Меркушев Григорий Николаевич 10.10.1896 г.-10.05.1995 г.

Отец Николая, Веры, Василия, Виктора Меркушевых. Дед Александры, Надежды, Алексея, Нины Меркушевых. Прадед Александра, Алексея Шидловых. Прапрадед Степана, Егора и Гордея Шидловых.
Что я помню о нём с самого малого возраста? Что вспоминается?
Жили мы все большой семьёй в 12 человек! Вместе в одном доме. Тогда нам казался дом большим, с чуланом и двором – вообще огромным. В начале дом, построенный в 189. году, принадлежал Григорию Николаевичу и Анне Николаевне, его сестре, которая не создала свою семью, хотя и выходила замуж, была по мужу Сорокиной, жила какое-то время в Ревеле (Таллине), где жила и другая сестра Мария с мужем, боцманом корабля или подлодки. До великой отечественной войны Анна Николаевна жила на своей половине дома, Григорий Николаевич со своей семьёй – на своей половине. Было тесно, всё же 6 человек в одной комнате, все взрослые, вырастали, но расшириться возможности не было. Когда после войны из армии пришёл Николай Григорьевич и в 1948-1949 г. женился, тётя Анна уступила ему свою комнату. И наша семья увеличивалась и заполняла эту комнату. Тётя Анна перебралась жить в деревню Высоково к Вере Григорьевне Кузнецовой (Меркушевой), которая в 1950 г. вышла замуж и отделилась от семьи Григория Николаевича. Помню, что вся обстановка в комнате – это две кровати, разделённые друг от друга комодом, в верхней части которого стояла какая-то немудрёная посуда, а нижние ящики были заняты нашими пожитками – одеждой и бельём. Всё добро убиралось в 3 ящика. Стояла детская кровать, сделанная руками отца, в которой спал Алексей, а мы с Шурой и мама с папой спали на кроватях. Стоял ещё стол небольшой, тоже сколоченный отцом, пара стульев, печка лежанка. В общей большой комнате стояли 2 кровати, большой обеденный стол, комод, несколько стульев. Красный угол комнаты был увешан иконами, на подставке-полке стояли подсвечники, сверху с потолка спускалась цепочка для лампады. Угол был обрамлён вышитыми мамой шторками. Под образами по обеим стенам располагались широченные скамьи-лавки, обрамляющие обеденный стол. На них все строго каждый на своём месте, закреплённым указаниями деда, рассаживались за обеды-ужины за этот стол. Особой церемонией было чаепитие, когда на стол водружался двухведёрный самовар. И пили чай с мёдом, вареньем, с сахаром «вприкуску. Кусок сахара выдавался каждому индивидуально. Дед был большой любитель чаепития, он пил стаканами, а мы считали – сколько? – уже пятый?! Мы его звали «дюдя», почему – не знаю, наверное, так было заведено в то время, так нам сказали взрослые, так нас научили, так и было всё время. «Дюдя»!!!!
Для нас он был авторитетом! Для всех, несмотря на возраст: и для внуков, и для детей своих.
Жизнь тогда, конечно, было трудная. Работали в колхозе, где ничего не зарабатывали, кроме «трудодней» - палочек, и трудились в поте лица на своём подворье. Надо было всех напоить-накормить, одеть-обуть. Двор был полон скотины, которую тоже надо было кормить – с воды и пойла она не вырастет, не даст приплода, не будет молока-мяса. Для коровы надо было запасти сено на зиму, а земля вокруг деревни колхозная, с неё не разрешалось косить траву для личных нужд ни в каком случае. Можно было заготовлять сено только на остовах, на другом берегу Унжи. А личных хозяйств в деревне было много, и всем нужно было сено. Поэтому летом с раннего утра, с восхода солнца, на реке слышен был стук вёсел, а позже, когда у кого-то стали появляться лодочные моторы, - шум моторов. Это мужики и бабы спешили скорей доплыть на лодке до остовов, чтоб урвать свою долю травы. Накашивали там, грузили в лодки и плыли на свой берег , что бы рассыпать траву, высушить на солнце и свалять стог или убрать на сенницу – помещение типа чердака над стойлами для скотины, живущей на дворе. Тяжёлая работа, нудная, муторная, с постоянными перебранками с соседями, которым доставалось меньше. Хотя соседом деда был его двоюродный брат, но перебранивались они постоянно. Чего делили – не знаю до сих пор, но недолюбливали они друг друга, это точно. В поле был каждому дому выделен участок, где сажали картошку, брюкву, турнепс, капусту. Этого надо было вырастить столько, чтоб хватило до нового урожая. Тоже тяжёлая работа. Посадить, полить, удобрить, полоть, рыхлить и в конце прибрать и сохранить-это очень сложно, когда нет ни холодильника, ни уборочной техники, ничего, кроме рабочих рук да крепкой спины, чтобы таскать мешки.
Возле дома росли яблони. Этот сад сажали тётя Анна и мой папа, Николай, который увлёкся садом с подачи учительницы ботаники Кобылинской школы. Она сажала и экспериментировала на участке вокруг школы, а отец-дома. Кусты смородины, малины, крыжовника, вишни – это было всё урожайное, вкусных ягод хватало, что бы наелись летом и ещё заготавливали варенье. А яблоки ели по мере созревания, хранить было негде, да и не оставалось. Отец сам прививал деревья, сам за ними ухаживал. В огороде же росли огурцы и помидоры, которыми в основном он же занимался. Всегда сам отбирал «семенные» плоды, заготавливал семена помидоров, огурцов, моркови, капусты, свёклы.
А мы, дети, должны были поливать всё это. Носили из реки воду ведёрками, потому что для полива нужна была прогретая солнцем вода из реки.
И дед и отец занимались пчеловодством. Наверняка это было им передано в наследство от прадедов. Говорили, что когда дед и отец были на войне, за ульями ухаживала тётя Анна. Сохранила ульи, хотя это очень сложно и трудоёмко, надо много знать про пчёл, что бы заниматься ими с пользой, что бы иметь мёд. Тётя Анна была набожной женщиной, ей бог помогал во всём, а она учила и наставляла нас – как надо себя вести, что делать, как разговаривать, что надо слушаться старших и пр. Дед же был практиком, он любил учить показывая, как и что делать. Мог прикрикнуть, если не слушались, баловались, но эта строгость была без злобы, т.е. отходил тут же и подсмеивался. Нам, внукам, живущим с ним, прощал все проказы, на внуков же «высоковских», детей тёти Веры, ругался и гнал домой в Высоково – идите домой к родителям, там балуйтесь, неслухи. Нам, если говорил дед, туда не лазить, там ничего не брать, это не трогать, мы и старались ничего н е делать, а «высоковские» были любопытные, им надо было везде пролезть, поэтому им и доставалось.
В то время, когда я была лет 4-5, это 1956-1957 годы, что отложилось в памяти от того времени, деду было уже 60 лет, отцу 32 года. По нынешним моим суждениям-ещё не старый дед. А от той жизни радости доставалось, наверное, немного, одни заботы и труд. И дед иногда «расслаблялся». Где-то в деревне «зарабатывал» себе магарыч – одиноким вдовам-солдаткам помогал по хозяйству, делал какую-то работу, а те расплачивались как всегда стаканчиком. И дед приходил домой нетвёрдой походкой, садился к окошку, требовал от бабы Павлы добавки. Не получивши - пускал в ход тарелки (благо в те времена они были в повседневном ходу алюминиевые), ложки, мог пустить сковородку с картошкой. Потом успокаивался, затихал и тихо пел: «Эх вы шашки-канашки мои, разменяковы бумажки мои, а бумажки всё новенькие, 25-рублёвенькие». И мог даже в пляс пойти, потопать маленько. Нам это было как концерт. Потихоньку выглядывали из своей комнаты, наблюдали. Потом дед ложился спать, отдыхал от всего. Это было не часто, пьянка как таковая у нас не поощрялась. И никто вообще-то из дядек не опускался до пьянки.
Помню, как дел в бане валял валенки. Для зимы это была первейшая обувь. А старые деды и летом бывало в валенках с калошами на завалинках сидели, на жарком солнышке, покуривали и рассказывали что-то друг другу. Дед был мастером по жгонке-- изготовлению валенок. «Жгоны-жгоны жгонили, жгоны все ухлилися, упаки сносилися». Это была песенка из его репертуара. Слова в ней, видимо, сложены из русского и то ли чувашского, то ли мордовского языков. В тех краях дед с сыновьями зарабатывал валянием валенок.
Зарабатывали продажей мёда, грибов сушёных, если этого заготавливали достаточно.
Но тогда торговля не очень была развита, и не приветствовалась. На что хватало денег, которые зарабатывал отец и дядя Вася, тем и обходились. Они работали в сплавной конторе, на лесосплаве. Мама немного тоже поработала, а потом занималась хозяйством и детьми. Дед зимой подшивал валенки. Электричества в то время не было, освещали небольшое пространство керосиновой лампой. И все сидели вокруг этой керосиновой лампы. И каждый занимался своим делом. Дед валенками, отец читал, мама вышивала или вязала крючком кружева. А мы наблюдали или тоже читали книжки. Деду «помогали» держать дратву (дратва – нить, свёрнутая из нескольких обычных тонких нитей и промазанная смолой, воском), подавали древесные гвоздики-шпильки, которые он делал и которые забивал в подошву валенка, что бы тот дольше не снашивался.
У деда зимой была работа в колхозе – объезжать жеребят. Подросшего «дикого» жеребёнка надо было приучить к упряжи, что бы потом он мог работать, запрячь в сани, телегу, возить грузы и людей. Это была сложная работа. По-моему, занимались этим 2 человека в деревне – дед да дядя Паша Дундин, который на войне потерял руку. Когда жеребёнок привыкал к поездкам, приручался, тогда дед брал в сани и нас, ребятишек, катал по полям, по замёрзшей Унже. Ездили с ним на реку с большой бочкой, набирали в неё воду и возили воду на скотный двор и в конюшню – поить лошадей, овец. Один случай особенно запомнился. Собрались с дедом «объезжать» жеребёнка в поездке через реку в деревню Пелегово, а заодно и к бабе Секлетее в гости завернуть. Завернули нас с Шурой в тулуп, укутали шалями, посадили в сани. Только тронулись, лошадь чего-то испугалась, рванула с дороги куда-то в сугробы, дед не удержал вожжи, сам упал, разбил колено, сани перевернулись, мы в тулупах вывалились в снег, а лошадь сбежала с перевёрнутыми санями. Еле выбрались из сугробов. Лошадь где-то долго шарахалась, но пришла на конюшню сама. А дед маялся потом всю жизнь с коленом, прихрамывал на ту ногу.
Ещё у деда была работа в деревне, на которую его всегда звали: забивать и разделывать скотину. Это была сложная задача. Нужны были и сила, и сноровка, твёрдая рука и зоркий глаз. Тогда власти на селе строго следили у кого какой скот в хозяйстве, сколько скота будет забито. Шкуры полагалось сдавать в Зоготскот. Обязательно надо было сдавать шкуру свиньи, шкуру овцы, шкуру телёнка. Всё должно было обрабатываться, выделываться кожа. Поэтому туши разделывали аккуратно, не допуская порезов шкуры. Шкура должна быть чистая, без следов жира, мяса. Позже, после отмены обязательной сдачи шкур, поросёнка разделывали со шкурой, палили щетину на костре специально нагретыми полосами железа. У каждого хозяина были свои приспособления, своя методика разделки.
Дед очень хорошо умел плести корзины из ивовых веток – тальника, который заготавливали в больших количествах на остовах. Его вымачивали, чистили, пропаривали, и он становился белый, податливый, хорошо гнулся и не ломался. Плели специальные санки – каретки для детей, в которых возили детей на прогулку зимой. Большие корзины - плетюхи использовались для переноса сена, картошки. Ведь мешки для картошки были редкостью. А если и были, то пошитые из своего материала.
Костромская область в то время славилась льном. Его выращивали и отправляли в снопах на переработку в Макарьев, Мантурово, Кострому. А в деревне была небольшая рига, в которой стояла машина, через которую пропускали стебель льна, с которого при этом слетала жёсткая оболочка - костра и выходила мягкая льняная куделя, из которой потом, как из шерсти, плели пряжу. Пряжа отбеливалась, красилась и пускалась на ткацкий станок. У деда был станок, на котором ткали половики, добротные, красивые – украшение пола и дома. Были для прядения льна и шерсти специальные прялки, гребни для расчёсывания и очистки – для подготовки к прядению. Это делалось его руками, а что то может досталось в наследство от своего отца.
Была ступа с пестом для измельчения зерна, костей, прокалённых в печи, что бы добавлять это в корм курам. Была чудо-мельница – жернова два больших чурбака, на внутренней поверхности которых набиты металлические скобки, которые тёрлись друг о друга, через отверстия насыпалось зерно и смалывалось до нужных размеров. Какая же чудная каша потом была из этого зерна да ещё распаренная в русской печи. Объедение!!!
Дед был любителем чтения книг, журналов, газет. У него была своя библиотека в «холодной горнице», где были старые книги, журналы, газеты. И кроме того, он всегда ходил за книгами в библиотеку в Кобылино. Библиотекарь был его хороший знакомый, с которым они беседовали на разные темы. С его подачи, наверное, и мы все посещали библиотеку. Несмотря на то, что жили без электричества, умудрялись много читать. Дед был очень грамотным, с хорошим почерком. Письма ему приходилось писать всем своим сыновьям: дядя Вася служил в пограничниках на Кавказе, дядя Витя учился в Горьковском военном училище. Баба Паля была малограмотной и плохо видела, очки ей никакие не подходили, поэтому она сидела рядом и говорила, что написать, а дед писал, потом читал вслух написанное и добавлял ещё. Дядя Вася из армии слал письма и посылки. Что было в тех посылках – не помню, запомнились лишь банки сгущёнки. Тогда это было редкое лакомство, диковинка для деревни.
У деда образование было 4 класса церковно-приходской школы. Но писал он очень грамотно и складно. Наверное потому, что много читал, глазами запоминая, как пишутся слова. И его дети были все «башковитые», грамотные, учились все хорошо.
Когда дядя Вася пришёл из армии и женился, наверное, в 1959-1960 г., родилась Люда, столько народа в доме не помещалось, потом и Коля появился – за стол садилось 12 человек больших и малых. Тогда начали строить наш дом на краю деревни. Этот дом помогали строить все родные и соседи. Построили его быстро. Наверное, в 1960 году осенью мы уже переехали в него. А дядя Вася с семьёй как то вскоре переехал на Первомайку и тётя Вера из Высокова уехали туда же. Остались дед с бабкой одни в большом доме. В 1962 году наша семья переехала в Горчуху.
Все каникулы мы начинали поездкой в деревню. Дед тоже часто приезжал к нам. Баба Паля почти не ездила, в основном была дома. Дед ездил лечиться в Горчухинскую больницу, разбитое колено его донимало. А так он был бодрым, выносливым, даже ездил в гости к Витюшке «в Москву», до 1973-го в Горький, Кинешму, Юрьевец.
В 1972 году не стало бабушки Пали, она умирала от рака тяжело, мучительно, тогда не было обезболивающих лекарств и не было врачей. На всё была воля божья. И деду досталось это испытание пережить. Дети ничем не могли помочь, были далеко, работали, связаны своей семьёй-хозяйством. Но дед не роптал и не сетовал ни на что. Выдержал всё. Похоронена баба Паля в селе Нежитино, рядом с храмом.
Дед жил один с собакой Орликом ещё долго в этом доме. В 1980 году мы с маленьким Сашей были у него летом - есть фото, где дед при медалях и Саша их рассматривает. Тогда уже дед всё говорил, что не знает, увидимся ли ещё в следующем году, надо что бы была фотография для памяти при всех наградах. Но, слава богу, он прожил ещё 15 лет. Последнее время жил на Первомайке у дочери Веры.
8 мая 1995 года к нему как персональному пенсионеру, участнику гражданской и великой отечественной войн приехали из военкомата, поздравляли, даже ещё по глоточку выпили. А 10 мая дед ушёл от нас.

Светлая ему память!