меня копать могилу медсестре, умершей в госпитале. Земля была мёрзлой, копать было трудно, на руках появились мозоли. Идя домой, мы слышали артвыстрелы.

  - Скоро придут американцы и освободят тебя, сказал мне немец-полицейский. Меня вызвали на допрос, я им повторил то, что говорил тому парню. Они спрашивали меня про жизнь в Советском Союзе.

     Я сказал, что я учитель из Ростовского детдома. Тогда он позвонил бывшему хозяину Росмёллеру, тот быстренько на велосипеде приехал за мной. Я понял, что Германия накануне краха. Даже жандармы, и те понимали, что их дело проиграно. Пришёл к хозяину. Встретились с Гришей, как родные. Хозяин наш был ярый фашист. В комнате его висел большой портрет Гитлера, а когда я вернулся из тюрьмы, портрет уже был на чердаке. До этого он всё твердил, что Гитлер будет править всем миром, а когда фронт стал приближаться, то нас спрашивал: «Что будет с нами, немцами?».                                                                                              В начале апреля 1945 года английские войска подошли ближе к реке Рейн, заняли город Рейс и прилегающую к нему территорию, на которой жили мы. То-то радости было!!!

     Вечером того же дня нас с Гришей пригласили в штаб английской части, где через переводчика объяснили, что мы должны собираться в лагерь для отправки на Родину. Нас отвезли в район станции Хаминкёльн. Там наши русские парни и девушки разбивали палаточный лагерь. Переночевали мы в палатках, а на второй день англичане со своими солдатами на машинах послали собирать советских людей. Так за десять дней в лагере насчитывалось восемнадцать тысяч человек. В лагере были старики, дети, мужчины, женщины. Приехал офицер связи при Совете Министров СССР по репатриации советских граждан в Европе Новиков Николай Семёнович. Он взял меня с собой в Париж в посольство. Послом тогда во Франции был Богомолов. Так я стал офицером связи главным образом над своим лагерем в Хаминкёльне.

     В Париже я познакомился с подполковником Мельниковым из города Тулы. Он был кадровым офицером, и в течение четырёх месяцев мы работали вместе. Миссия по репатриации во главе с генерал-майором Драгуном находилась в Бельгии в городе Брюсселе. А мы находились при посольстве СССР в Париже.

       Париж – чудесный город! В то время меня он не интересовал. За три с половиной года я истосковался по Родине. Много ездил по Парижу, но никаких достопримечательностей я не запомнил. Едучи из Западной Германии, мы сразу не могли находить своё посольство. Впоследствии въезжали на Марсово поле и только потом попадали в посольство. В те годы на Марсовом поле была организована выставка оружия, участвующего во Второй Мировой войне. Бывал я у Эйфелевой башни, но наверх, чтобы обозреть Париж, не поднялся, а теперь сожалею, что не использовал свою возможность, а особенно, когда смотрю её по телевизору.

     Бывал я и в Булонском лесу, на острове Сити (на Сене), где находится Собор Парижской Богоматери. Париж в годы войны не пострадал. На Эйфелевой башне лифт не работал, наверное, ввиду экономии, так как весь город светился в рекламах.

     Был я и в русских кварталах, где в основном жили русские и украинские эмигранты из России. Уехали они в период Октябрьской революции и гражданской войны. Встретил и земляка – донского казака Краснова Бориса Ивановича из станицы Клётской. Он рассказал, что служил в Белой Армии у атамана Деникина. Когда войска Красной Армии прижали их к Крыму, они спешно грузились на пароход. Он еле уцепился за борт парохода, висел некоторое время в воздухе, а потом его втащили на палубу. Привезли в Румынию, затем кто куда разъехались... Приехал во Францию. Женился на богатой, но некрасивой француженке. Она была единственной наследницей. Родители жены умерли, он стал наследником богатства. В это время у него было тринадцать магазинов, две гостиницы и гараж на сто двадцать машин. Детей было две дочери. Вот этот земляк говорил мне, как он тоскует по Родине. Однажды подвыпивши, он сказал: «Если бы Сталин разрешил мне вернуться на Родину, я пошёл бы на Восток. Шёл до тех пор, пока одной ногой не вступил на Русскую землю. Тогда я упал бы вперёд и готов умереть на той земле, которая меня породила».

     Кто не бывал за пределами своей Родины, тот не знает, как по-настоящему он любит её, - сделал я вывод тогда ещё до беседы.

     Мы переживали, что приходится долго ждать отправки на Родину. Но были и такие, которые боялись возвращения, это те, кто совершил преступления ещё на советской земле, а некоторые продались Германии. Иные из лагеря бежали, боясь возмездия за содеянное.

     Сначала наши лагеря охраняли англичане. Отношение к нам было хорошим. Потом хуже стало, так как они с немцами нашли общий язык.

     Увозили в первую очередь самолётами больных и раненых. Остальные ждали своей очереди. Наконец, в июне 1945 года мы стали грузиться в вагоны на станции Хаминкёльн. Весь эшелон был украшен лозунгами, цветами. На паровозе впереди огромный портрет И.В. Сталина и транспарант «На Родину, к любимому Сталину!». Играла музыка, пели, танцевали, радости не было конца.

     И вот эшелон прибыл на первую станцию советской зоны, остановился. Советские солдаты оцепили эшелон, и была дана команда выходить из вагонов. Стали отдельно строить офицеров, солдат, женщин, стариков, детей. Меня, как начальника поезда, вызвали в штаб. Я сдал списки прибывших. Меня отправили в город Преемниц в лагерь бывших военнопленных для прохождения фильтрационной комиссии. В лагере было свыше пятидесяти тысяч.

     Здесь опознавались изменники Родины, кто служил полицейскими, старостами и другие. Вот здесь-то и были нами опознаны Орлов и Мартынец, носившие другие фамилии. За измену их в числе других осудили к двадцати пяти годам лишения свободы каждого.  

   На восемнадцатый день пребывания в лагере нас, двенадцать человек,  отправили в 136-ю артиллерийскую бригаду в город Штатс для прохождения службы в рядах Советской Армии на территории Германии  в составе оккупационных войск. Я был зачислен рядовым в батарею радиоразведки. Техника была уже не та, которая была в 1941 году. Война быстро продвинула развитие техники вперёд. Сколько довелось повстречать секретных осведомителей, которые задавали самые нелепые вопросы. Нас никто не упрекал, что мы были в плену, но и доброжелателей было мало.

     По Указу Президиума Верховного Совета СССР я должен был демобилизоваться в сентябре, как учитель. Но был задержан в силу каких-то причин. У меня сильно заболел желудок, положили в госпиталь. Из госпиталя вышел 25 декабря, а через неделю демобилизовался. От города Магдебурга до Бреста проехали через Варшаву, Познань, лежавшие все в руинах. Не доезжая до Бреста, в районе Белостока нас обстреляли. Были убитые и раненые.      

     Посмотрели на разрушенную Брестскую крепость. Там нас посадили в пассажирские вагоны и повезли в Москву через Смоленск, Вязьму. Это тот путь, по которому пришлось отступать. Места были знакомые. Двое суток провели в Москве на экскурсиях, потом поездом – в родную свою Михайловку, станция Себряково.