… Ночью выдвинулись на передний край. Мы своего блиндажа не делали, так как во время артподготовки расчёт будет у орудия. Рассветало хорошо. В шесть часов – пехота пойдет в атаку. В четыре – началась артподготовка.

Грохот.

Через пятнадцать минут немец начал отвечать. Часов в пять, там, где я сидел, снаряд ударил в дерево, и скворцы улетели. Я на них смотрел с четырех часов – грохот – а они сидят и пёрышки чистят. Мне в блиндаже места не хватило, и я сел снаружи, в уголок.

Ударил снаряд. Солдата, что сидел слева, разорвало пополам. Верхняя половина отлетела метра на три в сторону. Видно сердце, лёгкие… Тот солдат, что сидел справа – я его не видел, он сидел за блиндажом – отбежал влево и спрятался под брёвнами. Там уже были люди. А я остался сидеть на месте, хотя тянуло перебежать, но тятя сказал: «Укрылся – сиди, не бегай, «её» не ищи – пусть «она» тебя ищет».

Снаряды рвались близко. Немец хотел разбить этот блиндаж. Кончилась артподготовка.

Командир первой роты, старший лейтенант Тимреев подал команду: «Рота, за мной!». Перескочил через забор, если бы не Эстония, с её болотами, то старший лейтенант Тимреев, поднялся бы на бруствер окопа. «Ура!». Осколок влетел в рот, и затылок разворотило – он стал первым погибшим после команды «в атаку». Стало тихо. Слышны были только отдельные автоматные очереди – пехота ушла далеко.

Нам принесли завтрак. Командир орудия обратился ко мне: «Лейтенант, пойдём завтракать». Я ответил: «Идите. Кто-нибудь один – останьтесь со мной». Расчёт ушёл, мы с солдатом остались вдвоём, даже пехотинцев рядом не было. Внезапно солдат говорит: «Смотри, лейтенант!». Поворачиваюсь и вижу – наша пехота бежит обратно. Большая часть – приняла вправо, один солдат пробегал мимо нас, а за ними – около роты немцев. Я подскочил, к пробегающему мимо, с наганом: «Назад!», а он мне говорит: «Отойди! Как двину автоматом!» и побежал в тыл.

Мы остались вдвоём. Кричу солдату: «К орудию! Заряжай картечью!», а сам выхватил лафет за правило и поставил сошник на брус. Ствол орудия направил вниз, поворотный механизм до отказа выкрутил влево. Солдат орудие зарядил. Я взял боевой шнур. Смотрю по стволу – поднял немного. Выстрел. Довернул – выстрел. Довернул – выстрел. Немцы были метрах в ста, не больше, и бежали в атаку. Бежали с горки, по сухому, а мы – сидели в болоте.

Всего мы сделали двенадцать выстрелов. Посмотрели мы с солдатом – тихо, стрельбы нет, никого нет – ни наших, ни немцев. Из тех, что бежали на нас, часть – была перебита, часть – сбежала обратно. Мы пошли завтракать, за метров сто от пушки, в тыл, там был блиндаж артпульбата, где и приютился мой расчёт. Через час начался обстрел наших позиций на переднем крае и, особенно, в тылу. Так было часов до четырёх дня. Потом стихло. Пошли к пушке. Оказалось, что щит прижат к правому колесу, а в зубчатую рейку и шестерню попал осколок.

Легли спать. Утром, часов с трёх – тишина. Стрельбы нет. Осветительных ракет не бросают. В восемь утра пришёл комбат, говорит: «Всё! Немец бежал!».

В этом месте немцы больше в атаку не ходили.

Как оказалось позже, произошло вот что: наша разведка не обнаружила одну из траншей противника. Траншей – было четыре, а наше командование считало, что их три. Третью траншею закрыли дёрном, поливали его – так что её не обнаружили с воздуха. Во время артподготовки первая, вторая, четвёртая траншеи – были разрушены, а немцы отсиделись в уцелевшей. Во время атаки, наша пехота попала под встречный огонь. С деревьев стреляли «кукушки». Потом враг пошёл в контратаку, которая была отбита.