Слепой мужчина осторожно шел по тротуару. Он не был похож на «классического» слепого – в темных очках и с палочкой в руке. Мужчина держался за руку восьмилетнего внука. Со стороны могло показаться, что взрослый ведет мальчишку за руку, если бы не повязка на глазах слепого – вчетверо сложенный носовой платок с заправленными под околыш картуза концами. Рядом с ними беззаботно вышагивал еще один мальчуган на год младше брата. Малыш нес на руке, согнутой в локте, небольшую хозяйственную сумку.
Несколько десятков метров до автобусной остановки они пройдут не спеша. Без сопровождения внуков мужчина не смог бы сделать и несколько шагов. Поводырь знал это и гордился своей причастностью к судьбе родного человека. В эти минуты мальчик в одночасье повзрослел, хотя порою он хотел так же, как и его брат, беззаботно вприпрыжку пробежаться по улице: пнуть попавшийся под ноги спичечный коробок. Поводырь ловил на себе восхищенные взгляды встречных, и детство пряталось за ответственность перед беспомощным человеком.
Они медленно шли по аллее городского парка. Младший мальчуган не был обременен серьезным делом, и баловство выплескивалось из его детской сущности. Крепко зажмурившись, а для «чистоты» эксперимента прикрыв ладошками глаза, он попробовал поставить себя на место слепого. Но пройдя так некоторое расстояние, опрокинул жестяную урну, заставил прохожих обходить его стороной, за что получил от них замечание и нагоняй от деда.
Обласканный теплым солнцем, город готовился к зиме. Осень в творческом порыве, взяв в помощники «бабье лето», выплеснула на него весь запас красной, оранжевой, желтой красок. Кроны аккуратно подстриженных тополей и кленов, застывшими фейерверками на фоне голубого безоблачного неба, салютовали уходящему лету. Непрошеный ночной ливень несколько погасил это салют, сорвав с деревьев самые яркие листья, и сейчас эти «искорки» затухали под ногами прохожих. Уставшее за лето солнышко отдавало людям последнее тепло, наполняя все живое энергией на долгую зиму. Осень, наложив последний штрих в картину городского пейзажа, теперь сторонним наблюдателем разглядывала свое творение. И только слепому была неведома эта красота. Теплый луч «черного» солнца упирался ему в лицо.
Подкатил, громыхая и дребезжа разболтанным нутром, старенький «Лаз». Поводырь помог слепому войти, положив его руку на поручень и подсказав куда ставить ногу, чтобы преодолеть высокие ступеньки. Два человека одновременно встали, уступая свои места вошедшим. Слепой нащупал сиденье, осторожно присел на край. Мальчику нравилось это уважение, которое переносилось и на него. Он был горд за деда. Его дедушка потерял глаза, чтобы эти люди жили в мире, могли ехать по своим делам. Он стоял рядом – маленький телохранитель большого человека, не защищенного от реальной жизни вокруг него, гордо смотрел на пассажиров, и вновь проснулись его эгоистические черточки. Он самоутверждался за счет беспомощного человека, за счет его горя.
Мужчина напряженно сидел на краю сиденья, неестественно выпрямив спину. Ему было неуютно в чужом для него мире – мире обычных людей. Он отчетливо слышал голоса пассажиров, их интонации – слух компенсировал отсутствие зрения. В эти минуты он жил заботами этих людей.
Автобус, надрываясь, преодолевал затяжной подъем. Гул, грохот и жара в салоне перенесли слепого в ночной неравный бой с немецкими танками. От тяжелых воспоминаний стали подергиваться мышцы лица. Память отбросила его назад, в наспех вырытый в снегу окоп – нору, где с трудом можно было укрыться, откуда бойцы вынесли его ослепленного и оглушенного.
Была первая весна для него, не испуганного войной солдата. Был приказ для роты солдат как можно дольше сдерживать натиск немецких танков. И были планы командования переломить ход сражения в свою пользу.
Он не разглядел, не увидел в этом выстреле свою беду, в выстреле, что навсегда погасил цвета и свет в его жизни. Танк выплюнул короткую струю огня и оранжевого дыма, откатившись, лязгнул металлом гусениц.
Это был последний разорвавшийся снаряд в непродолжительной войне солдата. Огонь от взрыва обжег глаза, болью застрял в мозгу, лишил возможности воспринимать происходящее. Взрыв опрокинул солдата на спину, и боец потерял сознание.
Прифронтовой госпиталь – наскоро переоборудованная школа ближайшего села, принял раненого равнодушно, со скорбным молчанием. О сохранении глаз не могло быть и речи – слишком серьезное ранение. В тот нелегкий военный год госпитали большей частью напоминали конвейер по распределению человеческих жизней: излеченных – в строй, искалеченных – домой, умерших – к мертвым.
Операция на безжизненных глазах не была сложной. Перерезаны нервные и мышечные волокна, на кровеносные сосуды наложены лигатуры.
– Вот и все, – устало произнес врач, – перевязать и в палату.
Вторую неделю теперь уже бывший солдат жил в этой сплошной ночи, поделенной на сон и бодрствование. Боль от операции сменилась на внутреннюю, душевную боль. Бессонными ночами хотелось кричать от черной пустоты, которая давила на него многотонной тяжестью безысходности, сжимала его тело в песчинку. По палате он передвигался с опаской, вытянув вперед руку, будто хотел оттолкнуть эту бесформенную стену перед собой, за которой появится столь необходимый, желанный свет. Для него уже не было границ помещения, оставалось лишь безмерное пространство вокруг. И ему было тесно в нем. Солдат учился жить, выживать в этой пустоте.
По ночам ему снились яркие, красочные сны из довоенной жизни. Снилась речка его детства и цветущие, укутанные в собственный аромат, черемухи на берегах этой речки. Снилась яблоня, растущая во дворе под окном его дома.
После пробуждения он пытался восстановить свои сны, но картинки получались блеклыми, размытыми, однотонными.
Психологов при госпиталях не было. В войсках были политруки, которые для необстрелянных солдат были и командирами, и психологами. Они призывали к беспощадной борьбе с врагом за светлое послевоенное будущее. Но на поверку, лично для него, все обернулось по-иному – это будущее уже никогда не «посветлеет».
Судьба до войны баловала его. Крепкая семья, жена, сын-подросток, любимая работа в столярной мастерской. Но жизнь внесла свои коррективы. Она не любит баловней судьбы – такое уж извечное их противостояние.
На войне солдат жил верой в победу, допускал, что могут убить. Но такое, чтобы из сорокаоднолетнего крепкого мужчины в один миг превратится в беспомощного ребенка, не мог даже и представить. Это была насмешка войны. В такое не хотелось верить.
За окнами госпиталя соперничали между собой весна и война. Война отдаленными раскатами взрывов старалась нарушать тишину, мешала пробуждению природы, всего живого, добавляла раненых в госпиталь. Весна, в свою очередь, вдыхала жизнь в искалеченные войною деревья, плавила, стирала с лица земли опаленный взрывами, окровавленный снег.
Через большое окно палаты пробивался жизнерадостный лучик солнца. Недавно проснувшийся, он успел окрепнуть, набраться сил. Лучик хотел поделиться радостью своего рождения, радостью весны со всем миром. От него нельзя было ни спрятаться, ни укрыться. С детской непосредственностью, ласково заигрывая, лучик старался обогреть всех обитателей палаты. И если другие раненые нежились в его золотистом тепле, то этот, с окаменевшим лицом и бинтом на глазах, не был рад и, как мог, избегал его. Лучик винил себя во всем, находил слепого в любом уголке палаты и еще больше старался отогреть израненное сердце солдата. Этот замкнутый круг нельзя было ни разорвать, ни выйти из него. Только сейчас слепой явственно понял, что солнце для него теперь навсегда останется либо теплым, либо горячим, но неизменно черным. Последний бой разделил его жизнь на две части: прошлое и будущее. И самым трудным будет переход из прошлого в непредсказуемое будущее через горькое, невыносимо горькое настоящее. Он пробовал, но не мог увидеть себя в новой жизни в качестве инвалида.
Со снятием повязки исчезла надежда, что сохранится хоть частичка зрения.
Неправда, что мужчины не плачут…
Он часами лежал на койке, обратив лицо в потолок, крепко сжав в зубах край одеяла, чтобы случайным, предательским всхлипом не показать свою слабость. Слезы капельками стекали по вискам в казенную ватную подушку.
Смерти для себя у Бога он не просил. Знал, что во власти Бога давать людям жизнь, а не отнимать ее. Он просил Судьбу сделать всего один поворот в нужном, как ему казалось, направлении и навсегда избавить от грядущей неизвестности, подарив ему смерть.
На фронте каждый солдат был дорог, и для того, чтобы забрать инвалида домой, вызвали жену.
Солдат мысленно проигрывал эту встречу, был готов к ней, но все же.
Голос жены, некогда властный, теперь дрогнувший, размягченный слезами и жалостью, он узнал сразу.
- Собирайся, я за тобой. Домой поедем.
Солдат слушал и не слышал, что говорила ему жена. Не радости от встречи, обилия слов. Он судорожно пытался пропихнуть застрявший в горле комок. С покорностью ребенка дал одеть себя, поочередно поднимая руки, чтобы пропустить их в рукава гимнастерки. Другие раненые молча, не сговариваясь, вышли из палаты, не в силах наблюдать их встречу.
Несколько дней занял переезд на родину, в небольшой деревянный домик на окраине тихого уральского городка. Городка, где большинство жителей знают друг друга, где по утрам можно просыпаться от незатейливых трелей птиц, просыпаться от мычания коров, перегоняемых пастухом на пастбище.
За несколько месяцев его отсутствия мало что изменилось. Тот же резной палисадник, сделанный его руками, и резные ставенки на окнах. Те же дощатые тротуары во дворе. Все та же яблонька под окном.
- А вот и твоя любимая яблонька. Смотри, дождалась тебя, красавица.
Женщина хотела добавить что-то еще, но, заметив, как болезненно скривилось лицо слепого, замолчала. С этого дня слова «смотреть», «видеть», однокоренные этих слов на долгие месяцы уйдут из их дома.
- Подведи меня к ней.
Слепой гладил шероховатую кору деревца, холодные гладкие листочки протянутых, преклоненных к нему веток.
Яблонька выросла вместе с ним. Ее плоды – небольшие зеленые яблоки не могли похвастаться своим вкусом. Точно такие же в соседском саду, куда мальчишками лазили полакомиться, казались намного вкуснее. Их вкус усиливали риск быть пойманными и неотвратимость наказания. Теперь он уже никогда не сможет увидеть, как расцветает его яблонька, как осыпаются лепестки белых, похожих на маленькие вентиляторы цветков, белоснежно покрывая землю вокруг.
Поднялись на крыльцо. Жалобно скрипнув, прогнулась под сапогом доска. В другое время он, не заметив этого, пробежал бы мимо дальше. Но сейчас вновь защемило сердце. В свой дом он возвращался не гостем, но уже и не хозяином.
Прежние тепло и уют дома оттенял запах отсыревшей сажи из давно не топленной русской печи, сквозь который пробивался аромат цветочного мыла – остатки довоенных запасов, в мыльнице жестяного умывальника.
За время его отсутствия в доме ничего не изменилось – все вещи стояли на своих местах. Но мебель в этом медлительном человеке не хотела признавать хозяина, всюду «вставала» на его пути, мешала проходу.
Привыкание к статусу инвалида было болезненным и долгим. Заново пришлось тренировать чувства, учиться жить. Его глазами теперь на долгие годы станут жена и сын. Жена не знала, радоваться возвращению с фронта мужа живым или нет, потому что появился 41-летний капризный ребенок, которого, по его мнению, несправедливо наказали.
Первое время он просил близких не оставлять его одного. Знакомые запахи родного крова навевали грустные мысли.
В такое напряженное для страны время, когда каждый человек должен был сделать все возможное для победы, инвалид не мог позволить такую роскошь для себя как персональный уход за ним. Он разрешил жене идти работать на местный металлургический завод.
Чтобы время для него не остановилось, купили настенные часы-ходики со стрелками поверх жестяного циферблата и выдавленными цифрами на нем. Слепой научился «видеть» время кончиками пальцев, научился подъемом гири заводить их и на слух настраивать точность хода.
Приобретенный на местном базарчике радиоприемник должен был спасти его от ежедневного многочасового одиночества, приоткрыть окно в мир за порогом дома. Но дружбы с радиоприемником первое время не получалось потому, что тот большей частью транслировал военные песни и не очень радостные фронтовые сводки, которые неизменно возвращали инвалида в недавнее прошлое.
Многочасовое одиночество – сын в школе, жена на работе – давалось нелегко. Он учился жить в своем мире, где черные краски, черные мысли, черные воспоминания. Пустота вокруг и тишина давались нелегко, аккумулировали несовместимую смесь прошлого, настоящего и будущего. Переключить свои мысли, как диапазоны радиоприемника, он не мог, не умел. Жизнь раньше никогда не испытывала его на прочность. И только маятник часов беспристрастно и монотонно выстукивал свои «тик-так».
Сколько же еще этих «тик-так», сложенных в минуты, часы, дни и годы, предстоит услышать ему до конца жизни? Сколько еще беспросветно черных минут, часов, дней и лет придется прожить ему? Слепой останавливал маятник. Но тишина была еще невыносимее. Он подходил к радиоприемнику. Сводки с фронтов удручали еще сильнее, выводили из равновесия. Слепой выдергивал вилку из розетки, начинал возбужденно, нервно ходить по комнате. Он уже не хотел оставаться той безвольной песчинкой, что был в госпитале, и изо всех сил старался вытолкнуть себя из этой черной пустоты. Но мебель, сработанная его руками, в которую он с такой теплотой вдохнул жизнь, вновь стала чужой, подставляла ему свои углы, края, ребра. Слепой устало садился на кровать. Набивал махоркой из кисета самокрутку, рассыпая табак на колени, на пол. Аккуратно прикуривал от спички и через минуту-другую успокаивался. Со временем такие моменты безысходности сошли на нет. Нет, он не смирился со своей участью, он привыкал к ней.
В дни окончания войны радиоприемник не выключался. Это уже без него отсалютуют победные залпы, без него будут восстанавливать порушенное войной народное хозяйство.
Потянулись дни мирной жизни, больше похожие на существование. Пройдут годы, и он научится бороться с негативными мыслями, найдет с ними общий язык, но это произойдет не так скоро, как хотелось бы. Обида и злость на несправедливость судьбы медленно уходили.
Каждый вечер перед сном он механически отрывал листок численника, уже не задумываясь, сколько таких календарей пройдет через его руки. Прожит еще один день.
По утрам его будил заводской гудок, собиравший рабочих в цеха завода: к станкам, мартенам, прокатным станам. Уходили на работу и сын с невесткой. Только ему спешить было некуда.
Порою подолгу сидел он на кровати в глубокой задумчивости, молча держа перед собой «растворенные» в темноте руки, шевелил пальцами. В эти минуты он мысленно уходил в свою мастерскую. Аккуратно, будто боясь порезаться, «брал» в руки ножовку, топорик или рубанок, «производил» какую-то работу. Зачем ему теперь эти руки? Только ложку и хлеб держать во время еды.
Субботними вечерами в хорошую погоду выходил во двор, садился на крыльцо, слушал, как с открытой танцевальной площадки в городском парке играет духовой оркестр. Он вспоминал свою молодость. И только редкий комар нудным писком мог, не опасаясь за свою жизнь, нарушить эту идиллию.
Изредка, примерно раз в год, слепой «рассматривал» внуков и особенно подробно младшего. По словам взрослых, тот был похож на деда, поэтому хотелось разглядеть все сходство, все черточки лица.
Холодные подушечки пальцев легкими волнообразными движениями скользили по волосам, глазам, носу, подбородку стоявшего перед ним мальчика. Затем в обратном направлении, как будто хотел точнее запомнить увиденное. От щекотки мальчик ежился, сжимался в комочек, пытаясь выскользнуть из рук дедушки. Дед превращал все это в шутку, давал детям по десять копеек на мороженое.
Праздник со слезами на глазах – 9 Мая – он не любил. Этот день возвращал слепого в войну. Если б мог, ушел бы из дома далеко-далеко, чтобы не слышать победные марши по радио, которые действовали на него с обратным эффектом. Слепой выключал радиоприемник, замыкался в себе, чем приносил много хлопот близким своими капризами.
В этот день или накануне приходил офицер из горвоенкомата. Торжественно, насколько такое возможно в домашних условиях, поздравлял хозяина с годовщиной Победы.
Один раз, это была круглая дата, представитель военкомата вручил ветерану юбилейную медаль «Двадцать лет победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов». Не отказался от предложенных ста граммов.
После ухода гостя, слепой взял в руки медаль. Цвет металла он не мог увидеть. Холодный шелк планки обжигал сердце воспоминаниями, бередил душу. Слепой взвешивал на ладони награду. Нет, не стоила тех мучений и терзаний, доставшихся ему от войны. С одного «просмотра» запомнил, что изображено на металле, ее рисунок, рельеф. После этого убрал медаль в сундук под кровать, где хранил ненужные теперь инструменты и другие не особо ценные вещи, чтобы навсегда забыть о ней. Гордости за полученную награду он не испытывал, он ее не любил.
И только однажды, 9 Мая 1975 года, сам того не понимая, не осознавая своего поступка, после награждения второй юбилейной медалью, оставшись один, он достанет и ту первую. Положит их рядышком на кровать, застеленную колючим суконным одеялом. Стоя перед кроватью на коленях, возьмет в руки первую, станет долго в задумчивости держать ее в ладонях, гладить. Все это будет похоже на некий, понятный только ему ритуал. Он прощался с медалью, просил у нее прощение.
Юбилейный День Победы станет последним Днем Победы в его жизни. Судьба с опозданием в 33 года выполнит его просьбу – октябрьским утром он не проснется…
- Остановка «Городские бани». Следующая остановка… Голос водителя вернул слепого в реальность. Это была их остановка, им здесь выходить. В сумке младшего мальчика лежали банные принадлежности и три свертка с бельем. Сегодня впервые они отправились в баню в таком составе потому, что несколько дней назад во время аварии на заводе погиб сын ветерана. А мужчин в доме, кроме этих мальчиков, не было.
Поздно вечером на большой отцовской кровати, укрывшись одним одеялом, уснут мальчишки. Уснут по-детски безмятежным сном, вздрагивая и подергивая руками и ногами во сне. А со стены будут смотреть на них и охранять их сон нарисованные масляными красками на клеенчатом ковре три цветные кошечки.
В соседней комнате при свете настольной лампы будет сидеть слепой мужчина. События сегодняшнего дня наслоятся, и вновь пустые глазницы наполнятся влагой. Жена, заметив слезы мужа, с нескрываемым раздражением спросит:
- Ну что случилось-то опять?
- Сам не знаю. День сегодня был ветреный. Должно быть ветром надуло, - попробует обмануть он жену, но, как всегда, неубедительно, безрезультатно.