Плен

Здесь, среди «нашей братии» пошел слух, что завтра утром всех нас, раненых, подвергнут осмотру и всех, кого они найдут в тяжелым состоянии, а так же евреев, цыган, политруков и коммунистов будут расстреливать без суда и следствия. И я вспомнил о своём партийном билете, который у меня был в заднем кармане брюк, вместе с фотографией моей с Катюшей. Это был последний наш снимок вдвоём, перед призывом в ряды РККА, в 1938 году. Лёжа на спине, когда немец выворачивал мои карманы, этот карман не был ему виден, и всё что там было осталось при мне.  И я, веря этим слухам, и не видя другого выхода, ночью, незаметно для всех, кто рядом лежал на земле, вынул из брючного кармана свой партбилет и вырвал из него первый лист, с №-ом и фамилией и спрятал его и фотокарточку за подкладку куртки а потом в поясную часть брюк, а остальное, что осталось от партбилета, я разорвал на мелкие части и засыпал в ямку землёй.

Всю ту ночь я не спал, и обратил внимание, что со стороны караульного надзора над нами, была большая беспечность, а на нас, раненых, просто не обращали внимания. Я воспользовался этим, лёжа на земле рядом с оградой из колючей проволоки, предложил двум моим рядом лежащим, организовать побег. Один из них ранен был в руку, и помогал мне подняться с земли, сразу же согласился со мной, а второй сначала не решился, но когда я уже перед утром, но еще было темно, убедившись, что все кто лежат по близости, спят, я осторожно, руками, сделал подкоп под проволочным ограждением, и вылез из под проволоки наружу, и там, ещё не поднимаясь, несколько метров полз по пластунский, до первых построек. Там, оглянувшись, за мной ползли несколько человек.

Я, уже поднявшись, побежал не замечая от сильного напряжения нерв, даже боли в моей травмированной поясницы. Оглянувшись, заметил, что двое  моих соседей по ложе, в плену, бегут за мной, а остальные в другие, разные стороны.

Выбравшись из села мы втроём зашли в болотную часть местности, и по ней, ориентируясь по «большой медведицы» направились в восточную сторону.

Пройдя до рассвета расстояние, когда села уже не было видно, и не было слышно звуков обнаруживающих наш побег, мы остановились в зарослях камыша и не двигаясь, не нарушая колебаний их верха, просидели там весь день, а ночью опять, ориентируясь по звёздам, шли на восток, продвигаясь дальше и обходя стороной встречающиеся населённые пункты. Питались на ходу, кореньями молодого камыша, они были чуть сладковаты.

Так мы шли несколько ночей, а днём замаскировавшись в кустах, сидели, стараясь ни чем себя не показать.

Но если сразу, при побеге из плена, в сильном напряжении нерв, я не так резко чувствовал боль своей травмированной пояснице, то через некоторое время, резкая боль в позвоночнике, уже начала меня сдерживать, заставляя медленно идти и чаще останавливаться на отдых, что заметно стало не нравиться моим спутникам.

Продвигаясь в пути, мы встречали не одну, подобную нам группу лиц и одиночек солдат окруженцев Киевской группировки и однажды в одних из зарослей, встретил солдата моего взвода, бойца отделения ремонтников, сибиряка Медведкова, и с ним был один из водителей строевых автомашин. Они оба обрадовались увидев меня, и я был рад встретиться с ними в тот тяжелый момент времени. Я поблагодарил тех двоих, с которыми бежал из временного лагеря военнопленных Студеники, оставил их и примкнул к группе своих, с которыми решил передвигаться дальше выбираться из оккупированной немцами, территории. А те двое, которых оставил, как я заметил, были даже довольны моим уходом от них, так как я своим травмированным позвоночником сдерживал, их возможность передвигаться быстрее.

В пути мы наткнулись в одних зарослях на лежащую на земле тяжело раненую лошадь, и голодные, до безумия, были рады этой находки.  Перочинным ножом, одного из моих попутчиков мы отрезали куски мяса с ещё живой лошади, и окровавленные, съедали сырое мясо, и запаслись им в дорогу.

Продолжая идти ночами, а днём отсиживаться в зарослях, мы, уже в конце октября, случайно вышли в знакомое нам село Лисняки, Яготинского района и в поле встретили знакомого мне машиниста МТС,  Степана Костюка, который в августе помогал мне ремонтировать  побитые осколками машины нашего 117 ОПИ дивизиона, когда мы стояли на отдыхе в резерве в Яготине.

Степан Костюк был с кем то из своих односельчан из Лисняков. Они нас покормили, тем что имели с собой, снабдили некоторой гражданской одеждой, обменяв на наше форменное. От них мы узнали, что в Яготине немецкая комендатура выдаёт пропуска беженцам украинцам к местам своего жительства, для свободного прохождения по дорогам, в населённые пункты уже оккупированной территории.

Наш один попутчик, был житель города Полтавы, а она была уже под немцами и он предложил нам попробовать воспользоваться этим. Он имел при себе шоферское Удостоверение, на право вождения автомашины, выданное ГАИ г. Полтава. У него была уверенность, что пропуск для следования в Полтаву он получит и ему не придётся прятаться, в пути своего продвижения, как мы это делали до этого. Медведков, не имеющий при себе ни каких документов, которые могли быть основанием для получения пропуска, сразу же отказался от этого предложения. А я, мучаясь от боли в позвоночнике и зная как далеко ещё придётся нам идти, до фронтовой линии, которая, по словам Костюка, была уже за Полтавой.

Я, подумав, решил придумать себе легенду, то же попробовать получить такой пропуск, свободного прохода по дорогам, и я, с этим товарищем (не помню его фамилию) отправились из села Лисняки, в Яготин. Там увидели, у одного дома, стоящих несколько человек ожидающих получения таких пропусков, выдаваемых немецкими властями Яготинской комендатуры.

Сергей (так его звали), встал в эту очередь за пропуском, а я встал за ним. При этом мы с ним договорились, что будто бы не знакомы друг с другом.

Когда подошла его очередь, мой напарник Сергей, на вопросы немецкого офицера, через переводчика, стал говорить, что он житель г. Полтава, был мобилизован с автомашиной какой то организации, на строительство оборонных сооружений города Киева. Там, будто бы, его машина была разрушена прямым попаданием снаряда, и когда из Киев стали эвакуироваться, он то же, отправился к себе домой. И для основания своей этой легенды, он предъявил Удостоверение шофера, выданное Полтавским ГАИ. Ему в этой легенде там поверили и выдали пропуск, следования до Полтавы. И Сергей сразу же ушел.

Следующая очередь моя. Я подошел к переводчику и начал рассказывать ему свою легенду: -… я студент Харьковского института инженеров жел. дор. транспорта, во время летних каникул, был у знакомых в г. Киеве, где меня застала война. Там меня мобилизовали рыть противотанковые рвы. Я из Киева, дошел до Яготина, а хотел бы добраться до Полтавы, а когда Харьков будет взят немецкими войсками, я тогда дойду и до дома. Я полагал, что такими словами я «подигрываю» им. При этом я сказал, что подтвердить  свои слова документами я не могу, т.к. ни каких документов при себе не имею, свой паспорт остался в Киеве, в той организации, которая меня мобилизовала.

Во время всего этого разговора, переводчик смотрел на мой свёрток, под рукой, из которого выглядывала свежеиспеченная горбушка хлеба, которую мне дали в одном доме Яготина, где я свои сапоги сменил на ботинки-гетры со шнуровкой голенищ.  И переводчик спросил:-«.. Где я взял поляницу?...». А я не зная, что полянича по Украински это хлеб, и я с удивлением, ему отвечаю: -«… какое же это полено?..  это же хлеб… Переводчик, после этого, спросил мю национальность, я ему ответил, что украинец. Он опять меня начал о чём то спрашивать на украинском языке, и убедившись, что я украинский язык не знаю, переводчик стал что то говорить по немецки с присутствующим там офицером. А тот выслушав его, подходит ко мне, берёт у меня, из под руки ту пол буханку хлеба, потом вытащил из кобуры пистолет  и ударил меня по голове.

     Когда я пришел в сознание, понял, что маня везут в кузове грузового автомобиля. В том же кузове, возле кабины шофёра, сидит украинский полицай с повязкой и с винтовкой. Увидев, что я ожил, он повернувшись через борт, начал что то говорить второму полицаю, который сидел рядом с шофёром. Тот остановил машину, вылез из кабины, посмотрел на меня, стоя на подножке автомашины, потом что то сказал шофёру. Машина развернулась и мы поехали дальше, в другую сторону. Привезли меня во временный Яготинский лагерь военнопленных. А до этого, видимо, они собирались отвезти меня на кладбище, посчитав меня мёртвым. А может хотели там добить меня и сбросить в яму? Не знаю, но это было 25 октября 1941 года.

     В лагере военнопленных г. Яготин, я пробыл до 7 ноября (если мне память не изменяет). Все эти дни я ничего не ел. Я потерял счет времени, у меня сильно болел позвоночник в районе поясницы и голова. Я не мог поднять головы, почти все дни лежал на земле, и не в силах был добраться до «подачек», бросаемых местными жителями, нам через ограждение. А начальство этого лагеря «кормило» лишь тех военнопленных, которые или использовались на каких либо работах, либо нам, где это было нужно. Кто входил в «рабочую команду, которая использовалась на разных работах, тем давали по консервной кружке какой то варёной баланды и по две картофелины или свёклы. А когда кто то из жителей Яготина бросал через ограду что либо съедобное, то все пленные, кто был в силах, бросались, все кто мог, первыми схватить этот кусок еды, подачки.

     О! Боже… я помню, что тогда там, в этой «куче-мале», голодных людей, в тот момент свершалось. Жутко было смотреть. А немецкая охрана и украинские полицаи, видя всё это, хохотали над этой дикой кучей людей, вырывающих друг у друга эту подачу съестного.

     Я уже тогда не в силах был подняться, и конечно только наблюдал, не бросаясь за подачкой. От голода я стал жевать и глотать, сначала свой поясной кожаный ремень, предварительно, куском стекла настругал стружку мелкой кожи, потом жевал и глотал, а когда съел ремень, принялся голенищу старых полу сапог, выменянных за свои сапоги, когда шел в Яготин.

     А вот в тот день, мне кажется, это было 7 ноября, я почувствовал себя легче, боли стали в позвоночнике, не так резки и голова перестала болеть, и кружиться. И я, чтобы хоть немного кое что поесть, утром поднялся по команде и встал в группу строя рабочей команды военнопленных. Нам дали по кружке баланды и под охраной других немецких солдат и нескольких украинских полицаев, нас вывели из лагеря и привели на территорию, кажется взорванной мельницы, и там заставили из этого кирпичного лома, выбирать целые кирпичи, очищать их и складывать штабелями у проезжей части улицы.

     Где то уже во второй половине дня, наша охрана, видимо, прилично «подзаправилась» самогоном и стала сильно на веселе. Моросил небольшой дождь, и охрана собралась в одно из полуразрушенных помещений и там что то громко рассказывали друг-другу и смеялись. И вот в это время, по улице, мимо меня, когда я принёс кирпич очищенный и стал его ровненько, как нам было указано, укладывать его в штабель 5на5, кирпичей, проходила девушка, с большой кошелкой связанной из волокон камыша. На ней был надет брезентовый мужской плащ. Девушка остановилась и спросила меня: -«..чи не мае среди вас лиснявских наших..». а я ей отвечаю:-«… Есть! Это ж я!..», а она мне:- «..не, таких у нас ни було..», а я говорю: -«.. не веришь, не надо… я там до армии работал в МТС..». И начал ей перечислять тех кого я знал по имени или фамилии, когда там в августе ремонтировал колесные и гусеничные машины, нашего дивизиона. И говорю ей:-«.. а ты могла бы мне помочь бежать отсюда и спасла бы одного лисняковца…» . Девушка подумала, оглянулась вокруг и заметив, что охраны в близи нет, спрашивает:-«… А что я должна робыть?..». И я ей тогда сказал:-«.. сними свой плащ, брезентовый и оставь его здесь и свою корзину тоже, а сама отойди подальше в сторону сена Лисняки и там меня жди, вот и всё…».

     Эта смелая девушка так и сделала. А я еще раз сходил за кирпичом, и убедившись, что охрана всё там же, развлекаются  и в близи меня нет никого из военнопленных, я зашел за указанный мной штабель кирпича, там надел на себя плащ, поднял капюшон, взял в руки корзину, оставленную девушкой  и когда мимо меня проходили двое местных жителей, старик с женщиной, я присоединился к ним и разговаривая, как ни в чем ни бывало, отправился по улице в ту сторону, куда пошла та девушка, оставив мне все эти свои вещи.

     Я шел и думал:-«.. путь каждого предопределен…. Как на роду написано, так и будет… А риск, благородное дело. В риске и смерть не страшна…» Эти слова я знал давно, ещё до призыва в армию. И потом решившись на этот шаг, я почему то себя вёл уверенно. И, видно, и на этот раз судьба ко мне отнеслась благосклонно

     Сторожа нашей охраны не сразу, видимо, заметили мой уход. По улице часто проходили мимо местные жители, и я подделавшись под них, пошел мимо помещения, где слышались пьяные голоса охраны и вышел за пределы видимости, моего ухода с места работ. Не знаю видел ли кто из работающих, но я благополучно дошел до места, где стояла девушка, подошел к ней, дал ей в руки одну из ручек этой большой сумки, и мы пошли с ней дальше, не спеша, внешне спокойно разговаривая. И уже выйдя за город Яготин, я взглянул на неё, заметил, что девушка эта вся дрожит, бледная и крестится на ходу. Я снял и хотел отдать ей плащ, но она мне говорит:-«… пока неси сам, а дрожь у меня не от холода, а от страха…». Я конечно понимал её состояние и тот риск, с которым она сделала, то что я просил. Я стал её благодарить и успокаивать. Время было уже под вечер и мы ушли уже от Яготина далековато.

     Девушку эту, как она сказала звали Тамарой. Она просила меня «Христом и Богом» - забыть это имя и всё, что она сделала, спасая меня, никогда, никому, не говорить при всех возможных последствиях, всего будущего времени. Заставила меня в этом поклясться.

     Так, мы с этой девушкой, медленно шли, временами останавливаясь, прислушиваясь, нет ли погони? И я тогда шел, забыв и не замечая своей боли, травмированного позвоночника у поясницы, и боли головы, не чувствуя ни голода, ни слабости тела. К нашему с ней счастью, во время всего пути до села Лисняки, с нами никто не встретился и никто нас не обгонял. И уже поздно вечером, мы с ней дошли до села. Здесь, остановившись, не входя в село, Тамара ещё раз просила меня не говорить ни кому, как она спасла меня из мест работ военнопленных. Иначе, она говорит, не только ей, нам всем, её родни, будет жестокая расправа, расстрел или заживо сожгут всех в нашей хате. Заставила меня ей ещё раз поклясться в том, и просила не заходить в их село, а пройти мимо, куда-нибудь дальше, так как «… вас всё равно здесь ни кто в свою хату не пустит..». Такой им всем объявили приказ сельуправы и полицаев, немецкой комендатуры, которая расположена в заводском посёлке сахарного завода, в этом селе.. Я обещал ей это выполнить. Но последнюю её просьбу я выполнить не смог.

     Взяв у меня плащ и ношу, Тамара, вошла в село и скрылась в темноте сельской застройки. А я оставшись один, немного посидел на бугорке, у околице села, и сразу почувствовал сильную до потери сознания слабость во всём теле и сильные боли в пояснице. Я просто не в силах был встать на ноги. От многодневного голода, холода (ведь уже были первые дни ноября, а на мне была лишь гимнастёрка и лёгкая куртка техническая из черной шкуры. Оставшись один в ночь, я не мог решиться идти в ночь, куда-нибудь дальше.

     Я был уверен, что не смогу дальше идти и свалюсь где то здесь, по дороге. А главное, меня пугало одиночество. За всё это время я впервые остался один, если не считать тот момент, когда я лежал придавленный бронемашиной. Упасть где то в степи, одному, оставшись на растерзание зверям и одичавшим собакам?! Нет, я никуда из села не пойду, пусть уж лучше здесь, в этом селе, меня отдадут, опять в руки врага- немецких солдат. Через силу поднявшись, я пошел в соло. Пройдя несколько дворов, где не было видно и слышно живых голосов и света в окнах. , я не слышал даже лай собак, но пройдя ещё немного, я увидел в окне чуточку света, из под завешанного чем-то окна, а подойдя ближе заметил в темноте, стоящую фигуру человека. Мужчина, видно, тоже увидел меня, стоял и наблюдал за мной. Я подошел к его двору и поздоровавшись, попросил, если можно, дать мне попить воды и что-нибудь немного пожевать. Этот, уже в годах, мужчина, не дал мне договорить, запретил мне входить во двор, и посоветовал, выйти из села и не заходить ни куда. По доброму, по хорошему, как он мне тогда сказал, и добавил все те угрозы, которые рассказывала мне Тамара. Но  я не слушая  его, все же вошел к нему во двор и говорю:-«.. Я боец Красной Армии, при выходе из Киевского окружения, попал в плен немецких войск, бежал из лагеря военнопленных. Пробиваюсь ближе к фронту, что бы перейти к своим… но, поверти мне, я почти 10 дней ничего не ел, совсем обессилел, кроме того контужен, травмирован позвоночник, сильно болит, дальше никуда идти не смогу…  И в темноте, не зная куда идти, где бы я смог хотя чуточку что-нибудь поесть, ибо я ни шагу отсюда не смогу сделать. Мне уже всё равно, что будет со мной. Пусть то и будет, идите и зовите своего старосту или полицаев и отдайте им меня…»  И я сел, возле него на землю. Видя моё состояние и зная, что я ему сказал, этот мужчина, оглянувшись вокруг, а кругом стало совсем уже темно, он помог мне подняться на ноги и повел в свой дом. Это оказался бригадир местного колхоза, и будучи, как то в МТС, в августе м-це, видел меня там и узнал меня, хотя мы с ним знакомы небыли, и я не помню, что бы видел его там. Это был Сидир Харлампьевич Лехно. Он очень рисковал, но пустил меня в свою хату. Войдя к ним в дом, я там увидел пожилую женщину, болезненного вида, и девушку. Они посадили меня за стол, дали мне кусок хлеба и «узвар» свеклы сахарной, а потом, что то собрали мне в дорогу и стали просить, сейчас же, по тёмному, не заметно выйти из их дома и садами их двора выйти из села, и «ради Бога» никуда больше не заходить, и никому не говорить, что были у них в хате, и они меня покормили. Иначе, как он тогда сказал, нам будет Хана!

     Я поблагодарил их и попробовал встать и выйти из комнаты, но не мог сделать ни шагу. Вроде, мои ноги отказали совсем. И сильная боль в позвоночнике и голове, резко обострились, и полнейшая немощь во всём теле, я сел опять.

     На меня нашло какое то безразличие к себе. Я сразу потерял уверенность в свои силы, и возможность каких либо своих действий, по своему дальнейшему спасению и своей жизни вообще.

     Вся семья Лехно, видя это, сильно всполошилась, начали просить меня, «ради всех святых», выйти из хаты, иначе всем ожидать расстрела, или сожжения заживо в этой хате.  Я, конечно понимал их тревогу и раскаивания, что пустили меня к себе в дом. Но что? И как? Мне было делать? Я встать не мог. Если при тех же болевых симптомах в позвоночнике, я смог бежать из лагеря военнопленных села Студёноки, я мог несколько суток пробираться пешком до села Лисняки и оттуда до города Ягодин, я не мог вторично идти на риски и убежать из Яготинского лагеря и пешком пройти шесть километров, обратно в село Лисняки, то всё это я делал не один, возле меня были те, кто мне помогал, кто меня воодушевлял, и перед кем, я старался держать в более-менее в форме. Я тогда не терял надежду на лучшее и это глушило во мне всю физическую и душевную боль, моего положения в котором я был.                  

     Но там, всё это я делал в каком то особенно напряжении всех своих сил и возможностей. А немного отдохнув, в хате семьи Лехно, поев то что они мне дали, да ещё снабдили что то мне в дорогу, я должен был бы восстановить свои, хоть и не на много, силы и надежду. А у меня всё как то опустилось. Ни сил, ни надежды ни каких не стало.

     Узнав от Лехно, что фронт военных действий уже далеко, между Полтавой и Харьковом, решил, что туда не дойду, а раз так то пусть уже что будет со мной, так пусть и будет. Пусть даже и смерть. Мне стало полнейшее безразличие к своей дальнейшей судьбе. Теперь мне стало жаль семью Лехно, что они нарушили приказ немецких властей, старосты и полицаев и впустили меня, и теперь им грозит тяжелое возмездие. Я смотрю, как плачут обе женщины, упрекая мужчину, за то что он привёл меня в хату. И я, обратившись к хозяину, сказал:-«…пожалуйста, сейчас-же, идите к своему старосте или к полицаям и скажите им что я силой ворвался в ваш дом, что я бежавший из немецкого лагеря военнопленных, командир Красной Армии, в августе месяце, вы видели меня в МТС вашего села… и скажите им, пусть пришлют полицаев и заберут меня… если вы это сделаете, вам не придётся нести кару за нарушение приказа немецких властей… я совсем не хочу, поверьте мне, что бы вы пострадали из за меня… поверьте мне, я бы ушел, от вас, но нет сил… я не ожидал, что так со мной случится… Если этого вы не сделаете, то хоть помогите мне, позовите ещё одного мужчину и вдвоём с ним, выведите меня, ибо сам один я это сделать, сейчас, просто не в силах…».

     Пожилая женщина, подошла к хозяину этого дома и что то тихо ему сказала, а тот вышел из комнаты и через несколько минут возвращается с молодым, моих лет, мужчиной, как потом я узнал, это их сын Пётр, который тоже жил в этом же доме, со своей семьёй, во второй половине этого дома. Войдя в комнату, где сидел я, Павел, видно поднятый после сна, некоторое время стоял молча, разглядывая меня.

потом говорит отцу:-«.. Ну, как мы его выведем, из села? А если кто увидит? Что мы селянам говорить будем? Да если кто увидит они сами доложат старосте … беда будет всем нам… если ещё это увяжут с расстрелом  Павла… хана всем будет… давай лучше мы его сами отведем к старосте или к полицаем…».

     Потом, что то они все тихо между собой начали говорить. Я не прислушивался и отвлеченно отнесся ко всему, что меня ожидает. Что будет- то будет.

     Потом Сидор Харлампьевич подошел ко мне и начал расспрашивать, кого я хорошо знаю из работающих в МТС? Или из живущих в Яготине познакомившихся будучи нашей воинской части на отдыхе, в резерве, летом, в августе м-це? Я ему перечислил все фамилии и имена, которые помнил. Потом они вышли из комнаты, а когда вернулись то Сидор Харлампьевич говорит:-« …Ладно… Что уже там? Сейчас в полночь будить их, утро вечера мудренее…». И рано утром он ушел. А я как сидел за столом так там сидя и заснул, готовый ко всему. Утром, перед уходом, Сидор Хорлапьевич ещё раз расспросил меня, кто из Лисянских меня знает, я ему повторил ещё раз, но ничего, конечно, не сказал про девушку Тамару, и он ушел.

     А он, оказывается, обошел всех тех которых я перечислил, посоветовался с ними, потом пошел к старосте. Он ему и говорит:-«… что ночью к ним зашел их дальний родственник, которого война застала в Киеве, а он пробирается домой и в пути заболел, и был вынужден зайти к нам… у него ноги отнялись, он ходить не может… Что с ним робыть?... Его знают здешние сельчане, так же он заезжал сюда, к ним из Киева раньше, что он специалист по МТС и в армии не служил…».

     Староста  ему поверил, всё, что говорил ему Сидол Хорлапьевич и разрешил временно пожить в селе, в семье Лехно, как родственник.  Там, в сель управе, меня записали в число живущих в селе, Владимир Голованько, прибывший житель Казахстана, и обязан еженедельно, в такой то день отмечаться в сельской управе, что продолжает жить в семье Лехно.

     Когда, вернувшись, Сидор Хорлампьевич рассказал всё это мне, он добавил, что бы я нигде не проговорился, что был в плену и убежал из плена. Если староста или полицаи узнают об этом, тогда ему и всем нам конец…. Что бы я говорил, что был в командировке в Киеве, и там застала меня война, на поезд сесть своевременно не успел, да так и остался в Киеве, а от туда в Лисняки добрался с попутными как мог.   

     Я понял всё. Поблагодарил его за всё, что он сделал, и что бы не случилось, я обещал, все буду говорить, так как он сказал.

     К моему, да и к всеобщему семьи Лехно, счастью, дежурный немецкий офицер комендатуры, принял обо мне заявление старосты села, не придав ему должного внимания и значения, лишь дал указание старосте, чтобы он проследил за мной, еженедельной отметкой в сельской управе и чтобы ни куда из села, без ведома старосты, не отлучался.

     Все это староста сообщил Сидору Хорлампьевичу, а он сообщил мне.

     Вот так получилось, что я стал родственником дальним, семьи Лехно. Я тогда был рассеяно безразличен ко всему этому, что произошло, как это вышло.

     Жена Сидора Хорлаипьевича (не помню её имя и отчество), как могла стала лечить мою поясницу, прикладывая к ней распаренные какие то травы и накрыв их сверху полотенцем, побрызгав «святой водой», из под иконы, поглаживала мою спину горячим утюгом, потом чем то растирала руками мои больные места в позвоночнике.

    В результате, уже через несколько дней, я мог сначала  с палкой, которую мне дал Сидор Харлампьевич, а позже, и без неё, потихоньку начал прохаживаться по их двору. А Сидор Харлампьевич, раз в неделю ходил в сель управу и отмечался, расписываясь за меня, что я продолжаю жить у них.

     Потом, я уже сам стал ходить в их  сель управу и отмечаться, что никуда не делся. Однако, уже позже, когда я более-менее восстановил свои силы и здоровье и обдумав, что произошло, до меня дошло, что как же я потом, когда решусь, что пора мне покинуть их и начать продвигаться ближе к фронту, что бы перейти его и влиться в части Советской Армии. Как я смогу это сделать, Ведь немецкие войска, уже тогда оккупировали почти всю Украину и, со слов Петра и Сидора Харлампьевича, немецкие войска уже были под Москвой.

     Я принял решение, при всех условиях, мне нужно  задержаться здесь в Лиснянах, до весны. А там уже подумаем, что делать и как.

     Воспользовавшись хорошим расположением ко мне хозяев избы, взявшихся лечить мою контуженую спину, я решил временно остаться, чтобы набраться сил.

     Что бы меня не трогала, в то время организовавшаяся,  украинская  полиция, семья Лехно «выхлопотала» на меня документы, как родственнику, поручившись за меня в комендатуре  сель управы. Я начал помогать по хозяйству семье Лехно.

    Когда был вызван, через несколько времени, в комендатуру на очередную проверку, меня обязали работать слесарем по сборке разобранного, но не успевшего вывезти местными Сов. властями  Сах. Завода  «Ильича».

     Но вскоре полиция пронюхала, что я русский солдат, я был арестован украинской полицией и направлен в лагерь в\пленных в г. Зометоношу.

     Дочь, приютившего меня старика Лехно, Галина Сидоровна, в то время собиралась стать матерью моего ребёнка. Идя вслед за эшелоном угнанных в Зометоношский лагерь, Галина, подкупив одного полицая, устроила мне побег. Я бежал в третий раз из рук немцев.

     Возвратившись вместе с Галиной в Лисняки, я перешел жить на территорию завода ( здесь более людно, на заводских рабочих не так обращают внимание полицейские), и заручился ещё несколькими лицами, что я «старый  работник завода».  В это время я связался с местными коммунистами завода не успевшими эвакуироваться. Виноградов Александр Иванович, Зусь Ефим Прокопьевич, Шевченко Григорий Трифонович, Романенко Николай Иванович, Яковенко Григорий, Лехно Павел и др. Мы слушали по радио сообщения Сов. Информ бюро, следили за фронтами рассказывая населению и рабочим завода, что делается по ту сторону фронта. Некоторые из нас имели оружие.  Я вместе с Виноградовым А.И. организовал взрыв трофейного взрывчатого материала, рассчитывая, что от силы взрыва упадёт заводская труба и немцам не придётся пользоваться заводом. Взрывом был тяжело ранен немецкий комендант завода.

     Как только фронт начал приближаться к Яготину, немец начал угонять население в Германию. Мне приходилось много прятаться, ночуя каждую ночь в разных местах. Что бы не являться на завод, имея «уважительную»  причину, мне местный врач Степаненко дал освобождение от работы около месяца. Так я скрывался в тот напряженный момент в  лето 1943г. перед входом войск Кр. Армии в Яготин.

     Сразу представился воинским частям и после соответствующей проверки, был направлен в часть.

     С 21 июля 1943г. снова в рядах РККА заканчивал Отечественную Войну. После был переброшен на Восток, на войну с Японией, где и был до момента демобилизации. Имею семь правительственных наград.

     Мне могут задать вопрос – Почему я оставался в с. Лисняки и ранее не пытался уйти к партизанам?

     Во первых:  В районе Яготина лесов нет. О наличие партизан в тех местах ничего не было слышно почти до 1-2 мес. до прихода  Кр. Армии.

     Во вторых: Опрометчиво поручившись за меня местным властям, в то время, семья Лехно и ряд других лиц, в последствие « христом и богом» просили меня не подводить их под виселицу, бежав из села. Отсутствие меня было бы причиной,  что они  связаны с партизанами, им грозила смерть. Жалея Галину Лехно, ставшую матерью, которая так прятала меня, зная что я коммунист, рискуя своей жизнью, устроившая мне побег из Зометоношенского лагеря, лечила всеми домашними способами мою контузию спины.

     Во время всего этого времени, я хранил свой партбилет № 2771364 и как коммунист никогда не сомневался в верность нашего правого дела, в нашу Победу. И как можно было в данном положении помогал этому. Считаю исключение из членов ВКПБ не верным, и убедительно прошу восстановить меня в члены партии.

                                      Плен

Здесь, среди «нашей братии» пошел слух, что завтра утром всех нас, раненых, подвергнут осмотру и всех, кого они найдут в тяжелым состоянии, а так же евреев, цыган, политруков и коммунистов будут расстреливать без суда и следствия. И я вспомнил о своём партийном билете, который у меня был в заднем кармане брюк, вместе с фотографией моей с Катюшей. Это был последний наш снимок вдвоём, перед призывом в ряды РККА, в 1938 году. Лёжа на спине, когда немец выворачивал мои карманы, этот карман не был ему виден, и всё что там было осталось при мне.  И я, веря этим слухам, и не видя другого выхода, ночью, незаметно для всех, кто рядом лежал на земле, вынул из брючного кармана свой партбилет и вырвал из него первый лист, с №-ом и фамилией и спрятал его и фотокарточку за подкладку куртки а потом в поясную часть брюк, а остальное, что осталось от партбилета, я разорвал на мелкие части и засыпал в ямку землёй.

Всю ту ночь я не спал, и обратил внимание, что со стороны караульного надзора над нами, была большая беспечность, а на нас, раненых, просто не обращали внимания. Я воспользовался этим, лёжа на земле рядом с оградой из колючей проволоки, предложил двум моим рядом лежащим, организовать побег. Один из них ранен был в руку, и помогал мне подняться с земли, сразу же согласился со мной, а второй сначала не решился, но когда я уже перед утром, но еще было темно, убедившись, что все кто лежат по близости, спят, я осторожно, руками, сделал подкоп под проволочным ограждением, и вылез из под проволоки наружу, и там, ещё не поднимаясь, несколько метров полз по пластунский, до первых построек. Там, оглянувшись, за мной ползли несколько человек.

Я, уже поднявшись, побежал не замечая от сильного напряжения нерв, даже боли в моей травмированной поясницы. Оглянувшись, заметил, что двое  моих соседей по ложе, в плену, бегут за мной, а остальные в другие, разные стороны.

Выбравшись из села мы втроём зашли в болотную часть местности, и по ней, ориентируясь по «большой медведицы» направились в восточную сторону.

Пройдя до рассвета расстояние, когда села уже не было видно, и не было слышно звуков обнаруживающих наш побег, мы остановились в зарослях камыша и не двигаясь, не нарушая колебаний их верха, просидели там весь день, а ночью опять, ориентируясь по звёздам, шли на восток, продвигаясь дальше и обходя стороной встречающиеся населённые пункты. Питались на ходу, кореньями молодого камыша, они были чуть сладковаты.

Так мы шли несколько ночей, а днём замаскировавшись в кустах, сидели, стараясь ни чем себя не показать.

Но если сразу, при побеге из плена, в сильном напряжении нерв, я не так резко чувствовал боль своей травмированной пояснице, то через некоторое время, резкая боль в позвоночнике, уже начала меня сдерживать, заставляя медленно идти и чаще останавливаться на отдых, что заметно стало не нравиться моим спутникам.

Продвигаясь в пути, мы встречали не одну, подобную нам группу лиц и одиночек солдат окруженцев Киевской группировки и однажды в одних из зарослей, встретил солдата моего взвода, бойца отделения ремонтников, сибиряка Медведкова, и с ним был один из водителей строевых автомашин. Они оба обрадовались увидев меня, и я был рад встретиться с ними в тот тяжелый момент времени. Я поблагодарил тех двоих, с которыми бежал из временного лагеря военнопленных Студеники, оставил их и примкнул к группе своих, с которыми решил передвигаться дальше выбираться из оккупированной немцами, территории. А те двое, которых оставил, как я заметил, были даже довольны моим уходом от них, так как я своим травмированным позвоночником сдерживал, их возможность передвигаться быстрее.

В пути мы наткнулись в одних зарослях на лежащую на земле тяжело раненую лошадь, и голодные, до безумия, были рады этой находки.  Перочинным ножом, одного из моих попутчиков мы отрезали куски мяса с ещё живой лошади, и окровавленные, съедали сырое мясо, и запаслись им в дорогу.

Продолжая идти ночами, а днём отсиживаться в зарослях, мы, уже в конце октября, случайно вышли в знакомое нам село Лисняки, Яготинского района и в поле встретили знакомого мне машиниста МТС,  Степана Костюка, который в августе помогал мне ремонтировать  побитые осколками машины нашего 117 ОПИ дивизиона, когда мы стояли на отдыхе в резерве в Яготине.

Степан Костюк был с кем то из своих односельчан из Лисняков. Они нас покормили, тем что имели с собой, снабдили некоторой гражданской одеждой, обменяв на наше форменное. От них мы узнали, что в Яготине немецкая комендатура выдаёт пропуска беженцам украинцам к местам своего жительства, для свободного прохождения по дорогам, в населённые пункты уже оккупированной территории.

Наш один попутчик, был житель города Полтавы, а она была уже под немцами и он предложил нам попробовать воспользоваться этим. Он имел при себе шоферское Удостоверение, на право вождения автомашины, выданное ГАИ г. Полтава. У него была уверенность, что пропуск для следования в Полтаву он получит и ему не придётся прятаться, в пути своего продвижения, как мы это делали до этого. Медведков, не имеющий при себе ни каких документов, которые могли быть основанием для получения пропуска, сразу же отказался от этого предложения. А я, мучаясь от боли в позвоночнике и зная как далеко ещё придётся нам идти, до фронтовой линии, которая, по словам Костюка, была уже за Полтавой.

Я, подумав, решил придумать себе легенду, то же попробовать получить такой пропуск, свободного прохода по дорогам, и я, с этим товарищем (не помню его фамилию) отправились из села Лисняки, в Яготин. Там увидели, у одного дома, стоящих несколько человек ожидающих получения таких пропусков, выдаваемых немецкими властями Яготинской комендатуры.

Сергей (так его звали), встал в эту очередь за пропуском, а я встал за ним. При этом мы с ним договорились, что будто бы не знакомы друг с другом.

Когда подошла его очередь, мой напарник Сергей, на вопросы немецкого офицера, через переводчика, стал говорить, что он житель г. Полтава, был мобилизован с автомашиной какой то организации, на строительство оборонных сооружений города Киева. Там, будто бы, его машина была разрушена прямым попаданием снаряда, и когда из Киев стали эвакуироваться, он то же, отправился к себе домой. И для основания своей этой легенды, он предъявил Удостоверение шофера, выданное Полтавским ГАИ. Ему в этой легенде там поверили и выдали пропуск, следования до Полтавы. И Сергей сразу же ушел.

Следующая очередь моя. Я подошел к переводчику и начал рассказывать ему свою легенду: -… я студент Харьковского института инженеров жел. дор. транспорта, во время летних каникул, был у знакомых в г. Киеве, где меня застала война. Там меня мобилизовали рыть противотанковые рвы. Я из Киева, дошел до Яготина, а хотел бы добраться до Полтавы, а когда Харьков будет взят немецкими войсками, я тогда дойду и до дома. Я полагал, что такими словами я «подигрываю» им. При этом я сказал, что подтвердить  свои слова документами я не могу, т.к. ни каких документов при себе не имею, свой паспорт остался в Киеве, в той организации, которая меня мобилизовала.

Во время всего этого разговора, переводчик смотрел на мой свёрток, под рукой, из которого выглядывала свежеиспеченная горбушка хлеба, которую мне дали в одном доме Яготина, где я свои сапоги сменил на ботинки-гетры со шнуровкой голенищ.  И переводчик спросил:-«.. Где я взял поляницу?...». А я не зная, что полянича по Украински это хлеб, и я с удивлением, ему отвечаю: -«… какое же это полено?..  это же хлеб… Переводчик, после этого, спросил мю национальность, я ему ответил, что украинец. Он опять меня начал о чём то спрашивать на украинском языке, и убедившись, что я украинский язык не знаю, переводчик стал что то говорить по немецки с присутствующим там офицером. А тот выслушав его, подходит ко мне, берёт у меня, из под руки ту пол буханку хлеба, потом вытащил из кобуры пистолет  и ударил меня по голове.

     Когда я пришел в сознание, понял, что маня везут в кузове грузового автомобиля. В том же кузове, возле кабины шофёра, сидит украинский полицай с повязкой и с винтовкой. Увидев, что я ожил, он повернувшись через борт, начал что то говорить второму полицаю, который сидел рядом с шофёром. Тот остановил машину, вылез из кабины, посмотрел на меня, стоя на подножке автомашины, потом что то сказал шофёру. Машина развернулась и мы поехали дальше, в другую сторону. Привезли меня во временный Яготинский лагерь военнопленных. А до этого, видимо, они собирались отвезти меня на кладбище, посчитав меня мёртвым. А может хотели там добить меня и сбросить в яму? Не знаю, но это было 25 октября 1941 года.

     В лагере военнопленных г. Яготин, я пробыл до 7 ноября (если мне память не изменяет). Все эти дни я ничего не ел. Я потерял счет времени, у меня сильно болел позвоночник в районе поясницы и голова. Я не мог поднять головы, почти все дни лежал на земле, и не в силах был добраться до «подачек», бросаемых местными жителями, нам через ограждение. А начальство этого лагеря «кормило» лишь тех военнопленных, которые или использовались на каких либо работах, либо нам, где это было нужно. Кто входил в «рабочую команду, которая использовалась на разных работах, тем давали по консервной кружке какой то варёной баланды и по две картофелины или свёклы. А когда кто то из жителей Яготина бросал через ограду что либо съедобное, то все пленные, кто был в силах, бросались, все кто мог, первыми схватить этот кусок еды, подачки.

     О! Боже… я помню, что тогда там, в этой «куче-мале», голодных людей, в тот момент свершалось. Жутко было смотреть. А немецкая охрана и украинские полицаи, видя всё это, хохотали над этой дикой кучей людей, вырывающих друг у друга эту подачу съестного.

     Я уже тогда не в силах был подняться, и конечно только наблюдал, не бросаясь за подачкой. От голода я стал жевать и глотать, сначала свой поясной кожаный ремень, предварительно, куском стекла настругал стружку мелкой кожи, потом жевал и глотал, а когда съел ремень, принялся голенищу старых полу сапог, выменянных за свои сапоги, когда шел в Яготин.

     А вот в тот день, мне кажется, это было 7 ноября, я почувствовал себя легче, боли стали в позвоночнике, не так резки и голова перестала болеть, и кружиться. И я, чтобы хоть немного кое что поесть, утром поднялся по команде и встал в группу строя рабочей команды военнопленных. Нам дали по кружке баланды и под охраной других немецких солдат и нескольких украинских полицаев, нас вывели из лагеря и привели на территорию, кажется взорванной мельницы, и там заставили из этого кирпичного лома, выбирать целые кирпичи, очищать их и складывать штабелями у проезжей части улицы.

     Где то уже во второй половине дня, наша охрана, видимо, прилично «подзаправилась» самогоном и стала сильно на веселе. Моросил небольшой дождь, и охрана собралась в одно из полуразрушенных помещений и там что то громко рассказывали друг-другу и смеялись. И вот в это время, по улице, мимо меня, когда я принёс кирпич очищенный и стал его ровненько, как нам было указано, укладывать его в штабель 5на5, кирпичей, проходила девушка, с большой кошелкой связанной из волокон камыша. На ней был надет брезентовый мужской плащ. Девушка остановилась и спросила меня: -«..чи не мае среди вас лиснявских наших..». а я ей отвечаю:-«… Есть! Это ж я!..», а она мне:- «..не, таких у нас ни було..», а я говорю: -«.. не веришь, не надо… я там до армии работал в МТС..». И начал ей перечислять тех кого я знал по имени или фамилии, когда там в августе ремонтировал колесные и гусеничные машины, нашего дивизиона. И говорю ей:-«.. а ты могла бы мне помочь бежать отсюда и спасла бы одного лисняковца…» . Девушка подумала, оглянулась вокруг и заметив, что охраны в близи нет, спрашивает:-«… А что я должна робыть?..». И я ей тогда сказал:-«.. сними свой плащ, брезентовый и оставь его здесь и свою корзину тоже, а сама отойди подальше в сторону сена Лисняки и там меня жди, вот и всё…».

     Эта смелая девушка так и сделала. А я еще раз сходил за кирпичом, и убедившись, что охрана всё там же, развлекаются  и в близи меня нет никого из военнопленных, я зашел за указанный мной штабель кирпича, там надел на себя плащ, поднял капюшон, взял в руки корзину, оставленную девушкой  и когда мимо меня проходили двое местных жителей, старик с женщиной, я присоединился к ним и разговаривая, как ни в чем ни бывало, отправился по улице в ту сторону, куда пошла та девушка, оставив мне все эти свои вещи.

     Я шел и думал:-«.. путь каждого предопределен…. Как на роду написано, так и будет… А риск, благородное дело. В риске и смерть не страшна…» Эти слова я знал давно, ещё до призыва в армию. И потом решившись на этот шаг, я почему то себя вёл уверенно. И, видно, и на этот раз судьба ко мне отнеслась благосклонно

     Сторожа нашей охраны не сразу, видимо, заметили мой уход. По улице часто проходили мимо местные жители, и я подделавшись под них, пошел мимо помещения, где слышались пьяные голоса охраны и вышел за пределы видимости, моего ухода с места работ. Не знаю видел ли кто из работающих, но я благополучно дошел до места, где стояла девушка, подошел к ней, дал ей в руки одну из ручек этой большой сумки, и мы пошли с ней дальше, не спеша, внешне спокойно разговаривая. И уже выйдя за город Яготин, я взглянул на неё, заметил, что девушка эта вся дрожит, бледная и крестится на ходу. Я снял и хотел отдать ей плащ, но она мне говорит:-«… пока неси сам, а дрожь у меня не от холода, а от страха…». Я конечно понимал её состояние и тот риск, с которым она сделала, то что я просил. Я стал её благодарить и успокаивать. Время было уже под вечер и мы ушли уже от Яготина далековато.

     Девушку эту, как она сказала звали Тамарой. Она просила меня «Христом и Богом» - забыть это имя и всё, что она сделала, спасая меня, никогда, никому, не говорить при всех возможных последствиях, всего будущего времени. Заставила меня в этом поклясться.

     Так, мы с этой девушкой, медленно шли, временами останавливаясь, прислушиваясь, нет ли погони? И я тогда шел, забыв и не замечая своей боли, травмированного позвоночника у поясницы, и боли головы, не чувствуя ни голода, ни слабости тела. К нашему с ней счастью, во время всего пути до села Лисняки, с нами никто не встретился и никто нас не обгонял. И уже поздно вечером, мы с ней дошли до села. Здесь, остановившись, не входя в село, Тамара ещё раз просила меня не говорить ни кому, как она спасла меня из мест работ военнопленных. Иначе, она говорит, не только ей, нам всем, её родни, будет жестокая расправа, расстрел или заживо сожгут всех в нашей хате. Заставила меня ей ещё раз поклясться в том, и просила не заходить в их село, а пройти мимо, куда-нибудь дальше, так как «… вас всё равно здесь ни кто в свою хату не пустит..». Такой им всем объявили приказ сельуправы и полицаев, немецкой комендатуры, которая расположена в заводском посёлке сахарного завода, в этом селе.. Я обещал ей это выполнить. Но последнюю её просьбу я выполнить не смог.

     Взяв у меня плащ и ношу, Тамара, вошла в село и скрылась в темноте сельской застройки. А я оставшись один, немного посидел на бугорке, у околице села, и сразу почувствовал сильную до потери сознания слабость во всём теле и сильные боли в пояснице. Я просто не в силах был встать на ноги. От многодневного голода, холода (ведь уже были первые дни ноября, а на мне была лишь гимнастёрка и лёгкая куртка техническая из черной шкуры. Оставшись один в ночь, я не мог решиться идти в ночь, куда-нибудь дальше.

     Я был уверен, что не смогу дальше идти и свалюсь где то здесь, по дороге. А главное, меня пугало одиночество. За всё это время я впервые остался один, если не считать тот момент, когда я лежал придавленный бронемашиной. Упасть где то в степи, одному, оставшись на растерзание зверям и одичавшим собакам?! Нет, я никуда из села не пойду, пусть уж лучше здесь, в этом селе, меня отдадут, опять в руки врага- немецких солдат. Через силу поднявшись, я пошел в соло. Пройдя несколько дворов, где не было видно и слышно живых голосов и света в окнах. , я не слышал даже лай собак, но пройдя ещё немного, я увидел в окне чуточку света, из под завешанного чем-то окна, а подойдя ближе заметил в темноте, стоящую фигуру человека. Мужчина, видно, тоже увидел меня, стоял и наблюдал за мной. Я подошел к его двору и поздоровавшись, попросил, если можно, дать мне попить воды и что-нибудь немного пожевать. Этот, уже в годах, мужчина, не дал мне договорить, запретил мне входить во двор, и посоветовал, выйти из села и не заходить ни куда. По доброму, по хорошему, как он мне тогда сказал, и добавил все те угрозы, которые рассказывала мне Тамара. Но  я не слушая  его, все же вошел к нему во двор и говорю:-«.. Я боец Красной Армии, при выходе из Киевского окружения, попал в плен немецких войск, бежал из лагеря военнопленных. Пробиваюсь ближе к фронту, что бы перейти к своим… но, поверти мне, я почти 10 дней ничего не ел, совсем обессилел, кроме того контужен, травмирован позвоночник, сильно болит, дальше никуда идти не смогу…  И в темноте, не зная куда идти, где бы я смог хотя чуточку что-нибудь поесть, ибо я ни шагу отсюда не смогу сделать. Мне уже всё равно, что будет со мной. Пусть то и будет, идите и зовите своего старосту или полицаев и отдайте им меня…»  И я сел, возле него на землю. Видя моё состояние и зная, что я ему сказал, этот мужчина, оглянувшись вокруг, а кругом стало совсем уже темно, он помог мне подняться на ноги и повел в свой дом. Это оказался бригадир местного колхоза, и будучи, как то в МТС, в августе м-це, видел меня там и узнал меня, хотя мы с ним знакомы небыли, и я не помню, что бы видел его там. Это был Сидир Харлампьевич Лехно. Он очень рисковал, но пустил меня в свою хату. Войдя к ним в дом, я там увидел пожилую женщину, болезненного вида, и девушку. Они посадили меня за стол, дали мне кусок хлеба и «узвар» свеклы сахарной, а потом, что то собрали мне в дорогу и стали просить, сейчас же, по тёмному, не заметно выйти из их дома и садами их двора выйти из села, и «ради Бога» никуда больше не заходить, и никому не говорить, что были у них в хате, и они меня покормили. Иначе, как он тогда сказал, нам будет Хана!

     Я поблагодарил их и попробовал встать и выйти из комнаты, но не мог сделать ни шагу. Вроде, мои ноги отказали совсем. И сильная боль в позвоночнике и голове, резко обострились, и полнейшая немощь во всём теле, я сел опять.

     На меня нашло какое то безразличие к себе. Я сразу потерял уверенность в свои силы, и возможность каких либо своих действий, по своему дальнейшему спасению и своей жизни вообще.

     Вся семья Лехно, видя это, сильно всполошилась, начали просить меня, «ради всех святых», выйти из хаты, иначе всем ожидать расстрела, или сожжения заживо в этой хате.  Я, конечно понимал их тревогу и раскаивания, что пустили меня к себе в дом. Но что? И как? Мне было делать? Я встать не мог. Если при тех же болевых симптомах в позвоночнике, я смог бежать из лагеря военнопленных села Студёноки, я мог несколько суток пробираться пешком до села Лисняки и оттуда до города Ягодин, я не мог вторично идти на риски и убежать из Яготинского лагеря и пешком пройти шесть километров, обратно в село Лисняки, то всё это я делал не один, возле меня были те, кто мне помогал, кто меня воодушевлял, и перед кем, я старался держать в более-менее в форме. Я тогда не терял надежду на лучшее и это глушило во мне всю физическую и душевную боль, моего положения в котором я был.                  

     Но там, всё это я делал в каком то особенно напряжении всех своих сил и возможностей. А немного отдохнув, в хате семьи Лехно, поев то что они мне дали, да ещё снабдили что то мне в дорогу, я должен был бы восстановить свои, хоть и не на много, силы и надежду. А у меня всё как то опустилось. Ни сил, ни надежды ни каких не стало.

     Узнав от Лехно, что фронт военных действий уже далеко, между Полтавой и Харьковом, решил, что туда не дойду, а раз так то пусть уже что будет со мной, так пусть и будет. Пусть даже и смерть. Мне стало полнейшее безразличие к своей дальнейшей судьбе. Теперь мне стало жаль семью Лехно, что они нарушили приказ немецких властей, старосты и полицаев и впустили меня, и теперь им грозит тяжелое возмездие. Я смотрю, как плачут обе женщины, упрекая мужчину, за то что он привёл меня в хату. И я, обратившись к хозяину, сказал:-«…пожалуйста, сейчас-же, идите к своему старосте или к полицаям и скажите им что я силой ворвался в ваш дом, что я бежавший из немецкого лагеря военнопленных, командир Красной Армии, в августе месяце, вы видели меня в МТС вашего села… и скажите им, пусть пришлют полицаев и заберут меня… если вы это сделаете, вам не придётся нести кару за нарушение приказа немецких властей… я совсем не хочу, поверьте мне, что бы вы пострадали из за меня… поверьте мне, я бы ушел, от вас, но нет сил… я не ожидал, что так со мной случится… Если этого вы не сделаете, то хоть помогите мне, позовите ещё одного мужчину и вдвоём с ним, выведите меня, ибо сам один я это сделать, сейчас, просто не в силах…».

     Пожилая женщина, подошла к хозяину этого дома и что то тихо ему сказала, а тот вышел из комнаты и через несколько минут возвращается с молодым, моих лет, мужчиной, как потом я узнал, это их сын Пётр, который тоже жил в этом же доме, со своей семьёй, во второй половине этого дома. Войдя в комнату, где сидел я, Павел, видно поднятый после сна, некоторое время стоял молча, разглядывая меня.

потом говорит отцу:-«.. Ну, как мы его выведем, из села? А если кто увидит? Что мы селянам говорить будем? Да если кто увидит они сами доложат старосте … беда будет всем нам… если ещё это увяжут с расстрелом  Павла… хана всем будет… давай лучше мы его сами отведем к старосте или к полицаем…».

     Потом, что то они все тихо между собой начали говорить. Я не прислушивался и отвлеченно отнесся ко всему, что меня ожидает. Что будет- то будет.

     Потом Сидор Харлампьевич подошел ко мне и начал расспрашивать, кого я хорошо знаю из работающих в МТС? Или из живущих в Яготине познакомившихся будучи нашей воинской части на отдыхе, в резерве, летом, в августе м-це? Я ему перечислил все фамилии и имена, которые помнил. Потом они вышли из комнаты, а когда вернулись то Сидор Харлампьевич говорит:-« …Ладно… Что уже там? Сейчас в полночь будить их, утро вечера мудренее…». И рано утром он ушел. А я как сидел за столом так там сидя и заснул, готовый ко всему. Утром, перед уходом, Сидор Хорлапьевич ещё раз расспросил меня, кто из Лисянских меня знает, я ему повторил ещё раз, но ничего, конечно, не сказал про девушку Тамару, и он ушел.

     А он, оказывается, обошел всех тех которых я перечислил, посоветовался с ними, потом пошел к старосте. Он ему и говорит:-«… что ночью к ним зашел их дальний родственник, которого война застала в Киеве, а он пробирается домой и в пути заболел, и был вынужден зайти к нам… у него ноги отнялись, он ходить не может… Что с ним робыть?... Его знают здешние сельчане, так же он заезжал сюда, к ним из Киева раньше, что он специалист по МТС и в армии не служил…».

     Староста  ему поверил, всё, что говорил ему Сидол Хорлапьевич и разрешил временно пожить в селе, в семье Лехно, как родственник.  Там, в сель управе, меня записали в число живущих в селе, Владимир Голованько, прибывший житель Казахстана, и обязан еженедельно, в такой то день отмечаться в сельской управе, что продолжает жить в семье Лехно.

     Когда, вернувшись, Сидор Хорлампьевич рассказал всё это мне, он добавил, что бы я нигде не проговорился, что был в плену и убежал из плена. Если староста или полицаи узнают об этом, тогда ему и всем нам конец…. Что бы я говорил, что был в командировке в Киеве, и там застала меня война, на поезд сесть своевременно не успел, да так и остался в Киеве, а от туда в Лисняки добрался с попутными как мог.   

     Я понял всё. Поблагодарил его за всё, что он сделал, и что бы не случилось, я обещал, все буду говорить, так как он сказал.

     К моему, да и к всеобщему семьи Лехно, счастью, дежурный немецкий офицер комендатуры, принял обо мне заявление старосты села, не придав ему должного внимания и значения, лишь дал указание старосте, чтобы он проследил за мной, еженедельной отметкой в сельской управе и чтобы ни куда из села, без ведома старосты, не отлучался.

     Все это староста сообщил Сидору Хорлампьевичу, а он сообщил мне.

     Вот так получилось, что я стал родственником дальним, семьи Лехно. Я тогда был рассеяно безразличен ко всему этому, что произошло, как это вышло.

     Жена Сидора Хорлаипьевича (не помню её имя и отчество), как могла стала лечить мою поясницу, прикладывая к ней распаренные какие то травы и накрыв их сверху полотенцем, побрызгав «святой водой», из под иконы, поглаживала мою спину горячим утюгом, потом чем то растирала руками мои больные места в позвоночнике.

    В результате, уже через несколько дней, я мог сначала  с палкой, которую мне дал Сидор Харлампьевич, а позже, и без неё, потихоньку начал прохаживаться по их двору. А Сидор Харлампьевич, раз в неделю ходил в сель управу и отмечался, расписываясь за меня, что я продолжаю жить у них.

     Потом, я уже сам стал ходить в их  сель управу и отмечаться, что никуда не делся. Однако, уже позже, когда я более-менее восстановил свои силы и здоровье и обдумав, что произошло, до меня дошло, что как же я потом, когда решусь, что пора мне покинуть их и начать продвигаться ближе к фронту, что бы перейти его и влиться в части Советской Армии. Как я смогу это сделать, Ведь немецкие войска, уже тогда оккупировали почти всю Украину и, со слов Петра и Сидора Харлампьевича, немецкие войска уже были под Москвой.

     Я принял решение, при всех условиях, мне нужно  задержаться здесь в Лиснянах, до весны. А там уже подумаем, что делать и как.

     Воспользовавшись хорошим расположением ко мне хозяев избы, взявшихся лечить мою контуженую спину, я решил временно остаться, чтобы набраться сил.

     Что бы меня не трогала, в то время организовавшаяся,  украинская  полиция, семья Лехно «выхлопотала» на меня документы, как родственнику, поручившись за меня в комендатуре  сель управы. Я начал помогать по хозяйству семье Лехно.

    Когда был вызван, через несколько времени, в комендатуру на очередную проверку, меня обязали работать слесарем по сборке разобранного, но не успевшего вывезти местными Сов. властями  Сах. Завода  «Ильича».

     Но вскоре полиция пронюхала, что я русский солдат, я был арестован украинской полицией и направлен в лагерь в\пленных в г. Зометоношу.

     Дочь, приютившего меня старика Лехно, Галина Сидоровна, в то время собиралась стать матерью моего ребёнка. Идя вслед за эшелоном угнанных в Зометоношский лагерь, Галина, подкупив одного полицая, устроила мне побег. Я бежал в третий раз из рук немцев.

     Возвратившись вместе с Галиной в Лисняки, я перешел жить на территорию завода ( здесь более людно, на заводских рабочих не так обращают внимание полицейские), и заручился ещё несколькими лицами, что я «старый  работник завода».  В это время я связался с местными коммунистами завода не успевшими эвакуироваться. Виноградов Александр Иванович, Зусь Ефим Прокопьевич, Шевченко Григорий Трифонович, Романенко Николай Иванович, Яковенко Григорий, Лехно Павел и др. Мы слушали по радио сообщения Сов. Информ бюро, следили за фронтами рассказывая населению и рабочим завода, что делается по ту сторону фронта. Некоторые из нас имели оружие.  Я вместе с Виноградовым А.И. организовал взрыв трофейного взрывчатого материала, рассчитывая, что от силы взрыва упадёт заводская труба и немцам не придётся пользоваться заводом. Взрывом был тяжело ранен немецкий комендант завода.

     Как только фронт начал приближаться к Яготину, немец начал угонять население в Германию. Мне приходилось много прятаться, ночуя каждую ночь в разных местах. Что бы не являться на завод, имея «уважительную»  причину, мне местный врач Степаненко дал освобождение от работы около месяца. Так я скрывался в тот напряженный момент в  лето 1943г. перед входом войск Кр. Армии в Яготин.

     Сразу представился воинским частям и после соответствующей проверки, был направлен в часть.

     С 21 июля 1943г. снова в рядах РККА заканчивал Отечественную Войну. После был переброшен на Восток, на войну с Японией, где и был до момента демобилизации. Имею семь правительственных наград.

     Мне могут задать вопрос – Почему я оставался в с. Лисняки и ранее не пытался уйти к партизанам?

     Во первых:  В районе Яготина лесов нет. О наличие партизан в тех местах ничего не было слышно почти до 1-2 мес. до прихода  Кр. Армии.

     Во вторых: Опрометчиво поручившись за меня местным властям, в то время, семья Лехно и ряд других лиц, в последствие « христом и богом» просили меня не подводить их под виселицу, бежав из села. Отсутствие меня было бы причиной,  что они  связаны с партизанами, им грозила смерть. Жалея Галину Лехно, ставшую матерью, которая так прятала меня, зная что я коммунист, рискуя своей жизнью, устроившая мне побег из Зометоношенского лагеря, лечила всеми домашними способами мою контузию спины.

     Во время всего этого времени, я хранил свой партбилет № 2771364 и как коммунист никогда не сомневался в верность нашего правого дела, в нашу Победу. И как можно было в данном положении помогал этому. Считаю исключение из членов ВКПБ не верным, и убедительно прошу восстановить меня в члены партии.

                                      Плен

Здесь, среди «нашей братии» пошел слух, что завтра утром всех нас, раненых, подвергнут осмотру и всех, кого они найдут в тяжелым состоянии, а так же евреев, цыган, политруков и коммунистов будут расстреливать без суда и следствия. И я вспомнил о своём партийном билете, который у меня был в заднем кармане брюк, вместе с фотографией моей с Катюшей. Это был последний наш снимок вдвоём, перед призывом в ряды РККА, в 1938 году. Лёжа на спине, когда немец выворачивал мои карманы, этот карман не был ему виден, и всё что там было осталось при мне.  И я, веря этим слухам, и не видя другого выхода, ночью, незаметно для всех, кто рядом лежал на земле, вынул из брючного кармана свой партбилет и вырвал из него первый лист, с №-ом и фамилией и спрятал его и фотокарточку за подкладку куртки а потом в поясную часть брюк, а остальное, что осталось от партбилета, я разорвал на мелкие части и засыпал в ямку землёй.

Всю ту ночь я не спал, и обратил внимание, что со стороны караульного надзора над нами, была большая беспечность, а на нас, раненых, просто не обращали внимания. Я воспользовался этим, лёжа на земле рядом с оградой из колючей проволоки, предложил двум моим рядом лежащим, организовать побег. Один из них ранен был в руку, и помогал мне подняться с земли, сразу же согласился со мной, а второй сначала не решился, но когда я уже перед утром, но еще было темно, убедившись, что все кто лежат по близости, спят, я осторожно, руками, сделал подкоп под проволочным ограждением, и вылез из под проволоки наружу, и там, ещё не поднимаясь, несколько метров полз по пластунский, до первых построек. Там, оглянувшись, за мной ползли несколько человек.

Я, уже поднявшись, побежал не замечая от сильного напряжения нерв, даже боли в моей травмированной поясницы. Оглянувшись, заметил, что двое  моих соседей по ложе, в плену, бегут за мной, а остальные в другие, разные стороны.

Выбравшись из села мы втроём зашли в болотную часть местности, и по ней, ориентируясь по «большой медведицы» направились в восточную сторону.

Пройдя до рассвета расстояние, когда села уже не было видно, и не было слышно звуков обнаруживающих наш побег, мы остановились в зарослях камыша и не двигаясь, не нарушая колебаний их верха, просидели там весь день, а ночью опять, ориентируясь по звёздам, шли на восток, продвигаясь дальше и обходя стороной встречающиеся населённые пункты. Питались на ходу, кореньями молодого камыша, они были чуть сладковаты.

Так мы шли несколько ночей, а днём замаскировавшись в кустах, сидели, стараясь ни чем себя не показать.

Но если сразу, при побеге из плена, в сильном напряжении нерв, я не так резко чувствовал боль своей травмированной пояснице, то через некоторое время, резкая боль в позвоночнике, уже начала меня сдерживать, заставляя медленно идти и чаще останавливаться на отдых, что заметно стало не нравиться моим спутникам.

Продвигаясь в пути, мы встречали не одну, подобную нам группу лиц и одиночек солдат окруженцев Киевской группировки и однажды в одних из зарослей, встретил солдата моего взвода, бойца отделения ремонтников, сибиряка Медведкова, и с ним был один из водителей строевых автомашин. Они оба обрадовались увидев меня, и я был рад встретиться с ними в тот тяжелый момент времени. Я поблагодарил тех двоих, с которыми бежал из временного лагеря военнопленных Студеники, оставил их и примкнул к группе своих, с которыми решил передвигаться дальше выбираться из оккупированной немцами, территории. А те двое, которых оставил, как я заметил, были даже довольны моим уходом от них, так как я своим травмированным позвоночником сдерживал, их возможность передвигаться быстрее.

В пути мы наткнулись в одних зарослях на лежащую на земле тяжело раненую лошадь, и голодные, до безумия, были рады этой находки.  Перочинным ножом, одного из моих попутчиков мы отрезали куски мяса с ещё живой лошади, и окровавленные, съедали сырое мясо, и запаслись им в дорогу.

Продолжая идти ночами, а днём отсиживаться в зарослях, мы, уже в конце октября, случайно вышли в знакомое нам село Лисняки, Яготинского района и в поле встретили знакомого мне машиниста МТС,  Степана Костюка, который в августе помогал мне ремонтировать  побитые осколками машины нашего 117 ОПИ дивизиона, когда мы стояли на отдыхе в резерве в Яготине.

Степан Костюк был с кем то из своих односельчан из Лисняков. Они нас покормили, тем что имели с собой, снабдили некоторой гражданской одеждой, обменяв на наше форменное. От них мы узнали, что в Яготине немецкая комендатура выдаёт пропуска беженцам украинцам к местам своего жительства, для свободного прохождения по дорогам, в населённые пункты уже оккупированной территории.

Наш один попутчик, был житель города Полтавы, а она была уже под немцами и он предложил нам попробовать воспользоваться этим. Он имел при себе шоферское Удостоверение, на право вождения автомашины, выданное ГАИ г. Полтава. У него была уверенность, что пропуск для следования в Полтаву он получит и ему не придётся прятаться, в пути своего продвижения, как мы это делали до этого. Медведков, не имеющий при себе ни каких документов, которые могли быть основанием для получения пропуска, сразу же отказался от этого предложения. А я, мучаясь от боли в позвоночнике и зная как далеко ещё придётся нам идти, до фронтовой линии, которая, по словам Костюка, была уже за Полтавой.

Я, подумав, решил придумать себе легенду, то же попробовать получить такой пропуск, свободного прохода по дорогам, и я, с этим товарищем (не помню его фамилию) отправились из села Лисняки, в Яготин. Там увидели, у одного дома, стоящих несколько человек ожидающих получения таких пропусков, выдаваемых немецкими властями Яготинской комендатуры.

Сергей (так его звали), встал в эту очередь за пропуском, а я встал за ним. При этом мы с ним договорились, что будто бы не знакомы друг с другом.

Когда подошла его очередь, мой напарник Сергей, на вопросы немецкого офицера, через переводчика, стал говорить, что он житель г. Полтава, был мобилизован с автомашиной какой то организации, на строительство оборонных сооружений города Киева. Там, будто бы, его машина была разрушена прямым попаданием снаряда, и когда из Киев стали эвакуироваться, он то же, отправился к себе домой. И для основания своей этой легенды, он предъявил Удостоверение шофера, выданное Полтавским ГАИ. Ему в этой легенде там поверили и выдали пропуск, следования до Полтавы. И Сергей сразу же ушел.

Следующая очередь моя. Я подошел к переводчику и начал рассказывать ему свою легенду: -… я студент Харьковского института инженеров жел. дор. транспорта, во время летних каникул, был у знакомых в г. Киеве, где меня застала война. Там меня мобилизовали рыть противотанковые рвы. Я из Киева, дошел до Яготина, а хотел бы добраться до Полтавы, а когда Харьков будет взят немецкими войсками, я тогда дойду и до дома. Я полагал, что такими словами я «подигрываю» им. При этом я сказал, что подтвердить  свои слова документами я не могу, т.к. ни каких документов при себе не имею, свой паспорт остался в Киеве, в той организации, которая меня мобилизовала.

Во время всего этого разговора, переводчик смотрел на мой свёрток, под рукой, из которого выглядывала свежеиспеченная горбушка хлеба, которую мне дали в одном доме Яготина, где я свои сапоги сменил на ботинки-гетры со шнуровкой голенищ.  И переводчик спросил:-«.. Где я взял поляницу?...». А я не зная, что полянича по Украински это хлеб, и я с удивлением, ему отвечаю: -«… какое же это полено?..  это же хлеб… Переводчик, после этого, спросил мю национальность, я ему ответил, что украинец. Он опять меня начал о чём то спрашивать на украинском языке, и убедившись, что я украинский язык не знаю, переводчик стал что то говорить по немецки с присутствующим там офицером. А тот выслушав его, подходит ко мне, берёт у меня, из под руки ту пол буханку хлеба, потом вытащил из кобуры пистолет  и ударил меня по голове.

     Когда я пришел в сознание, понял, что маня везут в кузове грузового автомобиля. В том же кузове, возле кабины шофёра, сидит украинский полицай с повязкой и с винтовкой. Увидев, что я ожил, он повернувшись через борт, начал что то говорить второму полицаю, который сидел рядом с шофёром. Тот остановил машину, вылез из кабины, посмотрел на меня, стоя на подножке автомашины, потом что то сказал шофёру. Машина развернулась и мы поехали дальше, в другую сторону. Привезли меня во временный Яготинский лагерь военнопленных. А до этого, видимо, они собирались отвезти меня на кладбище, посчитав меня мёртвым. А может хотели там добить меня и сбросить в яму? Не знаю, но это было 25 октября 1941 года.

     В лагере военнопленных г. Яготин, я пробыл до 7 ноября (если мне память не изменяет). Все эти дни я ничего не ел. Я потерял счет времени, у меня сильно болел позвоночник в районе поясницы и голова. Я не мог поднять головы, почти все дни лежал на земле, и не в силах был добраться до «подачек», бросаемых местными жителями, нам через ограждение. А начальство этого лагеря «кормило» лишь тех военнопленных, которые или использовались на каких либо работах, либо нам, где это было нужно. Кто входил в «рабочую команду, которая использовалась на разных работах, тем давали по консервной кружке какой то варёной баланды и по две картофелины или свёклы. А когда кто то из жителей Яготина бросал через ограду что либо съедобное, то все пленные, кто был в силах, бросались, все кто мог, первыми схватить этот кусок еды, подачки.

     О! Боже… я помню, что тогда там, в этой «куче-мале», голодных людей, в тот момент свершалось. Жутко было смотреть. А немецкая охрана и украинские полицаи, видя всё это, хохотали над этой дикой кучей людей, вырывающих друг у друга эту подачу съестного.

     Я уже тогда не в силах был подняться, и конечно только наблюдал, не бросаясь за подачкой. От голода я стал жевать и глотать, сначала свой поясной кожаный ремень, предварительно, куском стекла настругал стружку мелкой кожи, потом жевал и глотал, а когда съел ремень, принялся голенищу старых полу сапог, выменянных за свои сапоги, когда шел в Яготин.

     А вот в тот день, мне кажется, это было 7 ноября, я почувствовал себя легче, боли стали в позвоночнике, не так резки и голова перестала болеть, и кружиться. И я, чтобы хоть немного кое что поесть, утром поднялся по команде и встал в группу строя рабочей команды военнопленных. Нам дали по кружке баланды и под охраной других немецких солдат и нескольких украинских полицаев, нас вывели из лагеря и привели на территорию, кажется взорванной мельницы, и там заставили из этого кирпичного лома, выбирать целые кирпичи, очищать их и складывать штабелями у проезжей части улицы.

     Где то уже во второй половине дня, наша охрана, видимо, прилично «подзаправилась» самогоном и стала сильно на веселе. Моросил небольшой дождь, и охрана собралась в одно из полуразрушенных помещений и там что то громко рассказывали друг-другу и смеялись. И вот в это время, по улице, мимо меня, когда я принёс кирпич очищенный и стал его ровненько, как нам было указано, укладывать его в штабель 5на5, кирпичей, проходила девушка, с большой кошелкой связанной из волокон камыша. На ней был надет брезентовый мужской плащ. Девушка остановилась и спросила меня: -«..чи не мае среди вас лиснявских наших..». а я ей отвечаю:-«… Есть! Это ж я!..», а она мне:- «..не, таких у нас ни було..», а я говорю: -«.. не веришь, не надо… я там до армии работал в МТС..». И начал ей перечислять тех кого я знал по имени или фамилии, когда там в августе ремонтировал колесные и гусеничные машины, нашего дивизиона. И говорю ей:-«.. а ты могла бы мне помочь бежать отсюда и спасла бы одного лисняковца…» . Девушка подумала, оглянулась вокруг и заметив, что охраны в близи нет, спрашивает:-«… А что я должна робыть?..». И я ей тогда сказал:-«.. сними свой плащ, брезентовый и оставь его здесь и свою корзину тоже, а сама отойди подальше в сторону сена Лисняки и там меня жди, вот и всё…».

     Эта смелая девушка так и сделала. А я еще раз сходил за кирпичом, и убедившись, что охрана всё там же, развлекаются  и в близи меня нет никого из военнопленных, я зашел за указанный мной штабель кирпича, там надел на себя плащ, поднял капюшон, взял в руки корзину, оставленную девушкой  и когда мимо меня проходили двое местных жителей, старик с женщиной, я присоединился к ним и разговаривая, как ни в чем ни бывало, отправился по улице в ту сторону, куда пошла та девушка, оставив мне все эти свои вещи.

     Я шел и думал:-«.. путь каждого предопределен…. Как на роду написано, так и будет… А риск, благородное дело. В риске и смерть не страшна…» Эти слова я знал давно, ещё до призыва в армию. И потом решившись на этот шаг, я почему то себя вёл уверенно. И, видно, и на этот раз судьба ко мне отнеслась благосклонно

     Сторожа нашей охраны не сразу, видимо, заметили мой уход. По улице часто проходили мимо местные жители, и я подделавшись под них, пошел мимо помещения, где слышались пьяные голоса охраны и вышел за пределы видимости, моего ухода с места работ. Не знаю видел ли кто из работающих, но я благополучно дошел до места, где стояла девушка, подошел к ней, дал ей в руки одну из ручек этой большой сумки, и мы пошли с ней дальше, не спеша, внешне спокойно разговаривая. И уже выйдя за город Яготин, я взглянул на неё, заметил, что девушка эта вся дрожит, бледная и крестится на ходу. Я снял и хотел отдать ей плащ, но она мне говорит:-«… пока неси сам, а дрожь у меня не от холода, а от страха…». Я конечно понимал её состояние и тот риск, с которым она сделала, то что я просил. Я стал её благодарить и успокаивать. Время было уже под вечер и мы ушли уже от Яготина далековато.

     Девушку эту, как она сказала звали Тамарой. Она просила меня «Христом и Богом» - забыть это имя и всё, что она сделала, спасая меня, никогда, никому, не говорить при всех возможных последствиях, всего будущего времени. Заставила меня в этом поклясться.

     Так, мы с этой девушкой, медленно шли, временами останавливаясь, прислушиваясь, нет ли погони? И я тогда шел, забыв и не замечая своей боли, травмированного позвоночника у поясницы, и боли головы, не чувствуя ни голода, ни слабости тела. К нашему с ней счастью, во время всего пути до села Лисняки, с нами никто не встретился и никто нас не обгонял. И уже поздно вечером, мы с ней дошли до села. Здесь, остановившись, не входя в село, Тамара ещё раз просила меня не говорить ни кому, как она спасла меня из мест работ военнопленных. Иначе, она говорит, не только ей, нам всем, её родни, будет жестокая расправа, расстрел или заживо сожгут всех в нашей хате. Заставила меня ей ещё раз поклясться в том, и просила не заходить в их село, а пройти мимо, куда-нибудь дальше, так как «… вас всё равно здесь ни кто в свою хату не пустит..». Такой им всем объявили приказ сельуправы и полицаев, немецкой комендатуры, которая расположена в заводском посёлке сахарного завода, в этом селе.. Я обещал ей это выполнить. Но последнюю её просьбу я выполнить не смог.

     Взяв у меня плащ и ношу, Тамара, вошла в село и скрылась в темноте сельской застройки. А я оставшись один, немного посидел на бугорке, у околице села, и сразу почувствовал сильную до потери сознания слабость во всём теле и сильные боли в пояснице. Я просто не в силах был встать на ноги. От многодневного голода, холода (ведь уже были первые дни ноября, а на мне была лишь гимнастёрка и лёгкая куртка техническая из черной шкуры. Оставшись один в ночь, я не мог решиться идти в ночь, куда-нибудь дальше.

     Я был уверен, что не смогу дальше идти и свалюсь где то здесь, по дороге. А главное, меня пугало одиночество. За всё это время я впервые остался один, если не считать тот момент, когда я лежал придавленный бронемашиной. Упасть где то в степи, одному, оставшись на растерзание зверям и одичавшим собакам?! Нет, я никуда из села не пойду, пусть уж лучше здесь, в этом селе, меня отдадут, опять в руки врага- немецких солдат. Через силу поднявшись, я пошел в соло. Пройдя несколько дворов, где не было видно и слышно живых голосов и света в окнах. , я не слышал даже лай собак, но пройдя ещё немного, я увидел в окне чуточку света, из под завешанного чем-то окна, а подойдя ближе заметил в темноте, стоящую фигуру человека. Мужчина, видно, тоже увидел меня, стоял и наблюдал за мной. Я подошел к его двору и поздоровавшись, попросил, если можно, дать мне попить воды и что-нибудь немного пожевать. Этот, уже в годах, мужчина, не дал мне договорить, запретил мне входить во двор, и посоветовал, выйти из села и не заходить ни куда. По доброму, по хорошему, как он мне тогда сказал, и добавил все те угрозы, которые рассказывала мне Тамара. Но  я не слушая  его, все же вошел к нему во двор и говорю:-«.. Я боец Красной Армии, при выходе из Киевского окружения, попал в плен немецких войск, бежал из лагеря военнопленных. Пробиваюсь ближе к фронту, что бы перейти к своим… но, поверти мне, я почти 10 дней ничего не ел, совсем обессилел, кроме того контужен, травмирован позвоночник, сильно болит, дальше никуда идти не смогу…  И в темноте, не зная куда идти, где бы я смог хотя чуточку что-нибудь поесть, ибо я ни шагу отсюда не смогу сделать. Мне уже всё равно, что будет со мной. Пусть то и будет, идите и зовите своего старосту или полицаев и отдайте им меня…»  И я сел, возле него на землю. Видя моё состояние и зная, что я ему сказал, этот мужчина, оглянувшись вокруг, а кругом стало совсем уже темно, он помог мне подняться на ноги и повел в свой дом. Это оказался бригадир местного колхоза, и будучи, как то в МТС, в августе м-це, видел меня там и узнал меня, хотя мы с ним знакомы небыли, и я не помню, что бы видел его там. Это был Сидир Харлампьевич Лехно. Он очень рисковал, но пустил меня в свою хату. Войдя к ним в дом, я там увидел пожилую женщину, болезненного вида, и девушку. Они посадили меня за стол, дали мне кусок хлеба и «узвар» свеклы сахарной, а потом, что то собрали мне в дорогу и стали просить, сейчас же, по тёмному, не заметно выйти из их дома и садами их двора выйти из села, и «ради Бога» никуда больше не заходить, и никому не говорить, что были у них в хате, и они меня покормили. Иначе, как он тогда сказал, нам будет Хана!

     Я поблагодарил их и попробовал встать и выйти из комнаты, но не мог сделать ни шагу. Вроде, мои ноги отказали совсем. И сильная боль в позвоночнике и голове, резко обострились, и полнейшая немощь во всём теле, я сел опять.

     На меня нашло какое то безразличие к себе. Я сразу потерял уверенность в свои силы, и возможность каких либо своих действий, по своему дальнейшему спасению и своей жизни вообще.

     Вся семья Лехно, видя это, сильно всполошилась, начали просить меня, «ради всех святых», выйти из хаты, иначе всем ожидать расстрела, или сожжения заживо в этой хате.  Я, конечно понимал их тревогу и раскаивания, что пустили меня к себе в дом. Но что? И как? Мне было делать? Я встать не мог. Если при тех же болевых симптомах в позвоночнике, я смог бежать из лагеря военнопленных села Студёноки, я мог несколько суток пробираться пешком до села Лисняки и оттуда до города Ягодин, я не мог вторично идти на риски и убежать из Яготинского лагеря и пешком пройти шесть километров, обратно в село Лисняки, то всё это я делал не один, возле меня были те, кто мне помогал, кто меня воодушевлял, и перед кем, я старался держать в более-менее в форме. Я тогда не терял надежду на лучшее и это глушило во мне всю физическую и душевную боль, моего положения в котором я был.                  

     Но там, всё это я делал в каком то особенно напряжении всех своих сил и возможностей. А немного отдохнув, в хате семьи Лехно, поев то что они мне дали, да ещё снабдили что то мне в дорогу, я должен был бы восстановить свои, хоть и не на много, силы и надежду. А у меня всё как то опустилось. Ни сил, ни надежды ни каких не стало.

     Узнав от Лехно, что фронт военных действий уже далеко, между Полтавой и Харьковом, решил, что туда не дойду, а раз так то пусть уже что будет со мной, так пусть и будет. Пусть даже и смерть. Мне стало полнейшее безразличие к своей дальнейшей судьбе. Теперь мне стало жаль семью Лехно, что они нарушили приказ немецких властей, старосты и полицаев и впустили меня, и теперь им грозит тяжелое возмездие. Я смотрю, как плачут обе женщины, упрекая мужчину, за то что он привёл меня в хату. И я, обратившись к хозяину, сказал:-«…пожалуйста, сейчас-же, идите к своему старосте или к полицаям и скажите им что я силой ворвался в ваш дом, что я бежавший из немецкого лагеря военнопленных, командир Красной Армии, в августе месяце, вы видели меня в МТС вашего села… и скажите им, пусть пришлют полицаев и заберут меня… если вы это сделаете, вам не придётся нести кару за нарушение приказа немецких властей… я совсем не хочу, поверьте мне, что бы вы пострадали из за меня… поверьте мне, я бы ушел, от вас, но нет сил… я не ожидал, что так со мной случится… Если этого вы не сделаете, то хоть помогите мне, позовите ещё одного мужчину и вдвоём с ним, выведите меня, ибо сам один я это сделать, сейчас, просто не в силах…».

     Пожилая женщина, подошла к хозяину этого дома и что то тихо ему сказала, а тот вышел из комнаты и через несколько минут возвращается с молодым, моих лет, мужчиной, как потом я узнал, это их сын Пётр, который тоже жил в этом же доме, со своей семьёй, во второй половине этого дома. Войдя в комнату, где сидел я, Павел, видно поднятый после сна, некоторое время стоял молча, разглядывая меня.

потом говорит отцу:-«.. Ну, как мы его выведем, из села? А если кто увидит? Что мы селянам говорить будем? Да если кто увидит они сами доложат старосте … беда будет всем нам… если ещё это увяжут с расстрелом  Павла… хана всем будет… давай лучше мы его сами отведем к старосте или к полицаем…».

     Потом, что то они все тихо между собой начали говорить. Я не прислушивался и отвлеченно отнесся ко всему, что меня ожидает. Что будет- то будет.

     Потом Сидор Харлампьевич подошел ко мне и начал расспрашивать, кого я хорошо знаю из работающих в МТС? Или из живущих в Яготине познакомившихся будучи нашей воинской части на отдыхе, в резерве, летом, в августе м-це? Я ему перечислил все фамилии и имена, которые помнил. Потом они вышли из комнаты, а когда вернулись то Сидор Харлампьевич говорит:-« …Ладно… Что уже там? Сейчас в полночь будить их, утро вечера мудренее…». И рано утром он ушел. А я как сидел за столом так там сидя и заснул, готовый ко всему. Утром, перед уходом, Сидор Хорлапьевич ещё раз расспросил меня, кто из Лисянских меня знает, я ему повторил ещё раз, но ничего, конечно, не сказал про девушку Тамару, и он ушел.

     А он, оказывается, обошел всех тех которых я перечислил, посоветовался с ними, потом пошел к старосте. Он ему и говорит:-«… что ночью к ним зашел их дальний родственник, которого война застала в Киеве, а он пробирается домой и в пути заболел, и был вынужден зайти к нам… у него ноги отнялись, он ходить не может… Что с ним робыть?... Его знают здешние сельчане, так же он заезжал сюда, к ним из Киева раньше, что он специалист по МТС и в армии не служил…».

     Староста  ему поверил, всё, что говорил ему Сидол Хорлапьевич и разрешил временно пожить в селе, в семье Лехно, как родственник.  Там, в сель управе, меня записали в число живущих в селе, Владимир Голованько, прибывший житель Казахстана, и обязан еженедельно, в такой то день отмечаться в сельской управе, что продолжает жить в семье Лехно.

     Когда, вернувшись, Сидор Хорлампьевич рассказал всё это мне, он добавил, что бы я нигде не проговорился, что был в плену и убежал из плена. Если староста или полицаи узнают об этом, тогда ему и всем нам конец…. Что бы я говорил, что был в командировке в Киеве, и там застала меня война, на поезд сесть своевременно не успел, да так и остался в Киеве, а от туда в Лисняки добрался с попутными как мог.   

     Я понял всё. Поблагодарил его за всё, что он сделал, и что бы не случилось, я обещал, все буду говорить, так как он сказал.

     К моему, да и к всеобщему семьи Лехно, счастью, дежурный немецкий офицер комендатуры, принял обо мне заявление старосты села, не придав ему должного внимания и значения, лишь дал указание старосте, чтобы он проследил за мной, еженедельной отметкой в сельской управе и чтобы ни куда из села, без ведома старосты, не отлучался.

     Все это староста сообщил Сидору Хорлампьевичу, а он сообщил мне.

     Вот так получилось, что я стал родственником дальним, семьи Лехно. Я тогда был рассеяно безразличен ко всему этому, что произошло, как это вышло.

     Жена Сидора Хорлаипьевича (не помню её имя и отчество), как могла стала лечить мою поясницу, прикладывая к ней распаренные какие то травы и накрыв их сверху полотенцем, побрызгав «святой водой», из под иконы, поглаживала мою спину горячим утюгом, потом чем то растирала руками мои больные места в позвоночнике.

    В результате, уже через несколько дней, я мог сначала  с палкой, которую мне дал Сидор Харлампьевич, а позже, и без неё, потихоньку начал прохаживаться по их двору. А Сидор Харлампьевич, раз в неделю ходил в сель управу и отмечался, расписываясь за меня, что я продолжаю жить у них.

     Потом, я уже сам стал ходить в их  сель управу и отмечаться, что никуда не делся. Однако, уже позже, когда я более-менее восстановил свои силы и здоровье и обдумав, что произошло, до меня дошло, что как же я потом, когда решусь, что пора мне покинуть их и начать продвигаться ближе к фронту, что бы перейти его и влиться в части Советской Армии. Как я смогу это сделать, Ведь немецкие войска, уже тогда оккупировали почти всю Украину и, со слов Петра и Сидора Харлампьевича, немецкие войска уже были под Москвой.

     Я принял решение, при всех условиях, мне нужно  задержаться здесь в Лиснянах, до весны. А там уже подумаем, что делать и как.

     Воспользовавшись хорошим расположением ко мне хозяев избы, взявшихся лечить мою контуженую спину, я решил временно остаться, чтобы набраться сил.

     Что бы меня не трогала, в то время организовавшаяся,  украинская  полиция, семья Лехно «выхлопотала» на меня документы, как родственнику, поручившись за меня в комендатуре  сель управы. Я начал помогать по хозяйству семье Лехно.

    Когда был вызван, через несколько времени, в комендатуру на очередную проверку, меня обязали работать слесарем по сборке разобранного, но не успевшего вывезти местными Сов. властями  Сах. Завода  «Ильича».

     Но вскоре полиция пронюхала, что я русский солдат, я был арестован украинской полицией и направлен в лагерь в\пленных в г. Зометоношу.

     Дочь, приютившего меня старика Лехно, Галина Сидоровна, в то время собиралась стать матерью моего ребёнка. Идя вслед за эшелоном угнанных в Зометоношский лагерь, Галина, подкупив одного полицая, устроила мне побег. Я бежал в третий раз из рук немцев.

     Возвратившись вместе с Галиной в Лисняки, я перешел жить на территорию завода ( здесь более людно, на заводских рабочих не так обращают внимание полицейские), и заручился ещё несколькими лицами, что я «старый  работник завода».  В это время я связался с местными коммунистами завода не успевшими эвакуироваться. Виноградов Александр Иванович, Зусь Ефим Прокопьевич, Шевченко Григорий Трифонович, Романенко Николай Иванович, Яковенко Григорий, Лехно Павел и др. Мы слушали по радио сообщения Сов. Информ бюро, следили за фронтами рассказывая населению и рабочим завода, что делается по ту сторону фронта. Некоторые из нас имели оружие.  Я вместе с Виноградовым А.И. организовал взрыв трофейного взрывчатого материала, рассчитывая, что от силы взрыва упадёт заводская труба и немцам не придётся пользоваться заводом. Взрывом был тяжело ранен немецкий комендант завода.

     Как только фронт начал приближаться к Яготину, немец начал угонять население в Германию. Мне приходилось много прятаться, ночуя каждую ночь в разных местах. Что бы не являться на завод, имея «уважительную»  причину, мне местный врач Степаненко дал освобождение от работы около месяца. Так я скрывался в тот напряженный момент в  лето 1943г. перед входом войск Кр. Армии в Яготин.

     Сразу представился воинским частям и после соответствующей проверки, был направлен в часть.

     С 21 июля 1943г. снова в рядах РККА заканчивал Отечественную Войну. После был переброшен на Восток, на войну с Японией, где и был до момента демобилизации. Имею семь правительственных наград.

     Мне могут задать вопрос – Почему я оставался в с. Лисняки и ранее не пытался уйти к партизанам?

     Во первых:  В районе Яготина лесов нет. О наличие партизан в тех местах ничего не было слышно почти до 1-2 мес. до прихода  Кр. Армии.

     Во вторых: Опрометчиво поручившись за меня местным властям, в то время, семья Лехно и ряд других лиц, в последствие « христом и богом» просили меня не подводить их под виселицу, бежав из села. Отсутствие меня было бы причиной,  что они  связаны с партизанами, им грозила смерть. Жалея Галину Лехно, ставшую матерью, которая так прятала меня, зная что я коммунист, рискуя своей жизнью, устроившая мне побег из Зометоношенского лагеря, лечила всеми домашними способами мою контузию спины.

     Во время всего этого времени, я хранил свой партбилет № 2771364 и как коммунист никогда не сомневался в верность нашего правого дела, в нашу Победу. И как можно было в данном положении помогал этому. Считаю исключение из членов ВКПБ не верным, и убедительно прошу восстановить меня в члены партии.