В конце прошлого года на моё имя из далекого поселка с Крайнего Севера пришла бумага из архива с просьбой поделиться воспоминаниями о воспоминаниях об участии в Великой Отечественной войне, которыми делился со мной мой отец. Я со всей ответственностью отнесся к этой просьбе и, просмотрев для начала домашние фотоальбомы, обнаружил странную закономерность. На всех (!) снимках ветеранов той войны мой папа – Лопаницын Петр Александрович, занимает места где-то с краю. Раньше я как-то не замечал этого, и только сейчас осознал – это просто визуальное отображение его внутреннего мира, его характера. А характер у него всегда был спокойный и уравновешенный. Он не страдал тщеславием. Был талантливым педагогом и еще обладал великолепным чувством юмора. При том, что отца любили все – от мала до велика (речь идет о территории тогдашнего Эвенкийского национального округа), он никогда не выпячивал «свое Я», был скромен и не стремился к постам и регалиям. Именно об этом напомнили мне старые фотографии. И я согласился с тем положением, которое отец выбрал для себя в довольно большой тогда компании победителей. Во-первых, он был самым младшим среди ветеранов. Во-вторых (об этом он говорил в наших личных беседах), он считал, что в его участии в ВОВ не было ничего героического: не убил ни одного фашиста, не подбил ни одного танка, не сбил ни одного самолета. Правильнее говорить о том, что принимал участие в боевых действиях. Поэтому он с пиететом относился к своим боевым товарищам, которые, как считал, более заслуживают внимания, чем его скромная персона. В 1942 году Петя Лопаницын играл на танцах в Клубе железнодорожников на станции Чита-II. Недалеко от клуба располагалась железнодорожная больница, переоборудованная под военный госпиталь, и выздоравливающим бойцам, перед отправкой на фронт или домой по ранению, разрешалось посещать клубные вечера. Да и в самом госпитале он играл для лежачих больных. Где уж усмотрел отца начальник санитарного поезда, доставившего на лечение новых раненых, не знаю, но умный был человек. Он решил, что играющий на гармони мальчишка – неплохая лечебная терапия для бойцов, не по собственной воле покидающих линию фронта. Песни хорошие будут слушать, да и родных своих вспоминать. Кто-то, несмотря на свои увечья, жить захочет. Кто-то хотя бы на время забудет о своих ранах. В общем предложил начальник отцу поговорить с родителями – не отпустят ли 14-летнего мальца с эшелоном на фронт. Отец, конечно же, отпрашиваться не стал. Время было тяжелое. Семья большая – четыре брата и сестра. Вот и обманул начальника, что мол отпустили родители. И отправился в составе военно-санитарного эшелона на фронт. Письмо о том, что сбежал на фронт, он решился отправить маме только из Иркутска. Так началась для отца военная служба.

Его поезд курсировал от линии фронта вглубь страны, вплоть до Урала. Может быть и дальше. Помню он еще называл Омск. Много раз, несмотря на красные кресты на крышах вагонов, попадали под обстрелы и бомбежки. Тогда те, кто мог передвигаться самостоятельно, разбегались кто куда. С тяжелораненными оставались некоторые санитарки и врачи. Их называли смертниками, но оставались они по своей воле – нельзя было бросать раненых. Маленького Петю берегли. Его первым выгоняли из вагона вместе с гармошкой, чтоб не попал под бомбы. В первое время отец нес воинскую службу как и все солдаты. Его ставили в наряд по охране эшелона. Все вокруг смеялись: «винтовка-то в два раза выше постового». Однажды в Польше, в ночном карауле, на отца было совершено покушение. Из ближайших кустов на свет фонаря прилетел финский нож, но, поскольку часовой был очень мал ростом, ударился о вагон где-то рядом. После этого случая замполит поезда сказал, что каждый должен заниматься своим делом, и что отец больше пользы для страны принесет своей гармошкой и своим умением веселить солдат. Во время одного из наших, довольно редких (отец вообще не любил говорить о войне), разговоров он сказал как-то, что такой концентрации, такого количества изувеченной, разорванной, истекающей кровью, гниющей, плачущей, стонущей, кричащей плоти, он никогда бы не смог себе представить, если бы не видел своими глазами. Не каждый взрослый выдержит такую нагрузку на психику. Что уж говорить про 14-летнего мальчишку. Много раз он бросал гармонь и убегал из вагона. Прятался в каком-нибудь углу и плакал, плакал, плакал, потому что сам начинал физически страдать от боли, что испытывали раненые. Страшней же всего была беспомощность, невозможность хоть как-то облегчить несчастным страдания. От этого хотелось просто выть… Однако его всегда находили (ну где там можно спрятаться) и уговаривали вернуться к гармошке, потому что солдатики просят, и он, отревев положенное, всегда возвращался, потому что помочь им может только хорошая песня, а вовсе не его плач. Однажды замполит сказал, что раненые одного из вагонов приняли решение не стонать от боли, когда Петя играет на гармошке и поет. Решение быстро разнеслось по всему эшелону. Не помню насколько они выполняли это свое решение (или отец про это не говорил), но, думаю, все же очень старались. Закончил свою войну Петр Александрович Лопаницын в 1945 году, в возрасте 17 лет, немного не доехав до Берлина. С одним из очередных санитарных поездов был отправлен домой, к родителям. Отец всю жизнь переживал, что так и не добрался до Рейхстага. Не сыграл. Не спел. Не сплясал. Статья-воспоминания сына,Лопаницына Леонида Петровича