Своего дедушку я видел не часто, он умер когда мне было 9 лет, вместе только летом и то не каждым. О войне он рассказывал крайне мало или может жалел нас. Помню, что у него было ранение и то случайно было услышано в застольной беседе, хотя в военном билете об этом ни слова. Помню его как доброго и сдержанного человека, с искренней и мягкой улыбкой, хотя характер у него было суровый ,но справедливый (при резких высказываниях и малолетней заносчивости долго терпел, а потом брал и опускал в холодную бочку с головой). Его работоспособность вызывала уважение, ведь содержать большую семью в голодное послевоенное время было не просто, слава богу кормил огород и дружные руки. Мы многое не понимали, да и потом навряд ли поймем, каково это было и что пришлось пройти за годы этой Великой Войны и такой важной ее вехи как оборона Ленинграда.....

Вспоминает Быстров Сергей - сын
В июле 1941-го за Выборгом, около станции Яски отец наступил на мину – и в последний миг до взрыва понял, что останется жить. Противопехотная мина на каменистом карельском грунте была и замаскирована соответствующим образом: за большим камнем. На него и ступил правой ногой отец. Сту¬пил, перенес тяжесть, камень наклонился - и это решило все: сила взрыва пошла не просто вверх, а в сторону. Отделавшись небольшой контузией, отец остался цел и невредим.
В этом же 1941 году он попал под минометный обстрел, который финны затеяли ради него. На открытом, голом пригоро¬чке, через который он хаживал не раз в тыловое подразделе¬ние, вдруг его обнаружили минометчики врага. Первая мина за¬стала врасплох. Отвратительно-сипящий свист - и взрыв метрах в десяти. Полет второй он уже "наблюдал" лежа. От тре¬тьей успел отползти. Ротный миномет бил без перерывов. Стрелявших, видимо, злила неуязвимость русского. На каменистом грунте хватило бы первой же мины, а этот пригорочек оказался мягким, болотистым и легко мины поглотал, прежде чем те успевали взорваться. Необходимо было почти прямое попадание. Отец понимал, что оно будет. До единствен¬ного укрытия - одинокого сарая, к которому он стремился, ос¬тавалось метров 20. Но их было не преодолеть.
Отец замер. Обстрел прекратился. Едва он поднял голову, в небе раздался визг. Охота, видимо, начала забавлять минометчиков. Они не торопили события и не жалели мин. Отец же раздумывал, как достичь сарая. Он должен был обмануть этих расчетливых финнов. Долго лежал неподвижно, выждав два или три близких разрыва, и вдруг вскочив, в несколько прыжков оказался за сараем.

Почему, вспоминая кого-то или что-то, первое, что всплывает из глубин памяти - это запахи и потом уже ощущения, эмоции, события, образы? Может дети так запоминают? И именно поэтому наши детские воспоминания такие объемные и точные?
Запахи.
Мой дед пах садовой земляникой. Для меня этот запах так и остался дедовым. Еще он пах одеколоном каждое утро после бритья, свежими стружками, травой, солнцем, зимой – снегом и натопленной печкой, дождем и прелой листвой осенью, весенним ветром, всеми запахами земли, которую так любил, надежностью и доброй силой и всегда – садовой земляникой. Мой дед не пах металлом. Никогда, хотя без конца возился с садовым инвентарем, инструментом и прочими железяками. Он любил во всем порядок и ежедневно что-то чинил, правил, чистил, точил. При этом металлом не пах никогда. Ну не приставал к нему этот запах, как и запах гари, сырой земли, грязи, уныния и несчастья. Меня это тогда, в детстве, не удивляло. Просто заполнилось и все. А сейчас я вдруг поняла: дед не пах запахами смерти и войны. Он пах всем, что берег, сохранял, приумножал, созидал и любил. Он пах жизнью!
Ощущения.
Моя бабуля: васильковое платьице, косыночка, передник, носочки. Чистая и отутюженная. Родная. Кожа рук тонкая, как пергамент и мягкая, нет, даже не мягкая, а шелковистая. А подушечки пальцев и ладони шершавые от стирок, мытья, готовки и прочих домашних дел. Косточка на верхней фаланге указательного пальца, потемневшие трещинки. Волосы легкие и мягкие, как пух. Это помнят мои руки. Прямая спина, жесты и движения размеренны и спокойны. Вся она – достоинство, простота, сдержанность и женственность. Это помнят мои глаза. Голос: тихий, но твердый, строгий голос. Ни суеты, ни ворчанья, ни брани, ни жалоб. Бабуля не любила сплетен и пустой болтовни. Сама говорила мало, слушала внимательно и с участием. И только мой детский треп могла слушать, улыбаясь, часами, как слушают беззаботный птичий щебет. А еще она мне тихо пела перед сном одну и ту же колыбельную. Это помнят мои уши. Она, моя бабуля, словно была соткана из покоя и уюта. И я, набегавшись за день, затихала в ее объятиях, счастливо вздыхая, и погружалась в льющуюся от нее доброту и любовь. Это помнит мое сердце.
Эмоции.
Обычный летний день. Главное событие дня – я жду деда. Дед должен приехать с работы в 12 часов, не раньше и не позже. Это закон. Я не отвожу своего взгляда с дорожки, которая ведет к маленькой калитке в самом конце участка. Приплясываю от нетерпения. Очень жду. Идет! Дождалась! У меня всегда словно останавливается сердце от восторга. В сиянии солнечного света, как былинный богатырь: большой, статный, могучий появляется мой, только мой дед, дедушка, дедуля! Я еще несколько мгновений стою, любуюсь, впитываю этот образ, а потом, как сжатая до предела и выпущенная на волю пружинка, с визгом восторга несусь в родные объятия, чтобы тут же взлететь до небес, хохоча и задыхаясь от ликования. А потом, успокоившись, замираю у него в руках.
События.
Как бабуля и дед встречали День победы? Как главный день в своей жизни! В этот день они не лучились весельем и радостью. Дед был собран, серьезен и торжественен. В парадном костюме, со всеми наградами дедушка уезжал с утра на встречу с однополчанами. Недалеко, в километрах 4-х от дома, воевал мой дед. Там и собирались они каждый год у своих дотов. О чем говорили, что вспоминали, может просто молчали, я не знаю. Дед всегда ездил туда один и возвращался задумчивый и уставший, словно нес тяжелый груз. Ничего не рассказывал, не делился впечатлениями от встречи, только ронял: «Сегодня не было…» - и называл имена, которые мне ничего не говорили, - «не дожили до сегодня».
Бабуля же целый день хлопотала, как всегда, по хозяйству. Только была задумчива и тиха и часто вздыхала о чем-то. А потом, конечно, был и праздничный стол, и тосты, и концерт по телевизору. Но рассказов о войне, о подвигах, схватках, о тех военных днях - то, что я, ребенок, так жаждала услышать, не было. Конечно, я знала уже тогда, что дед всю войну воевал на финском фронте, командовал взводом, был контужен. Бабуля не покидала блокадный Ленинград, работала на железной дороге, каждый день восстанавливая пути после бомбежек с такими же, как и она, голодными, ослабевшими, истощенными женщинами. Там она и получила свое роковое ранение, забравшее ее спустя годы у нас так рано. И что познакомились мои бабуля и дедуля там же, на войне. И что в 43-м родился их первенец, мамин старший брат Сергей. Все это я знала. А над накрытым, большим торжественным столом горела люстра, и по телевизору передавали праздничный концерт. Только бабуля вдруг вставала и уходила в кухню и тихонечко там плакала. Может быть, вспоминались ей сотни раненых, которые прошли через наш дом или те мальчики, молоденькие курсанты военно-морского училища, что жили в нашем доме некоторое время, а потом ушли в первый в своей жизни бой и не вернулись. И осталась от них только старая, пожелтевшая фотография, да наша память. И дед вдруг замолкал на полуслове и уходил в себя. Возможно, и он в этот момент вспоминал, как на освобожденных улицах Белоострова было черно от бушлатов убитых курсантов, тех самых, «наших» мальчиков.
Кто знает теперь, что они тогда видели, какие картины им услужливо рисовала память?
Образы.
Как странно получается: о самом любимом и дорогом для меня человеке, бабуле, мне вроде бы и нечего вспомнить. Воспоминания о деде яркие, эмоциональные, насыщенные. Возможно потому, что дед был для меня, как некое
явление, как солнце. Это с ним, таким грозным для других, я могла смеяться, играть, ползать по нему, заставлять подкидывать меня, крутить и вертеть. Это для меня он придумывал шутки, и только мы с ним их понимали. Только от моих шалостей он не хмурил брови, а тихо посмеивался и, нежно глядя на меня, приводил свой веский довод против наказания: «она еще маленькая». Я никогда не боялась его, как боялись мои братья. И как можно бояться? Вы же не боитесь дождя или солнца? А это просто деда! Бабуля же была для меня обыденностью, как мы порой не замечаем мир, в котором живем. Она была моей личной вселенной, теплым коконом, наполненным любовью. Я просто этим жила и все. Такие вот они, мои бабуля и дедуля, Быстровы Павла Васильевна и Иван Сергеевич. Высокий, сильный, могучий дед и маленькая, скромная и тихая моя бабуля. Что объединило, сроднило их с того самого первого дня их встречи и до конца жизни? Любовь, семья, дом? Да! И еще они владели бесценными дарами: силой духа, стойкостью и умением любить. Уже много лет, как их нет на свете, но мне до сих пор кажется, что они в дальней поездке….. Да и как думать иначе? Разве люди уходят в никуда?
Вот мой дядя, Сергей Иванович, умный, красивый, талантливый! Сам по себе необычайно хорош! И дар деда – умные руки. А моя мама, Лариса Ивановна: большая семья, дружные дети, родной дом: столовая, большой стол, а над столом горит люстра. Ничего не напоминает? И нет для нас, детей, другой земли обетованной, чем родительский дом. Мамина сестра, Елена, - вечные хлопоты и бесконечная преданность мужу. Рома, брат мой, педантичен и аккуратен во всем, как дед. Ванюша – и стать, и походка деда. Что еще с годами проявится в нас – внуках, в наших детях – правнуках и в следующих, и в последующих поколениях? А что взяла я? Любовь к жизни. Я очень люблю жизнь! И еще мне хочется, чтобы мой сын пах свежей садовой земляникой.