Мне 16 лет, а ему – 78. Между его рождением и моим – целая жизнь. Деда, дедушка, дедуля…

Давно это было. Для меня – давно. А в его памяти – как вчера…

Шла война. Страшная. Непонятная. В мае 1941 года Вовке исполнилось пять лет. Пятилетнему сорванцу бегать бы с утра до позднего вечера на улице, сдирать коленки да разбивать локти, а потом размазывать грязной ручонкой горючие слёзы, предательски бегущие по щекам. Ведь ещё недавно мама добродушно поругивала:

- Вовка! Опять занозу в палец засадил!

Или:

- Вот неслух! Штаны на коленке разорвал и испачкал все!

А сейчас мама почему-то совсем перестала ругать Вовку за маленькие шалости. Наоборот – сядет, прижмёт его русую вихрастую головку к своим коленям и гладит, гладит. И молчит. И глубоко вздыхает.

И почему уже много дней не видел Вовка отца? Он ведь ушёл на какой-то фронт и всё не приходит. И почему мама перестала получать письма от старшего Вовкиного брата? Всё это было непонятно маленькому Вовке. Одно он понял из разговоров взрослых: началась война, и это очень плохо. А самые страшные люди на земле – это немцы, фашисты. Они враги для всех русских людей, а значит, и для маленького Вовки.

Жизнь на маленькой железнодорожной станции Буда-Кошелёво, что недалеко от Гомеля, за эти два военных месяца очень изменилась. Люди стали молчаливее, серьёзнее. Как будто чего-то ожидали. В полном молчании, с сосредоточенными лицами слушали голос далёкого диктора из радиоприёмника. Слушали и расходились, унося с собой и глубокую тревогу, и искорку надежды на то, что следующее сообщение из Москвы будет уже не таким безрадостным.

Вовка никак не мог привыкнуть к тому, что они с мамой ложились спать в одежде. Ведь по ночам часто бывали бомбёжки, и он, сонный, мало что понимая, слушал тревожный мамин голос: «Вовочка! Просыпайся! Бежим быстрее!» и выбегал вместе с ней из избы. Он, как взрослый, ложился на землю рядом с мамой и закрывал голову руками. Было очень страшно. И от свистящего, пронзительного звука падающих бомб, и от громких взрывов, от ярких вспышек, и от незнакомых и поэтому пугающих запахов вывернутой земли, гари. И всё это из-за немцев. Вовка их ненавидел и, конечно, боялся. Железнодорожная станция была приманкой для фашистов – бомбили часто. Огромная воронка от взорвавшейся бомбы была даже в соседнем огороде. Бывало, что вражеский самолёт прилетал и днём. И Вовка, заметив и услышав его первым, что есть силы, кричал, чтобы слышала мама: «Мама, мама, летит!»

А в августе 1941 года станцию Буда-Кошелёво заняли немцы. Жителей на улицах совсем не стало видно. Вот и Вовка с мамой почти всё время сидели в избе, выходили только по крайней надобности.

Так уж случилось, что в один из дней он остался дома один. Маме обязательно нужно было уйти. Вовка на всякий случай залез на печь, задёрнул занавеску. Вдруг слышит – открывается дверь. Он чуть не крикнул: «Мама!» Да спохватился и затаился за занавеской – решил маму напугать. Она его станет звать, а он помолчит, помолчит… да как громко вскрикнет! Вот мама будет рада, что он дома и цел-невредим! Сидит Вовка на печи, молчит, выжидает. Что-то молчит мама, не зовёт его. Да и шаги какие-то странные – тяжёлые, не мамины. Глянул Вовка в щель (занавеску не до конца задёрнул) и замер. По избе ходил немец. Вовка сразу его узнал. Чужое, недоброе лицо, непонятная одежда. Немец ходил по комнате, заглядывал на полки, в чашки – искал еду. А Вовке казалось, что ищут его. Немец даже представить не мог, что он в избе не один. Что на печи, за занавеской, сидит, сжавшись в комочек, маленький мальчик. Вовка дрожал от страха, а чтобы не было слышно стука зубов, он закусил нижнюю губу. Он даже не хотел кричать, он хотел одного – чтобы немец не обнаружил его. Немец походил-походил, нашёл немного картошки, забрал её и ушёл.

А Вовка лежал на печи. С широко открытыми глазами, с прокушенной губой. Лежал, когда зашла мама. И молчал, когда она стала его звать.

Только поздно вечером Вовка смог рассказать маме, что произошло днём…

Много ещё пришлось пережить и испытать маленькому Вовке и его маме. И весть о погибшем в сентябре 41-го Вовкином отце, попавшем в окружение к немцам. И о пропавшем без вести старшем Вовкином брате Михаиле. И тяжелейшую жизнь в немецкой оккупации до ноября 1943 года. Но они выжили, перенесли все тяготы.

За два года и три месяца немецкие каратели уничтожили 458 жителей белорусской железнодорожной станции. А сколько не вернувшихся?! Пропавших без вести?!

Давно это было… Но дедушкина память хранит в мельчайших подробностях события тех лет. Он не ветеран, не труженик тыла. Война отняла у него детство…

Деда, дедушка, дедуля…

В Победном Мае 45-го тебе исполнилось только 9 лет. Ты рано повзрослел и стал настоящей опорой для своей мамы, которая всю жизнь надеялась на то, что найдётся её без вести пропавший старший сын или окажется ошибкой, что ушедший на фронт муж был расстрелян фашистами.

Ты был слишком мал, чтобы запомнить черты своего отца. Но его образ сохранился на фотографии. Я вглядываюсь в старый снимок и вижу знакомые, родные черты: ты очень похож на него и даже у моей мамы глаза прадедушки. Как хорошо, что тебе не пришлось защищать свою семью от врагов, ведь тогда могло не быть моей мамы, а значит и меня.

Ты честно трудился всю жизнь, а сейчас заслуженно отдыхаешь. Я тебе обещаю, что всегда буду хранить память, которую ты передал мне. И о твоём детстве, отобранном войной, и о моём прадедушке. Эта память должна жить вечно. Слишком дорогой ценой досталась нам Победа, дорогой для каждой семьи, которой коснулась чёрное крыло войны.

А 9 Мая я тебе повяжу георгиевскую ленточку, и мы с тобой обязательно пойдём на Центральную площадь, где будет праздноваться 70-я годовщина Великой Победы. А самое главное – мы возьмём с собой портрет моего прадедушки, твоего отца. Красивого и молодого. Рядового Красной Армии Ермакова Василия Захаровича. А под портретом дата: 1895-1941.