ПОЛПРЕД РОССИИ

Его подвиг вместился всего в одну минуту, а шел он к нему всю жизнь. Возможно, кто-то уже раньше меня высказал эти слова или подобную мысль, не знаю. Ко мне пришла эта мысль н минуты раздумий о силе духа этого удивительного человека.
Ему было 50 лет, когда он отдал свою жизнь ради спасения боевых товарищей, совершив такой же яркий подвиг, как его юные земляки Александр Матросов и Миннигали Губайдуллин. 50 лет. Это возраст зрелого человека, еще полного сил и в то же время наделенного жизненным опытом, мудростью. Неужели он не мог воспользоваться ими, чтобы избежать смерти, найти другой вы¬ход? Как это было? Что думают люди в минуты героического подвига? Нет, никогда не удастся извне заглянуть в эти мгновения,
• которые, как вспышки молний, высвечивают самые сокровенные |глубины души человека.
Гляжу на бронзовый бюст, установленный ему земляками па самом видном месте села Пёстровка, где он родился и вырос, батрачил на местного помещика, мальчишкой купался в изумрудно - чистой речке с веселым прозванием Меселька, вдыхал аромат цветущей ромашки и шиповника, хороводил под балалайку на зелёном клину. Здесь впервые в нем пробудился бунтарский дух, и он дал отпор зарвавшемуся приказчику, а потом взял в руки винтовку у и пошел воевать против царского самодержавия, где смело, по-хозяйски ступил на землю, освобожденную, переданную в руки тех, кому она должна принадлежать, и представляю его живым в ту минуту порыва. Вот он один на один со страшной фашистской машиной. Она как чудовище ползет на него, через несколько секунд... Но он не думает о себе. А ведь ему достаточно было сделать прыжок в сторону, чтобы спастись, так как ушел бы из поля зрения прислуги бронетранспортера. Но он думает не об этом. Он мельком бросает взгляд назад, где его командир роты отражает контратаку остервенелых фашистов в рукопашной схват¬ке. К ним-то на помощь и были пущены бронетранспортеры. С одним он уже расправился. Вон он стоит, полыхает!
— Семеныч!— слышит он голос старшины роты,— держись!
А как держаться? Все гранаты поистратил на злодеев, одна связка под ремнем у груди осталась.
- Семеныч! — еле доносится до него сквозь взрывы снарядов, стрельбу и грохот моторов голос командира роты.— Останови!..
Это был последний приказ командира для него...
Я стою перед памятником этому человеку, уже многое зная
о нем по рассказам оставшихся в живых его одногодков, родных и близких людей. Немало повидал за полвека этот человек, имя ко-торого стало легендой, немало оставил после себя добрых дел, мудрых традиций семейной жизни, которые несут сегодня его, пять сыновей и две дочери. Они помнят его лицо, освещенное улыбкой. Случайно оставшаяся маленькая фотография, сделанная для паспорта, сохранила его черты. Они-то и выведены скульптором на этом изваянии. Спокойное мужественное лицо, олицетворяющее величие духа.
Сколько удалось, я узнал о его довоенной жизни, но о том, как был совершен подвиг, было известно лишь из наградного листа. И вот я в читальном зале Центрального архива Министер¬ства обороны. С волнением жду, когда в огромных чемоданах солдаты в сопровождении сотрудницы архива принесут папки, подшивки, пропахшие порохом. Рядом со мной за столами сидят генералы, офицеры, седые ветераны, что-то изучают, уточняют.
Наконец и передо мной появились стопки дел 322-й Житомирской орденоносной стрелковой дивизии и 1085-го полка этой ди¬визии, в составе которого воевал Александр Семенович Евстигнеев. Тысячи страниц военной летописи. С волнением открываю полко¬вые дела: донесения, рапорты, журналы боевых действий.
В наградном листе сказано: А. С. Евстигнеев погиб 20 января 1945 года. Читаю приказы по полку за январь 1945 года. Возможно, где-нибудь промелькнет имя Героя? Нет, ничего не встретил. Перелистывая полковой журнал, я все ближе подходил к роковой дате. Вот записи от 20 января. Здесь зафиксированы самые раз¬ные моменты, вплоть до распоряжения о постановке лошади на довольствие и благодарности повару за отличную службу. Армия есть армия. Здесь во всем порядок, все учтено, все предусмотре¬но. На следующей странице, датированной 21 января, подсчитаны потери за всю предыдущую неделю.
«Приказ по 1085 стрелковому Тарнопольскому Краснознамен¬ному полку 322 стрелковой Житомирской дивизии. 21 января 1945 года, № 011. Действующая армия. Содержание: по личному составу.
Исключить из списков полка и всех видов довольствия сер-жантский и рядовой состав, убитый в боях в борьбе с немецкими захватчиками за период с 12 но 20 января 1945 года».
Аккуратным каллиграфическим почерком зеленовато-черными чернилами четко выведены фамилии, имена, отчества, место и год рождения, место захоронения недавно погибших воинов.
Его фамилию я увидел сразу, как только открыл страницу.
«...рядовой Евстигнеев Александр Семенович. Стрелок 5 с. р. 1894 г. рожд. Уроженец: Башкирской АССР. Стерлитамакский район, Пёстровский с/с, с. Пёстровка, убитого 20.01.45 г. и похо-роненного на восточной окраине села Борск-Фоленски, Краков¬ского воеводства, братская могила № 1».
Эта запись была сделана на другой день после гибели Героя. Может быть, некоторые подробности удастся узнать из боевых донесений? Читаю запись от 21 января 1945 года.
«...Противник оказывает сильное сопротивление. 1-й стрелко-вый батальон отбил 8, 2-й — 19 контратак. В этих боях отличились командир батальона майор Гусев, командир 5 стрелковой роты Голушко, командир 4-й стрелковой роты Слененко...» Я обратил внимание на фамилию командира 5-й стрелковой роты, в которой служил Александр Семенович,— Голушко. До этого из других до¬кументов я узнал, что командир роты Голушко в этот день, 21 января, был ранен и отправлен в госпиталь. Голушко сменил на этой должности Беляева Дмитрия Сергеевича, отправленного с тяжелым ранением в тыл 17 июля 1944 года, призывался из Смоленской области, Козельского района. Ему было тогда всего 20 лет. А Иллариона Михайловича Голушко сменил Николай Павлович Журавлев. И я решил им и еще семи бывшим командирам 5-й стрелковой роты отправить письма с просьбой расска¬зать о боевом пути Александра Семеновича Евстигнеева. Где проживают ветераны в настоящее время — не известно, сохранились лишь наименования военкоматов, откуда они были призваны в действующую армию. Я воспользовался этой единственной возможностью, написал. Первыми откликнулись односельчане Н.С. Калинина, сообщив, что адресат умер. Второе письмо было из Черниговской области от бывшего командира 2-го взвода 5-й стрелковой роты Яковца Петра Петровича. Яковец? Кажется, в моих записях не было такой фамилии. Проверяю свои архивные выписки и убеждаюсь, что такой фамилии я, действительно, не записывал. Читаю документ, подписанный военкомом Куликовского райвоенкомата Черниговской области капитаном Кузьменко.
«На Ваше письмо сообщаю, что в селе Выбли, Куликовского района, Черниговской области в настоящее время проживает ин¬валид 2-н группы Великой Отечественной войны Яковец Петр Петрович, а не Яковлев Петр Петрович. Яковец Петр Петрович проходил военную службу в период с января 1945 года по июль 1945 года в 1085 с. п. 322 с. д. 60 армии в должности командира стрелкового взвода в воинском звании младший лейтенант».
Сомнений быть не могло: это тот человек, которого я ищу, но слабо сохранившаяся карандашная запись оказалась неразборчива, и я неправильно записал вторую половину фамилии. Вслед за этим пришло письмо и от самого Яковца. Его письмо с подробны¬ми описаниями военных эпизодов нельзя читать без волнения. Рассказывая о своем боевом пути, он вспоминает и об Александре Семеновиче Евстигнееве, с которым «в первых рядах пехоты-матушки освобождал Краков, Ярославль, Жешув...»
Откликнулись на мою просьбу родные и близкие однополчан А. С. Евстигнеева, не доживших до наших дней. И так, от письма к письму, от документа к документу я все больше познавал то время, героизм советского народа, то, как шел к своему подвигу один из его славных сынов. Изучая его боевой путь по архивным документам, я узнал о подвигах десятков других его однополчан, многие ил которых погибли в неравной схватке с врагом. Судьбы других пока неизвестны.
2
Устраивайтесь, батя, вот с этими молодцами, тут много таких, которым ваши руки и забота прямо кстати,— говорил моло¬дой крепыш - помкомвзвода.— Вон они, какие бравые, как мок¬рые вороны.
На старшину и новичка никто не взглянул, все красноармей¬цы, уставшие, с грязными струйками пота на лицах и мокрыми
краешками пилоток, сидели в ожидании кухни...
Десятые сутки бредём, чего хочешь! — вступил в разговор молодой красноармеец, наматывавший на ногу портянку.— Погляди на пятки Колоткова, как будто миной разворотило — стер, а Портнов умоляет ногу оттяпать...
Это вспомнилось Евстигнееву в ту минуту, когда он перевязывал тесемочкой пачку писем, несколько номеров дивизионной газеты «За Родину!», в которой были описаны подвиги его друга, погибшего под Львовом. Больше года сражался с ним вместе. Сов¬сем молодой, а привязались друг к другу с первой минуты встре¬чи, когда помкомвзвода разносил красноармейцев за то, что никто из них не мог, как следует намотать портянки.
...Сбросив на дно траншеи скатку, которая изрядно натерла шею, и прислонив карабин к стенке, Евстигнеев подошел к Портнову, лежавшему поодаль, и стал разглядывать его босую пятку, которая вздулась беловатыми волдырями и краснела ссадинами. Парень пытался притронуться к ноге, но тут же боязливо отдер¬гивал руку, морщился и стонал. Взглянув на Евстигнеева, крас¬ноармеец смутился:
— Второпях обулся и вот...
— Ты — второпях, в спешке, другой на бегу — вот и будет фри¬цам дешевая добыча,— сказал обычно молчаливый красноармеец Серебряков.
— Как же вы так, ребята?— недоумевал Евстигнеев,— вы же погубите и себя и других.
— А-а! — махнул рукой Портнов, подбивая под себя откуда-то взявшееся байковое одеяло.— Обрадовались: новое обмундирование! Надо бы в старом идти, а мы побросали его, правда, там только пуговицы да подковки оставались. Батя, нет ли закурить чего-нибудь путного, а то старшина мякину насыпал какую-то,— закончил Портнов.
— Курить-то есть,— степенно ответил новобранец,— покурим. Доморощенный табачок...
— Откуда взял?— пододвинулось несколько человек сразу с протянутыми в руках дольками бумаги.
— Издалека, ребяты, тыщу верст везу. Сам не курил, думаю, гостинец фронтовичкам преподнесу. Слыхали, город Стерлитамак, или Башкирию? Там произрастает крепачок. Вот угощайтесь.
В маленькой тесной траншее, вырытой на скорую руку мирны¬ми жителями окрестных поселков под конвоем немцев, пахнуло острым табачным дымком, все оживились, куда-то пропала уста¬лость, наперебой расспрашивали пожилого солдата о жизни на да¬леком Урале.
Семеныч,— спросил дотошный до всего Портнов,— ты вроде немолодой, а на фронт как же угодил? Иль проштрафился?
На Портнова зашикали. Серебряков объявил:
- Не обращайте на него внимания, он одного боится. У вас здоровые ноги, у него — потертые, вишь, носом водит, значит, кухня близко, он и боится, что вы на здоровых ногах впереди его будете...
Евстигнеев улыбнулся, но тут же сделался серьезным. По сло¬вам помкомвзвода, через час полк снова пойдет на запад, таков приказ командования. А как же они пойдут — трое из отделения пластом лежат, не смогут они сейчас и шага сделать. Расспросив, где стоит санрота, Евстигнеев побежал туда, раздобыл мазь, бинты и возвратился в свой взвод.
Когда он обработал ссадины и волдыри на ногах красноармей¬цев, смазал мазью, плотно перебинтовал, сам аккуратно намотал портянки и помог обуть сапоги, помкомвзвода привел санинструктора, но помощь уже не требовалась. Портнов от радости не мог спокойно стоять, все припрыгивал.
Надежно, не беспокойтесь, товарищ старшина,— заверил Евстигнеев.— Дело знакомое. Еще в первую германскую войну обучен по этому делу. Фельдшером начинал.
Евстигнеев предупредил, чтобы не бередили ноги излишними движениями, велел остерегаться.
Портнов присвистнул, но привычке стараясь свести в шутку серьезное предупреждение бывалого солдата, но тут же осекся: человек добра желает...
Да, был такой веселый парень Портнов, но уже скоро два года как его пет. Не позовет «на секретный разговор» и Коля Серебряков, только одному ему, Семёнычу, доверявший переписку с любимой девушкой, фотография которой и по сей день хранится в бумажнике Евстигнеева вместе со всеми солдатскими документами. Как будто своя. Отправлять обратно — не хочется лишний раз напоминать девушке о смерти ее друга. Так и лежит она вместе с фотографиями своих родных детей. А на днях Иван-младший фотокарточку внука прислал. Мальчонка ничего, хороший, должно, в семье ребенка соблюдают. Семеныч перебирал конверты, тщательно укладывал их, экономя место в вещмешке, обертывал их в плотную бумагу, которая хрустела. Он осмотрелся по сто¬ронам; не поднял ли кто-нибудь голову? Когда убедился, что все спят крепко, продолжил свое занятие. Ванюшке надо бы написать, да света в блиндаже маловато, патрон с суконным фитилем не сильно светит.
И всё же он взялся за письмо, написал первую строку и, отложив карандаш, задумался. Потом вынул из нагрудного кармана гимнастёрки фотокарточку внука, последнее письмо Ивана, на отдалении от глаз посмотрел на снимок, качнул головой, пошевелив в улыбке усами, положил перед собой. Сын писал:
«Дорогой папа, здравствуй!
Я жив здоров, того и тебе желаю. Из дому письма аккуратно получаю. Прислали фотокарточку Виктора, которую высылаю тебе, посмотри на своего внука.
От Михаила получаю письма, видно, что он воюет где-то под Ригой. На днях получил от него письмо, где он пишет, что легко ранен, находится на излечении в медсанбате.
Шура пишет, что дома все в порядке, но надо полагать, что им там тоже нелегко.
У меня все хорошо, воюю по-прежнему в старой части, пожалуйста, пиши хотя бы по две строчки, всегда буду рад твоим письмам.
Крепко целую, твой сын Ваня. 21. X. 1944 года».
Семеныч долго любовался подписью под письмом. Ишь какая завихристая; правда, Иван большую грамоту не получил, а пишет красиво. Представил сына, которого не видел, уже, почитай, четыре года. Какой стал? Постарел, небось. Тоже, как и сам, почти и не жил дома. Вперед на действительной два года на Дальнем Востоке служил, а с первых дней с фашистами сражается. Вспомнились и другие сыновья: старший Иван, Николай, Михаил, ко¬торые тоже на фронте. И тут кольнуло в сердце — это с такой болью отозвалось воспоминание о младшем сыне Михаиле, раненном совсем недавно. А ведь молчал об этом, пока мать не написа¬ла. Дети, даже большие, остаются детьми: все горести и радости в первую очередь матери выкладывают, а потом уж отцу... В даль¬нем углу блиндажа кто-то вскрикнул, пробормотал какие-то ко¬манды и снова стих. Семеныч не всех еще знал по фамилии и имени, не успел запомнить новичков, пришедших сразу же после перехода полка во второй эшелон. От прежнего взвода осталось всего десятеро — и то семеро из них ранены... А его судьба все милует, хотя в бою не отстает от молодых бойцов. Сколько раз поражался тому, как оставался невредимым, когда рядом с ним ползущие или бежавшие солдаты вдруг замирали или падали, сраженные вражескими пулями. Конечно, он понимал, что не судьба играет роль, а отсутствие опыта у новобранцев. Жалко, что недостаточно учебных занятий, не все воинские хитрости успе-вают познавать молодые воины. Поэтому старание, смекалка должны быть их постоянными помощниками. Семеныч обучал их при каждой возможности, торопился передать им всё, что знает сам, часто задавал им хитрые вопросы и требовал, чтобы решали они их самостоятельно. В бою бывает так, что совещаться некогда, всего одна минута в твоем распоряжении... А как его сыновья там, подсказывает ли им кто-нибудь, обучает ли воен¬ному мастерству? Но вспомнив, что они все уже давно обстрелянные, упокоился, взялся за карандаш. Он писал:
«Дорогой сыночек Ванюша, здравствуй!
Получил твое письмо с фотокарточкой Вити и очень рад, что, у меня есть такой внук.
На днях я получил письмо от матери, нелегко ей с троими, да и здоровье у нее плохое.
От Миши я пока письма не получил. Как мне его жаль, ма¬лыша, но что поделаешь, надо Родину защищать, ведь это наш долг.
Я нахожусь на Сандомирском направлении, пиши, буду всегда отвечать на твои письма.
Крепко целую, твой отец Александр Семенович Евстигнеев.
24. X. 1944 года».
Свернув треугольник, он несколько раз провел ладонью свер¬ху, чтобы уголки получились острыми и не сразу бы разворачи¬вались, как-никак письмо, хотя в нем ничего секретного нет. Такая уж привычка у человека, мысли, которые записываются, должны читать только те, кому они предназначены.
Он поднялся со скамьи, которую сколотил сам из разбитого кузова немецкой автомашины, повесил вещмешок на столб, слу¬живший подпоркой кровли блиндажа, сел на край нар, где было место, и не спеша стал снимать сапоги. Через минуту он уже лежал с заложенными назад руками и, глядя в потолок, думал. Ему не спалось, ломило колени, но говорить об этом санинструктору не хотелось: пошлет в медсанбат, там направят в дивизионный госпиталь, пойдет проверка до тылового госпиталя. Так-то он в Стерлитамаке мог бы приспособиться три года назад, немало вся¬кой хвори за жизнь понацеплялось, но сейчас не до них. Семеныч согнул колени и стал тихонько потирать их ладонями. От трения они начали согреваться, а вскоре и совсем перестали болеть. Мо¬жет быть, он просто не замечал боли, потому что прочитанные письма из дома, от сына, воспоминания о фронтовых друзьях растревожили его мысли, захотелось обернуться на пройденный путь, оценить его с позиций человека, у которого за плечами пятьдесят.
3
И всплыли в памяти годы, когда участвовал в первой мировой войне. В дни свершения Октябрьской революции он работал в Петрограде па Путиловском, где вместе с рабочими завода участ-вовал в восстании. В конце 1918 года перевелся на Самарский трубочный военный завод.
Ему было 47 лет, когда полчища немецко-фашистских варва¬ров вторглись па нашу Родину. Проводив на священную войну четырех своих сыновей, он, несмотря на возраст, тоже ушел на фронт, участвовал в освобождении Воронежа, сражался за Сталинград, за Украину, был ранен, после медсанбата снова вернулся в свою часть.
Это только главные вехи жизненного пути. А сколько между ними нечеловеческих испытаний, жертв, трагедий, которые ему довелось испытать вместе со всем советским народом, защищая свою власть от посягательств бывших хозяев. Не было и года спокойной жизни, но люди верили, что они победят и во имя этой победы терпели все невзгоды и лишения. Вспомнился отец Семен Коновович, оставивший в наследство детям трудолюбие и терпе¬ние, страсть к плотницкому и столярному делу, но не доживший до того дня, когда мог бы увидеть, как помогли детям его справедливые наставления и трудолюбие. Нежданно-негаданно под¬стерегла гибель, когда был еще полон сил, детей не успел поставить, как следует на ноги. Беда пришла оттуда, откуда ее никто не ждал: ехал верхом, лошадь вдруг на скаку чего-то испугалась и шарахнулась в сторону — отец упал и ударился об камень. Умер, не успев попрощаться с детьми. Пятеро их осталось на ма¬теринских плечах. А тут вскоре первая мировая война. Царские чиновники не посмотрели, что стареющая женщина-мать одна остается с четверыми, забрали Александра на германский фронт... И только через пять лет, в 1921 году, вернулся он в Пёстровку, построил дом с подвалом, в котором занимался своим извечным ремеслом: делал кружки, половники, чайники, ведра, печи желез¬ные, или «коленки», как называли их в деревне, трубы к печам... Без дела ни минуты не сидел, да и детей не баловал, давал пору¬чения: корыто сделать, заборчик починить... На работу, на про¬изводство они приходили уже специалистами. С семи лет каждый мог и косить, и молотить, и лошадью управлять. Вспомнил Семеныч, как Ванюшка-младший маялся с серпом, кем-то неуклюже отремонтированным. На склепках ручка сделана
утолщенной и детским пальчикам не обхватить было ее. Он подозвал к себе сына и дал ему свой серп попробовать, удобен ли тот ему. Ванюшка, конечно, обрадовался: серп-то был заводской.
- Бери себе, а я — твоим,— сказал отец сыну.
«Помнит ли Иван об этом?»— вдруг задался вопросом Семе¬ныч. Полежал немного, вроде бы и засыпать стал, как снова пришла навязчивая мысль о прожитом. Вспомнилось ему, как в бывшем поместье Марковича была создана трудовая колония, где беспризорные дети приучались к труду и дисциплине. Была у них своя земля, которую обрабатывали на двух американских «фордзончиках». Иногда заведующий звал Александра Семеновича на столярные, плотницкие или жестяные работы. С ним часто увязывался и Ванюшка-младший. Любил мальчишка у ног отца вертеться. Приходили туда и другие пестровские мужики. Часто оставались ночевать. И на этот раз постелили им всем в бывшей батрацкой. Двум мужикам в одном углу, ему с сыном — в другом. Только стал засыпать, как кто-то легонько потряс его за плечо:
Саша, а Саша, поедем за морковью?
Александра так и опалило огнем изнутри. Он знал, что вдоль речки Месельки сироты морковь посеяли, чуть больше мышиного хвоста выросла, сами не прикасаются, берегут. Он поднялся, по¬правил дерюгу на сынишке, чтобы тот не слыхал разговор, и от¬метил:
— Вот он у меня под дерюгой один лежит да дома их шесте¬ро, но они со мной, с отцом, живым отцом...— в горле вдруг за¬першило, хотелось крикнуть им в лицо, но не слушался голос.— А им воровать у детей отцов, павших за революцию? Я не только не поеду, но и вам не дам детишек грабить...
Когда ушли мужики, Семеныч прислушался к сыну: не слыхал ли разговор? Мальчишка спал, но когда отец успокоился, почув¬ствовал, как сын ласково прижался к нему. Значит, не спал, подумал тогда он.
Вдруг Семеныч ощутил влагу у краешков глаз и зачесалось около переносицы. «От черт, никак слезы»,— вытер он шершавой ладонью теплые струйки и крякнул. Рядом с ним лежавший сол¬дат поднял голову, и удивленно разглядывая соседа, сказал:
Да спите вы, дядя! — и тут же уронил голову на руку.
Семеныч поглядел на молодого, но уже с усами солдата, улыб-нулся. Маленькие, еле уловимые тени от сальника прыгали на смугловатом лице солдата. Короткие волосы чуть закрывали лоб, делая парня похожим на подростка.
«Эх, мать честная,— вздохнув, подумал Семеныч,— тебе бы мамкины сказки у колыбельки слушать. А ты вон какой — воюешь». Семеныч достал карманные часы и попытался разглядеть, над какими цифрами стоят стрелки, — не смог. Тогда он начал вспоминать, сколько сделал разного с момента, когда улеглись солдаты, и получалось по расчетам, что времени где-то около двух часов ночи, не менее. А сон все не шел. Прошедший день был на редкость напряженный. Проводили учение на тему: «Взаимодействие мелких подразделений с танками». Наломался, напрыгался. Молодые от усталости только спят крепче, а у него
ломило в суставах ног и рук. В воспоминаниях боли как бы за¬тихли. Ему было приятно перебирать в памяти молодые годы, анализировал, свои поступки, улыбался проделкам своих дети¬шек. старался он со своей Ксеней воспитать их трудолюбивыми и честными. Это главные мерила человека. Когда ты любишь ра¬ботать — не пропадешь, а если честен, то и уважения добьешься.
Вспомнилось, как в школе, когда ребята были еще маленькими, была организована кооперация, и старшой Ванюшка взял у него из кармана 15 копеек, чтобы купить перья и ручку. Когда узнал, спросил сына:
— Взял?
— Взял,— ответил Ваня,— все мальчишки покупают...
— А почему не спросил?— задал вопрос отец.
Сыну крыть было нечем, и Семеныч наказал его... Учил, как было заведено испокон веков, но после двух ударов ремнем у него сжалось сердце и он, бросив ремень, крепко прижал к себе сына, и, задыхаясь от негодования, думал: «Как же ты, взрослый человек, поднял руку па своего же дитя, беззащитного мальца, который может переломиться, как тростиночка, от одного твоего прикосновения?» Напоследок сказал сыну:
— Никогда не завидуй тому, что у кого-то есть, а у тебя нет.
А когда дети выросли, провожая их в армию, вначале на дей-ствительную, а потом на фронт, наказывал:
— Служите на совесть, сыны, как бы трудно пи пришлось.
Молодцы, не срамят отца и мать. Тот же Иван-младший доб-ровольно ушел на фронт из Уфимского пехотного училища, счел, что он нужнее там, под Сталинградом. Потом, писала Ксеня, орден и медали заслужил. И другие не подкачали, один за одним ушли воевать вслед за старшим. Младший служит где-то рядом, письма за два-три дня приходят, повидаться бы. Война к концу идет, легче станет, может, отпроситься у командира на денек? Эта мысль взбудоражила Семеныча не на шутку. Он представлял, как они встретятся; пожалуй, не сразу и узнаешь сына, небось, воз¬мужал, окреп, война закаляет мужчин. Представил, как они вдво¬ем будут хлебать солдатский борщ из одного котелка, вспомнят домашних, а потом Иван проводит его до попутного транспорта... Нет, бередить сердце такими мыслями нельзя, враз в кислятину превратишься, размякнешь, как хлеб в тюре,— осадил себя Семе¬ныч. Не время. Спи, завтра работы много. С этими мыслями он прилег с краю нар и вдруг неожиданно уснул.
Проснулся Евстигнеев, когда в блиндаже полным ходом шла солдатская жизнь. Одни одевали шинели, уже получив какое-то за-дание от командира и спешили его выполнить, другие брились, третьи, по пояс голые, возвращались с утренней снежной проце¬дуры, от них шел пар, лица зарумянились от легкого морозца, и открытую дверь ворвался холодный воздух, и Семеныч почувствовал его бодрящую силу. Поддаваясь задору молодых солдат, он быстро смахнул с себя шинель и сел на нарах. К нему тут же подошел старшина, спросил тревожно:
- Не заболел ли, Семеныч?
Семеныч махнул рукой, нехотя ответил:
- Малость запоздал с отбоем, письма писал.
Старшина успокоился, сказал доверительно:
- Ротный знал, после завтрака велел подойти.
- Не сказывал, зачем? — поинтересовался Семеныч.
- Поручит, наверное, как всегда, молодежь чему-нибудь подучить.
Семеныч уже привык к тому, что с самого начала службы в 1085-м полку ему часто приходится обучать новое пополнение сол¬датским навыкам, сноровке, всему тому, что не успело войти в устав. Это и радовало ветерана и в то же время беспокоило: не всякий боец в состоянии перенять его приемы, которыми он поль¬зуется, полагаясь на свою силу и ловкость. И все же многим помогает его опыт, не раз после боя благодарили его за хорошиесоветы, да и сам он видел, что не бесполезно тратит время. По¬этому занятия, проводимые командиром, как правило, сопровож¬даются практическим показом или теплой задушевной беседой Семеныча, где он в бесхитростных рассказах и шутках открывал новичкам «секреты» войны.
4
После короткого разговора с ротным Семеныч поспешил к месту сбора личного состава. Стояло январское солнечное утро; снег, шедший всю ночь, ослеплял глаза без привычки, редкие сосновые деревья вперемежку с липой и березой напоминали пейзаж родной Башкирии, и у Семеныча на душе было светло и радостно. Как будто нет войны и не было ее здесь. Снег припоро¬шил уродливые рытвины от бомб и снарядов, посеченные оскол¬ками деревья солдаты спилили до корня и использовали на строительство различных сооружений. И еще была тишина, такая непривычная тишина, которой, наверное, на войне никогда не бывает. По все знали, что это временное затишье. Впереди ожи¬дались тяжелые бои.
Находясь в первом эшелоне 60-й армии, 322-я стрелковая дивизия освободила Львов и, не останавливаясь, двинулась на за¬пад, очищая от фашистских полчищ территорию Польши. Первым крупным городом, стоящим на пути, был Краков. Стрелкам 1085-го полка предстояло штурмовать мощные немецкие долговременные огневые сооружения. За метровыми стенами железобетонных соо¬ружений в глубоких бункерах и стальных колпаках сидели фа¬шистские солдаты, потерявшие все надежды на то, что когда-ни¬будь им удастся выползти из своих убежищ живыми. Советское командование предвидело, что в отчаянии они ожесточенно будут сопротивляться. Выкурить противника можно будет только хитро¬стью и той решимостью и инициативой, которая всегда окрыля¬ет людей, сражающихся за святое и правое дело. Поэтому, как и всюду, в 1085-м полку широко использовался опыт ветеранов, преодолевших все невзгоды войны. Много лет спустя бывший ко¬мандир 322-й дивизии, ныне генерал армии, JI. Н. Лащенко в свя¬зи с этим в своей книге «Из боя в бой» вспоминает:
«Солдаты, пришедшие по дорогам войны на территорию Поль¬ши, были в подавляющем большинстве опытными и закаленными воинами, знали в тонкостях тактику ближнего боя. Умело, храбро действовали они не только в составе отделения, взвода, но и в одиночку, даже если сталкивались с группой фашистов или ока¬зывались лицом к лицу с пулеметами, пушкой, танком...
Кстати говоря, на заключительном этапе войны наши бойцы часто били врага его собственным оружием, используя трофейную технику. Быстро освоили они и фаустпатроны. Инициаторами выступали обычно ветераны войны — коммунисты и комсомольцы, научившиеся обращаться на фронте с любым оружием на «ты».
От бывалых фронтовиков быстро набирались отваги, сметки и молодые бойцы...»
1085-й полк готовился к выдвижению в первый эшелон. Командир полка полковник Тимофеев вместе с начальником штаба и своим заместителем по политчасти объезжали вверенные им подразделения, проверяли состояние боеготовности. В помещение бывшей немецкой биржевой конторы они вошли в тот момент, когда Евстигнеев, возвышаясь на специально сооруженной пло¬щадке, рассказывал о том, как обнаружить вражеские мины.
— ...Фрицы бегут под мощными ударами Красной Армии, но они еще надеются нас переломить,— говорил пожилой солдат, держа в руках большую круглую мину,— и стараются напоследок напакостить за собой как можно больше. Вот такие штучки прячут в землю, чтобы наш брат нарвался на них. Они минируют дороги, поля, населенные пункты, подступы к ним и выходы, не забы¬вайте,— поднял боец руку,— вы-хо-ды... А то бывает так: перед
деревней обезвредят все мины и стараются скорее догнать про-тивника и забывают, что при выходе из пункта враг их тоже на¬кидал, мины-то, и подрываются. Надо держать ухо востро. Под¬бежал к зданию — не рвись к крыльцу, осмотри все как следует. 'Гак же — траншеи и мосты. Вот такие дела. Какие же это мины и как их обезвредить? Это мы сейчас вам покажем с ефрейтором Фоминым и рядовым Кравцевым.
К солдату поднялось еще два человека, один был примерно лет сорока, второй совсем еще молодой подвижный боец высокого роста с черными кудряшками, выбивающимися из-под новой солдатской ушанки. У входа в помещение полковник Тимофеев жес-том остановил стоящего у дверей часового, пытавшегося дать команду «смирно!» и доложить по уставу. Молодой красноармеец, краснея от смущения и робости и не зная, что делать дальше, держал руку у козырька и испуганно глядел в глаза командира полка.
Полковник слегка улыбнулся солдату, кивком показал на его руку: «вольно!» и, подозвав ближе к себе своих заместителей, так же знаком пригласил их устроиться у стенки и послушать, как проходят занятия. Между тем солдаты продолжали изучать мины противника. Евстигнеев говорил:
— Против нашей пехоты немцы применяют мины нажимно¬го...— в это время ефрейтор показал нажимную мину — ...натяж¬ного и электрического действия,— эти две мины показал в под¬нятых руках рядовой Кравцев.— Но чаще всего вражеские проти¬вопехотные минные поля насыщены минами «С—35» натяжного действия,— продолжал Семеныч, а Фомин, положив первую, под¬нял вверх мину «С—35».— Их еще называют натяжными мина¬ми. Видите, эта мина имеет круглую форму с двумя взрывателя¬ми, к которым прикреплена тонкая проволока,— Евстигнеев потянул на себя торчащий кусочек проволоки,— и отводится в сторону к маленькому колышку. При взрыве такая мина может поражать окружность в радиусе 50—70 метров. Вот такие дела. Противник, как я убедился из опыта, расставляет эти мины в скрытых местах и на подступах к важным участкам своей оборо¬ны, в зарослях у мостов. Вот такие дела.
Затем три солдата показывали приемы разминирования, унич-тожения мин, приглашали к себе молодых солдат, смотрели, как они обезвреживали их, на практике показывая, как осторожно и в то же время решительно надо действовать при разминировании. Полковник Тимофеев, наблюдая это занятие, тихо комментировал: Просто и быстро. Молодец, командир пятой. А как в других ротах? задал он вопрос своим заместителям.
Занимаются, товарищ полковник,— ответил замполит.
Это правильно, нельзя терять ни минуты,— продолжал полковник, когда они так же незамеченными покинули подразделе-ние, впереди тяжелое сражение и молодым бойцам быстрее надо набираться отваги, сметки от бывалых фронтовиков.
Приостановившись немного и дождавшись, когда замполит поравняется с ним, полковник спросил его:
— А что, если на встречу с польскими жителями пошлем этого солдата? По-моему, он хлебопашец, поинтересуйтесь, отку¬да он, чем занимался до войны. Такие, как он, быстрее найдут общий язык с польскими крестьянами.
5
На другое утро Евстигнеев и еще несколько солдат разного возраста стояли перед заместителем командира полка по полит¬части и двумя польскими представителями, одетыми в поношен¬ные, но довольно крепкие солдатские полушубки и шапки-ушанки. Лица их были чем-то озабочены, на слова замполита кивали головами, как бы подтверждая каждую его мысль.
— Освобожденные от гитлеровской оккупации польские жи¬тели просят наше командование организовать встречу с советски¬ми солдатами. Наше командование с благодарностью приняло предложение польских друзей, — замполит повернулся к гостям и сделал им легкий поклон, затем продолжал, — здесь собрались ветераны войны, коммунисты, комсомольцы, молодые красноар-мейцы, которые успели показать себя в бою, представители не-скольких национальностей Советского Союза. Наверное, догады-ваетесь, о чем вас будут спрашивать, поэтому говорите начистоту, откровенно, ничего не придумывая...
Поляки согласно закивали головами.
— Ну, а остальное польские друзья видят сами — освободи¬тели ведут себя достойно, помогают разоренным семьям встать на ноги.
Расскажите, как встречали вас в освобожденной Эстонии. В сегодняшней дивизионке есть информация.
Замполит взял со стола газетный листок и прочитал:
Свыше 37 тысяч крестьянских хозяйств Эстонии получили земельные участки. Крестьянам, наделенным землей, Советская власть дала семена, сельскохозяйственный инвентарь, рабочий и продуктивный скот, строительный материал. На приобретение скота, строительство домов и хозяйственных построек в четвертом квартале l944 года государство отпустило трудовому крестьянст¬ву Эстонии долгосрочный кредит в 11 миллионов рублей.
Замполит подумал и продолжал:
Расскажите о том, как советский народ залечивает воен¬ные раны, о восстановлении сталинградского элеватора, о донец¬ких: горняках, добывающих уголь сверх годового плана, о стаха¬новских вахтах тысяч фронтовых бригад Урала, о сдаче вологод¬скими хлеборобами восьмисот тысяч пудов хлеба в фонд Красной Армии...
Замполит помолчал немного, приостановился на мгновение и, оживившись, вдруг продолжал:
— Расскажите о себе, наконец. У каждого из вас есть семья, дети, матери, дочери...
— И внуки есть, — вставил ефрейтор Фомин.
— Вот видите! — подхватил замполит, подходя к ефрейтору. Посмотрев на него пристальнее, замполит спросил:
— У вас, ефрейтор, внук уже есть?
Фомин заволновался, переступая с ноги на ногу, стыдясь своей невыдержанности.
— Это я не о себе, товарищ майор, — наконец оправдался он, боясь, что за нарушение уставного порядка в строю его лишат встречи с поляками.
Но замполит сделал вид, что как будто бы ничего не про¬изошло, с интересом продолжал беседу:
— Не важно, товарищ ефрейтор... Как ваша фамилия?
— Ефрейтор пятой стрелковой роты Фомин, товарищ майор,— отчеканил Фомин.
— Так вот, товарищ ефрейтор Фомин, важно, что есть внук, что будут жить советские люди.
Солдаты и польские гости эти слова встретили шумно, обме-нивались друг с другом мыслями. А когда стало тихо, майор спро¬сил весело:
А кто же все-таки среди вас дедушка?
Разрешите, товарищ майор? — подал голос Евстигнеев.
— Что у вас, Семеныч? — повернул голову майор. Ему запом¬нился этот усатый пожилой солдат, коротко и ясно объяснявший боевые свойства вражеских мин, и по возвращении в штаб полка он срочно запросил сведения о нем, лично побеседовал с командиром взвода, узнал о боевом пути солдата, о его авторитете во взводе и что зовут его в роте любовно и просто — Семенычем. А вот о том, что внук есть, замполит не знал.
— Это он обо мне говорил, — кивнул Евстигнеев в сторону Фомина, — внук-то у меня... вчера только фотку прислали.
— Поздравляю вас, Семеныч, — тряся руку Евстигнеева и широко улыбаясь, от всей души сказал майор.
— Спасибо, — ответил ветеран, — увидать бы теперь живого, наскучал по детишкам...
Польские гости стояли, как будто забытые хозяевами, и ви¬дели, как растопились солдатские сердца при воспоминании о де¬тях, родных и отчем доме. Кажется, забыл о своей роли и зам¬полит. Он шел перед маленьким строем от солдата к солдату и расспрашивал каждого, откуда он, кем был в мирное время, есть ли еще кто-нибудь на фронте из членов семьи. Когда узнал, что у Семеныча, кроме него, на фронте еще четыре сына воюют, майор не сдержал восторженных чувств.
— Да вы герой, Семеныч! — уже в который раз пожимая руку солдата, воскликнул замполит, — пять солдат из одной семьи!
Растроганный столь необычной беседой, которая сама по себе возникла, заменив официальную часть инструктажа, замполит по-дошел к польским гостям и сказал:
— Бачете, какой у нас народ! — и закончил. — Прошу, пане, можно ехать.
Проселочная дорога, посыпанная ночью снегом, постепенно размягчилась от тающего под лучами солнца снега.
— Январь, а ты поглядь, что деется, — удивлялся Фомин. — У нас в Каменец-Подольске не дюже холодно, однако же в январе прижмет так, что только держись.
— А у нас такая же благодать, — щурясь от яркого солнца, вступил в разговор Вася Кравцев.
— Откуда сам? — спросил Фомин.
— Я-то? — переспросил Василий. — Черное море слыхал?
Фомин хмыкнул.
— Хто же его не слыхав, не за морями живем.
— А Краснодарский край?
— Еще чего!
— А Северский район?
— Чего не слыхав, того не слыхав, — съязвил Фомин,
— должно быть, букашка яка-нибудь на территории Краснодарского краю. Слышь, Семеныч? — пытаясь подключить к разговору свое¬го соседа, легонько толкнув его в бок, обратился Фомин, — живе в каком-то Северском районе и думае, что он на пупу земли прорастал, — и рассмеялся.
Евстигнеев не откликнулся на шутку, и Фомин не стал его беспокоить. А вскоре и сам погрузился в мечту. Глухо отбивая ог-ромными коваными копытами, пара немецких коней-битюгов легко тащила подпрыгивающую на кочках необыкновенной длины бричку, па которой с двух сторон на мягком душистом сене, све¬сив ноги, сидело более двадцати солдат. Впереди на высоком об¬лучке со спинкой восседали гостеприимные польские посланцы, одетые в русские полушубки и шапки.
Солдаты кто курил, кто переговаривался, комментируя увиденное в пути, кто дремал. Семеныч находился под впечатлением прошедшего напутствия. Слова замполита тронули его своей задушевностью и простотой. «Советские воины-освободители не долж¬ны наводить страх на мирных людей, а должны показать то, чем они действительно являются: освободителями», — напутствовал замполит полпредов от Красной Армии у мирных селян Польши.
Победа над фашизмом стала возможной потому, что Красная Армия не грабит, не мстит, а несет благо и свободу. Это так и есть. Вспомнилось Евстигнееву, как вместе со многими солдатами ди-визии пришлось косить траву, убирать хлеба в семикилометро¬вой зоне прифронтовой полосы, а зерно оставить населению. Зато и сами имели хороший прием со стороны мирных людей, получая всяческую помощь — жители создавали бойцам уют для отдыха, чинили обувь, стирали белье, организовывали баню. Вспомнилось, однажды, когда он был в группе сопровождения работников полит¬отдела армии, в пути у села Кжибовка Лаковецкого района по¬встречался 74-летний старик — житель этого села. Он снял шля¬пу, низко поклонился, промолвил:
— Желаю вам счастья, граждане великой России! Бейте нем¬цев до полного уничтожения и возвращайтесь с победой!
Запомнилась и другая встреча с местным населением — укра-инцами, поляками в одном хуторе северо-восточнее Тарнополя и села Шляхтинцы. «Раз пришла Красная Армия — будет порядок, прекратится кровопролитие, и будет обеспечена мирная жизнь»,— заявили жители этого хутора.
Не заживаемой раной остались в сердце и другие встречи, ког¬да освобожденные мирные жители просили: «Отомстите за смерть наших детей». Одна из них особенно запомнилась старому солда¬ту. Об этой истории дивизионная газета «За Родину» писала:
«В этом селе еще вчера были немцы. Ночью они поспешно отступили и насильно угнали с собой многих молодых мужчин села. Когда мы вошли в хату, Рузалия Ющик, старая польская женщина, плакала: «Вчера проклятые немцы, поспешно убегая из
села, угнали моего сына Янека», — рассказала нам горем убитая мать.
Рузалия Ющик со слезами на глазах поведала печальную ис¬торию своей семьи, ограбленной и замученной гитлеровцами в период оккупации Польши. Ее средний сын Эдвард Ющик был угнан в Германию. Там он около года выполнял каторжную ра¬боту, был рабом у немецкого помещика. Он стал отказываться от работы, за что хозяин-немец часто избивал его палкой. В кон¬це концов, Эдвард не выдержал и решил бежать. Однако гитле¬ровцы поймали и убили его, и вслед за сыном погибла и моя дочь Мария, — рыдая, рассказывала мать. — Случилось это так. Нем¬цы устроили облаву на польских партизан. Три фашиста вбежали в хату Ющик и начали стрелять из автоматов в пол, под кровать, в чердак. Мария, и до того имевшая слабое здоровье, сильно пе¬репугалась и в ту же ночь умерла от разрыва сердца.
Теперь немцы угнали второго ее сына Янека.
«Но я знаю, что он не будет работать на немцев, знаю пото¬му, что Красная Армия — наша освободительница идет вперед и вызволит Янека из неволи», — сказала мать.
Рузалия Ющик не ошиблась. Уже к вечеру ее сын возвратился домой, он был вызволен из фашистского плена наступающей Красной Армией».
Потом Семеныч показывал газету с заметкой в своем взводе и комментировал:
— А сколько их в мире, таких горемык! С ума сойдешь, глядя на горе матери.
Что же хотел Гитлер? — думал Семеныч в пути. Поставить мир на колени? Зачем? Чтобы наслаждаться горем и страдания¬ми одних и процветанием других? Нет, не мог Семеныч согласить¬ся с этим.
Их встречали с хлебом-солью. Молодые девушки, одетые в национальные костюмы, с яркими уборами на головах напомина¬ли свадебное торжество. У большого деревянного дома с высоким крыльцом и узорчатыми ставнями стояла большая группа людей, держась друг от друга на некотором расстоянии. Боятся что ли друг друга, чтобы поближе встать? — подумал Семеныч, прини¬мая вместе с руководителем группы, капитаном, прибывшим из политотдела армии, хлеб-соль.
Большой дом оказался костелом, в котором в самом центре, подпирая потолок, стоял орган, напоминая ровно подструганный частокол, с постепенно повышающимися в одну сторону концами, вокруг него длинные скамейки, справа зашторенные двери, в са¬мом переднем углу, от стенки до стенки, стоял стол с разными уго-щениями. Гостей усаживали все то же поляки, которые привезли красноармейцев. Стол, вернее несколько сдвинутых столов, ока¬зался настолько большим, что за ним уместились все гости и столько же польских представителей. Когда все уселись, хозяева и гости обменялись приветствиями, затем один из поляков сказал короткую речь, в которой говорил о вековой мечте поляков и рус¬ских о дружбе и братство, и о том, что всегда находились силы, мешавшие сближению славянских народов. И вот теперь это вре¬мя пришло. Гости узнали о том, что оратора зовут Стефан Кравница, что все годы войны он скитался по чужим странам, потом вернулся на родину и несколько месяцев, до самого прихода со¬ветских войск, партизанил вместе с русскими. Там научился го¬ворить по-русски, стал коммунистом.
Дорогие други, — волнуясь, закончил он, — братья наши русские, славяне, благодарностям нашим нет границ. Примите наш нижайший поклон от всего польского народа, который ждал нас как самых дорогих гостей. Добро пожаловать на нашу землю. С ответным словом выступил капитан Тарасов.
— Фашистские изверги, взбешенные неудачей на фронтах, с дикой жестокостью продолжают обращаться с мирным населением Польши, — сказал он. — По пути нашего наступления на много километров мы видим поля, вдоль и поперек изрытые траншеями, усеянные минами, изрезанные глубокими бункерами.
Несколько месяцев фашистские мерзавцы под угрозой оружия заставляли польских девушек, стариков и детей сооружать оборону. Многих поляков немцы расстреляли, многих угнали на не¬мецкую каторгу. Фашистские разбойники на польской земле совершили и еще продолжают совершать такие злодеяния и зверст¬ва, какие фашисты творили на нашей земле. Вот почему мы с осо¬бым рвением преследуем гитлеровских разбойников. Им не будет от нас никакой пощады!
Дом постепенно наполнился до отказа, те, кто не поместился в нем, остались в сенях, в большой прихожей и на крыльце.
На улице стояли, привязанные к изгороди несколько лошадей, запряженные в телеги и двуколки. Это приехали жители близлежащих хуторов. Гости и хозяева понемногу расковались, начали задавать вопросы, выходящие за рамки официальной встречи.
Один пожилой, интеллигентного вида поляк, держа перед со¬бой шляпу, вкрадчиво спросил капитана Тарасова:
— Пане, колхозы як выжили в войне?
Стефан Кравница шепнул Тарасову:
— Кулак, фашистов хорошо встречал у себя на хуторе.
Тарасову стали понятны и вкрадчивость старика и для чего
задан им вопрос. Или не верит, что колхозы в России живут и здравствуют, или еще чего-то хочет.
— А что колхозы! — начал Тарасов. — Скажу одно о них: четыре года воюем, и несмотря на то, что много разграбили фашис¬ты и их приспешники, а мы все живем и хлеб колхозный жуем.
— Америка, Англия не помогают? — ловко переменил тему разговора старик.
— С союзниками живем хорошо, — уклончиво ответил капи¬тан, — решаем вопросы сообща.
— Спасибо, — сделал легкий поклон поляк и, одевая на ходу шляпу, медленно пошел к выходу, сопровождаемый десятками глаз односельчан.
— Этот старик утверждает, что не надо объединять мелкие хозяйства, — прокомментировал уход хуторянина Стефан,— у вас ведь тоже были такие.
— Помним, — подтвердил слова Стефана рядом стоявший Семеныч. — На своих плечах испытали кулацкую натуру.
— Вы крестьянин? — спросил Стефан Семеныча, обрадовав¬шись, что неловкий разговор с кулаком можно будет загладить интересной беседой с русским земледельцем.
— Да,— вздохнул Семеныч,— только уж забыл, как землица- то пахнет. Вот такие дела.
— Из дома вам пишут? — не отступал Стефан, заметив, что односельчане заинтересовались их беседой и примолкли.
Обнаружив столь пристальное внимание к себе, Семеныч не-множко заволновался, вспоминая, что сказать-то ему по существу нечего, так как тех сведений, которые поступают в письмах от жены, очень мало. Но вот он вдруг вспомнил о газете «Красная Башкирия», присланной ему Ксенией из дому, где рассказывалось
о хлеборобах Стерлитамакского района. Как же это он сразу-то не догадался! Там и об их Пестровском колхозе несколько слов есть. А главное — цифры не выветрились из головы. Дела, конеч¬но, не очень хороши, но с кого спросить — хозяйствуют бабы да дети, редко где старик объявится.
Видя, что польских селян волнует жизнь советских земледель¬цев, Семеныч для сравнения настоящей колхозной жизни с прошлой, единоличной, рассказал, как трудно приходилось бедняцким хозяйствам до коллективизации. Да и середняки не радовались жизни.
— Мы вот как жили до колхозов, — рассказывал он, — десять лет стукнуло мальчишке — цеп в руки: айда, молоти. А урожаи какие были? Пшеницу не косили, не жали, зябь не пахали, все сеяли по весновспашке и поэтому ничего не родилось, потому как пшеница любит зябь и равномерную глубину. Овес, гречку, рожь сеяли, а пшеницу кукольник кончал. Убирали так: выдернешь пучок, о пятку стукнешь корнями, землю стряхнешь и — в сноп. А сейчас у нас в МТСе целых 19 комбайнов, тракторы, молотил¬ки, а в иных колхозах машины имеются...
Польские слушатели переглянулись, и один из них, с трудом подбирая русские слова, начал:
— Как вы заступали в колхозы: по желанию или силой?
Семеныч посмотрел на спрашивающего, качнул головой, подумал, потом заговорил:
— Чтобы неволить — этого Советская власть не делала. Спо¬ру и уговору, правда, было много. Крепко мешали кулаки и подкулачники.
— Так ведь и дело-то новое, неизведанное, — поддержал Семеныча Фомин.
— Это верно, — продолжал Евстигнеев, — никто не знал, что даст крестьянину колхоз, а до этого он землицу имел, Советская власть не обижала мужика. Однако кулак-мироед и землицу захватывал получше, и машины покупал, потому как деньги имел. И бедняку с ним трудно было тягаться. Встал вопрос: кто — кого? Или кулак пас, который хотел задушить Советскую власть голодом, или мы его. Порешили кулачество ликвидировать как класс. Новую жизнь легче стало строить. Правда, по-разному строили. Вперед объединялись для обработки земли, потом в артели и кол¬хозы...
Поляки переговорили о чем-то по-своему, задавая все тому же поляку, который разговаривал с Семенычем, новые вопросы и попросили перевести их русским. Поляк согласно закивал и тут же задал вопрос советским воинам:
— Скот, машины, коней — все отдали в колхозы?
Русские полпреды заулыбались, загалдели.
— Отвечай, Семеныч, как есть, — посоветовал капитан Тара¬сов.
Евстигнеев притушил улыбку, сказал:
— По-разному было. В некоторых деревнях даже кур обоб¬щали. Таких Советская власть поправила, в общие дворы стали сводить только рабочий скот и инвентарь. В поле выходили рабо¬тать всем селом. Сообща и дело стало лучше спориться. Тогда-то и поняли крестьяне, что один в поле не воин. Вот такое дело.
Семеныч поглядел на поляков изучающим взглядом, затем сделал шаг к одному пожилому крестьянину, который, как показалось Семенычу, слушал его с особым подобострастием, спросил:
— Можно спросить вас, пан?
Поляк радушно улыбнулся, заговорил на довольно чистом русском языке:
— Да, да, товарищ. Я хорошо понимал вас, можно говорить. Я буду вас слушать.
— У вас личное хозяйство большое?
Поляк подоткнул под пояс войлочную шляпу, показал ладони, проговорил:
— Вот они, ими и роблю.
Поляк поглядел па окружающих, продолжал:
— Да у Ванды, моей старухи, такие же две дряхлые руки щелоком изъело, стирала... — старик посмотрел поверх голов присутствующих, закончил. — Проклятая жизнь.
Евстигнеев взял ладони поляка в свои руки, сказал твердо:
— Не горюй, отец, — переменится ваша жизнь, не горюй! Держитесь друг за друга, вот наш совет. А мы вас в беде не оставим.
— Други, други! — растрогался старый поляк, отвечая на рукопожатие Евстигнеева. Тут же и руки всех присутствующих русских и поляков переплелись в рукопожатиях, послышались дружественные возгласы и негромкий смех. Стефан Кравница отвел в сторону Евстигнеева и еще нескольких солдат, сообщил им:
— Добрый старик, дед Стефан, мой тезка. Горе у него с Ван¬дой большое. Над донкой фашисты надругались, а два сына в партизанах были, не вернулись с задания.
Семеныч расстроился, помрачнел. Потом вдруг оживился, и, снимая на ходу полушубок, протиснулся к старому поляку, гром¬ко объявил:
— Давай, дед, побратаемся. Бери полушубок, а мне давай свой зипун, согласен?
Стефан вначале оторопел, а потом, когда понял, что от него хочет русский солдат, охотно переоделся.
Евстигнеев надел на себя одежду из добротного толстого сук¬на и посмотрел на капитана Тарасова: не осуждает ли? Но Та¬расов не только не осуждал, но был даже очень доволен таким решением ветерана и пожелал деду Стефану и Семенычу встречу после войны за праздничным столом.
Возвращались перед заходом солнца. Легкий морозец, навеянный слабым северным ветерком, приятно хрустел льдом под коле¬сами брички. Встреча в душе каждого оставила заметный след. Слова благодарности за освобождение от рабства теплились в каждом солдате, рождая гордость за свою Родину. Семеныч, ехавший в гости молча, погруженный в грустные раздумья, на обрат¬ном пути оживленно разговаривал:
— Вот такие дела. Вчера война шла, поди, думали о спасе¬нии, а сегодня вон как о жизни разговорились. Вот, Вася, — об¬ратился Семеныч к рядовому Кравцеву, — мотай себе на ус. Ты молодой, жить да жить, и деткам своим и чужим и внукам пере¬дай, какое избавление наш народ принес другим народам. Не щади своей жизни.
— Ты прав, Семеныч, — вступил в разговор ефрейтор Фо¬мин, — ради чего мы воюем на земле поляков, чехов и других? — задал неизвестно кому он свой вопрос и сам же ответил на него.— Чтобы выкорчевать фашизм на всей земле и дать спокойную жизнь всей Европе...
— партизанах были, не вернулись с задания.
Семеныч расстроился, помрачнел. Потом вдруг оживился, и, снимая на ходу полушубок, протиснулся к старому поляку, гром¬ко объявил:
— Давай, дед, побратаемся. Бери полушубок, а мне давай свой зипун, согласен?
Стефан вначале оторопел, а потом, когда понял, что от него хочет русский солдат, охотно переоделся.
Евстигнеев надел на себя одежду из добротного толстого сук¬на и посмотрел на капитана Тарасова: не осуждает ли? Но Та¬расов не только не осуждал, но был даже очень доволен таким решением ветерана и пожелал деду Стефану и Семенычу встречу после войны за праздничным столом.
Возвращались перед заходом солнца. Легкий морозец, навеянный слабым северным ветерком, приятно хрустел льдом под коле¬сами брички. Встреча в душе каждого оставила заметный след. Слова благодарности за освобождение от рабства теплились в каждом солдате, рождая гордость за свою Родину. Семеныч, ехавший в гости молча, погруженный в грустные раздумья, на обрат¬ном пути оживленно разговаривал:
— Вот такие дела. Вчера война шла, поди, думали о спасе¬нии, а сегодня вон как о жизни разговорились. Вот, Вася, — об¬ратился Семеныч к рядовому Кравцеву, — мотай себе на ус. Ты молодой, жить да жить, и деткам своим и чужим и внукам пере¬дай, какое избавление наш народ принес другим народам. Не щади своей жизни.
— Ты прав, Семеныч, — вступил в разговор ефрейтор Фо¬мин, — ради чего мы воюем на земле поляков, чехов и других? — задал неизвестно кому он свой вопрос и сам же ответил на него.— Чтобы выкорчевать фашизм на всей земле и дать спокойную жизнь всей Европе...
— партизанах были, не вернулись с задания.
Семеныч расстроился, помрачнел. Потом вдруг оживился, и, снимая на ходу полушубок, протиснулся к старому поляку, гром¬ко объявил:
— Давай, дед, побратаемся. Бери полушубок, а мне давай свой зипун, согласен?
Стефан вначале оторопел, а потом, когда понял, что от него хочет русский солдат, охотно переоделся.
Евстигнеев надел на себя одежду из добротного толстого сук¬на и посмотрел на капитана Тарасова: не осуждает ли? Но Та¬расов не только не осуждал, но был даже очень доволен таким решением ветерана и пожелал деду Стефану и Семенычу встречу после войны за праздничным столом.
Возвращались перед заходом солнца. Легкий морозец, навеянный слабым северным ветерком, приятно хрустел льдом под коле¬сами брички. Встреча в душе каждого оставила заметный след. Слова благодарности за освобождение от рабства теплились в каждом солдате, рождая гордость за свою Родину. Семеныч, ехавший в гости молча, погруженный в грустные раздумья, на обрат¬ном пути оживленно разговаривал:
— Вот такие дела. Вчера война шла, поди, думали о спасе¬нии, а сегодня вон как о жизни разговорились. Вот, Вася, — об¬ратился Семеныч к рядовому Кравцеву, — мотай себе на ус. Ты молодой, жить да жить, и деткам своим и чужим и внукам пере¬дай, какое избавление наш народ принес другим народам. Не щади своей жизни.
— Ты прав, Семеныч, — вступил в разговор ефрейтор Фо¬мин, — ради чего мы воюем на земле поляков, чехов и других? — задал неизвестно кому он свой вопрос и сам же ответил на него.— Чтобы выкорчевать фашизм на всей земле и дать спокойную жизнь всей Европе...
— партизанах были, не вернулись с задания.
Семеныч расстроился, помрачнел. Потом вдруг оживился, и, снимая на ходу полушубок, протиснулся к старому поляку, гром¬ко объявил:
— Давай, дед, побратаемся. Бери полушубок, а мне давай свой зипун, согласен?
Стефан вначале оторопел, а потом, когда понял, что от него хочет русский солдат, охотно переоделся.
Евстигнеев надел на себя одежду из добротного толстого сук¬на и посмотрел на капитана Тарасова: не осуждает ли? Но Та¬расов не только не осуждал, но был даже очень доволен таким решением ветерана и пожелал деду Стефану и Семенычу встречу после войны за праздничным столом.
Возвращались перед заходом солнца. Легкий морозец, навеянный слабым северным ветерком, приятно хрустел льдом под коле¬сами брички. Встреча в душе каждого оставила заметный след. Слова благодарности за освобождение от рабства теплились в каждом солдате, рождая гордость за свою Родину. Семеныч, ехавший в гости молча, погруженный в грустные раздумья, на обрат¬ном пути оживленно разговаривал:
— Вот такие дела. Вчера война шла, поди, думали о спасе¬нии, а сегодня вон как о жизни разговорились. Вот, Вася, — об¬ратился Семеныч к рядовому Кравцеву, — мотай себе на ус. Ты молодой, жить да жить, и деткам своим и чужим и внукам пере¬дай, какое избавление наш народ принес другим народам. Не щади своей жизни.
— Ты прав, Семеныч, — вступил в разговор ефрейтор Фо¬мин, — ради чего мы воюем на земле поляков, чехов и других? — задал неизвестно кому он свой вопрос и сам же ответил на него.— Чтобы выкорчевать фашизм на всей земле и дать спокойную жизнь всей Европе...
— А ихняя земля нам не нужна, — подытожил Семеныч, — вот такие дела.
6
Новый 1945-й год части 322-й стрелковой Житомирской Крас¬нознаменной дивизии встречали, одержав ряд крупных побед в минувшем 1944 году. Поздравляя личный состав с Новым годом, командование обращалось к солдатам: «Мы, воины Красной Армии, должны выполнить свою послед¬нюю заключительную миссию: довершить вместе с армиями на¬ших союзников дело разгрома немецко-фашистской армии, до¬бить фашистского зверя в его собственном логове и водрузить над Берлином знамя Победы...»
После торжественного ужина, устроенного солдатам в честь Нового года, личный состав пятой роты 1085-го полка располо¬жился на отдых в бывшей немецкой комендатуре.
Пятая рота разместилась в большом зале, сплошь заставлен¬ном длинными скамьями. От чисто вымытого деревянного пола веяло чем-то домашним, а свежие широкие шторы на больших окнах напоминали уютную горницу. Но ротный старшина обратил внимание совсем на другое:
— Ты смотри, до чего хитрый фриц пошел, — обследуя поме-щение, говорил он.— Конторки строить стали с большими окнами, чтобы легче было драпать, — закончил он под общий смех крас-ноармейцев.
Вскоре кто-то достал радиоприемник и настраивался на мос-ковскую волну, в другой части помещения устроились ротные комсомольцы, что-то пишут, рисуют, стараясь сохранить в секре¬те все свои действия. Кого-то будут продирать в своей стенгазете «Штык».
Семеныч, Фомин и Вася разместились, как всегда, рядышком и перекидывались бесхитростными шутками. Дружбой тройки в роте удивлялись: что их объединяет? Возраст разный, Семеныч шестой десяток разменял, Фомину сорок два исполнилось, а Васе Кравцеву всего-то девятнадцать. Ну, Семеныча понять можно, этот любит побалакать, как он сам говорит, с мальцами, ум свой сверять, вкус к жизни, настроение и все такое, поэтому он и при¬вязался к любознательному и везде поспевающему Васе. Фомин подходит к нему как человек рассудительный, мудрый и в то же время веселый. Зато Фомин не мог спокойно переносить Васины проделки. То он где-то пропадет, не сказав командиру отделения, куда ушел, то на построении ляпнет чего-нибудь такое, что взвод начинает смеяться, старшина цепляется до отделенного: почему шум? Неприятно получать замечания от командира из-за невы¬держанного мальчишки. Был бы я твоим отцом, думал Фомин, ты бы у меня быстро затих. Но только стоило ему взглянуть на лицо Васи, выражавшее в эту минуту серьезность и деловитость, с которым он шпынял обоими локтями своих товарищей, упрекая их за вылезшие носки и ввалившуюся грудь и тут же замирая в стой¬ке «смирно!», а глазами искал глаза старшины, чтобы убедить того, какой он хороший, у него проходило зло, и все кончалось тем, что грозил солдату пальцем, а на лице появлялась сдержан¬ная улыбка.
Была у Васи еще одна «хорошая струнка», как выразился Семеныч, — страсть к чтению. Где бы он ни был, чем бы ни занимался, а книга всегда была при нем. Семеныч первым установил, куда пропадает его молодой друг, не раз видел, как тот воз¬вращался из штаба полка с книжками под мышкой. Бывало и так, что вокруг Васи собирались любители художественной лите¬ратуры, которым он читал отмеченные самим наиболее интерес¬ные места, а сюжет между ними просто пересказывал.
Находились минуты и для душевного разговора, когда одно-полчане узнавали друг о друге всякие подробности, взаимно чи¬тали письма, показывали фотографии любимых, детей. Это было подходящее время и для того, чтобы вспомнить и о погибших бое-вых товарищах, которым нередко еще продолжали идти письма. Бывало же так, когда похоронку на отца дети скрывали от ма¬тери, и она продолжала писать мужу письма и ждать ответа. Семенычу и Фомину не раз доводилось сообщать в семьи погиб¬ших, подробно описывать бои, с которых не вернулись их товари¬щи по оружию.
За три года боевого пути, постоянно находясь на самых от-ветственных участках боев, Евстигнеев и Фомин вели вперед молодых бойцов. В бою, особенно в ближнем, очень важно не растеряться, не поддаться страху, преодолеть его, суметь сломить врага своими решительными действиями. Этому искусству моло¬дых обучали бывалые воины.
Я сделал несколько выписок из донесений политотдела диви¬зии, в которых подробно описываются боевые действия молодых солдат, прошедших школу воинской доблести у ветеранов, — в результате за время Тернопольских боев за образцовое выполне¬ние боевых приказов командиров представлены к правительствен¬ным наградам 178 комсомольцев дивизии, за это же время в ком¬сомол вступило 162 молодых бойца, отличившихся на фронте, 53 комсомольца рекомендованы и партию.
★ ★★
Срок пребывания 1085-го полка во втором эшелоне заканчи¬вался. В его подразделения влилось много молодых солдат. Ко¬мандиры батальонов, рот, взводов и отделений делали все, чтобы новички всесторонне подготовились к будущим боевым действиям.
На занятиях разбирались отдельные эпизоды прошедших боев, зачитывались рассказы о героизме воинов, напечатанные в дивизионной газете.
И когда связист возвратился из штаба полка с пачкой свежих газет, Семеныч подозвал к себе Васю Кравцева, который раньше всех успел перехватить газеты, сказал:
— Почитай-ка, Вася, вслух, пусть ребята послушают, может, что и пригодится.
Вася, как всегда, с готовностью сделать другу приятное сог-ласился и пригласил всех сесть поближе. Развернув газету «За Родину», он пробежал глазами по заголовкам и громко сообщил:
— Так это же о наших ребятах! Слушайте! Об Алешке Французове сколько написано! Вот это да!
— Ну-ка, почитай, — вынимая из кармана кисет, приказал ефрейтор Фомин, — это наш парень, ранило его в том бою, жив ли?
Кравцев поглядел на всех, начал читать:
«Младший сержант Алексей Французов первым ворвался в траншеи противника при прорыве вражеской обороны, закидал гранатами немецкий пулеметный расчет, чем дал возможность подразделению продвинуться вперед и выполнить поставленную боевую задачу. В бою за один важный объект в городе, где про-тивник особенно ожесточенно сопротивлялся, А. Французов пер¬вым поднялся в атаку и с возгласом «Ура!», «За мной!», «За Ро¬дину!» — увлек за собой бойцов, ворвался в помещение, где нахо¬дились немцы. В фашистов полетели гранаты, метко брошенные смелыми комсомольцами. Несколько гитлеровцев было убито, восьмеро сдались в плен. За дни тарнопольских боев Французов уничтожил 17 немецких солдат и офицеров, 3 огневые точки про¬тивника, взял 8 пленных...
Пример мужества и храбрости в боях за Тарнополь показал комсомолец рядовой Иван Гордецкий. В бою на улицах города он первым ворвался в один из домов, занятых немцами, убил 6 гитлеровцев и захватил пулемет. В другом бою Гордецкий был ранен, но отказался уйти с поля боя, продолжал сражаться и истребил еще 3-х немцев...
Бесстрашным воином показал себя комсомолец связной Григорий Витрик. В дни напряженных боев он по 12—13 раз исправ¬лял повреждения в телефонной линии, порывы. В одном из боев Витрик держал связь между командиром батальона и роты. Связь проходила через городскую площадь, которая простреливалась, противником. И вдруг порыв линии. На исправление поврежде¬ния ушли три связиста, но не дошли до цели. Тогда Витрик выз¬вался сам исправить повреждение. Ползком под ураганным огнем, то притворись убитым, то оживая, отважный комсомолец добрал¬ся до места повреждения. Подняться было нельзя: ливень пуль сразу бы его скосил. Тогда Витрик одной рукой и зубами соединил концы провода, и связь заработала, командир батальона по¬лучил возможность управлять боем...
Образцы воинского умения и героизма проявил и командир 7-й стрелковой роты 1085-го стрелкового полка комсомолец лейте¬нант Гекало,— продолжал читать Кравцев.— Подразделение, руководимое им, все время боев за город Тарнополь всегда успешно выполняло поставленную задачу. При прорыве вражеской оборо¬ны бойцы Гекало первыми поднялись в атаку, ворвались в тран¬шеи противника, уничтожили более 100 гитлеровцев и 5 огневых точек. В одном из боев, когда подошла критическая минута и кое- кто из бойцов попытался попятиться назад, лейтенант Гекало появился в боевых порядках роты и с возгласом «Бей гитлеров¬ских гадов!» бросился вперед, на ходу стреляя из автомата и бро¬сая в противника гранаты. Им было уничтожено 7 фашистов. Ге¬роический подвиг командира воодушевил бойцов, и они бросились - за ним на врага. Боевая задача подразделения была выполнена образцово...»
Кравцев закончил читать, сказал:
— Вот так и надо действовать. Ясно?
Но Семеныч перебил своего друга:
— Так, как тут написано, в бою м...