Начало войны мой дед встретил на золотом прииске Артёмовском Бодайбинского района Иркутской области. Работал главным энергетиком Артёмовского управления.

В сентябре 1941 года по личному заявлению добился снятия производственной брони и добровольцем ушёл в армию.

Из Иркутска был направлен в 23-й запасный бомбардировочный авиаполк (ЗБАЛ) 12-й Воздушной армии, который базировался на ст. Белая. Здесь он закончил курсы стрелков-радистов.

В октябре 1942 года – мой дед вошел в состав 10 экипажей 23-го Бадинского отдельного дальнеразведывательного авиаполка (ОДРАП) 15-й Воздушной Армии Брянского фронта.

В апреле 1943 полк был переименован в Гвардейский 99-й ОДРАП.

При выполнении разведывательных боевых заданий летали одиночными экипажами и без прикрытия. Полк нёс значительные потери. Для получения развед. информации штаб фронта иногда направлял по три экипажа к одной цели разными маршрутами.

29 мая 1943 года – боевой вылет. Задача – проверить шоссе Болхов – Орёл.

По агентурным данным там двигалась большая колонна немецких крытых грузовиков. Колонну надлежало сфотографировать и постараться выяснить, что в машинах. Для чего следовало сбросить бомбы и проверить реакцию противника – будут ли разбегаться из фургонов солдаты, или выбегать будут только водители, в случае если фургоны везут боеприпасы.

На первый взгляд задание не было сложным, так как полёт проходил вдали от вражеских аэродромов, и огибал зенитные батареи немцев.

«Если бы не барражирующие в воздухе истребители, наш вылет мог оказаться просто прогулкой» - вспоминал дед.

В 17 часов 40 минут по местному времени вылетели. Без приключений обошли Мценск. Южнее Болхова вышли на шоссе и развернулись к югу, по направлению к Орлу.

В скором времени заметили колонну, растянувшуюся  на 3-4 километра. Включили фотокамеру и «прошлись» над шоссе на высоте 400-500 метров, вглядываясь в кузова машин. Не долетев до Орла, повернули обратно к Болхову. 

Младший лейтенант Алексей Мищенко, стрелок-радист, передал в эфир: - «Колонна идёт с живой силой. У задних бортов видны люди».

Услышать ответ на свою передачу он не успел. Раздался крик штурмана: - «Истребители!»

На фоне предвечернего неба с облачностью в 5-6 баллов отчетливо были видны силуэты «фокке-вульфов-190». Одна пара летела навстречу, от Болхова, и ещё две пары – со стороны чуть южнее Мценска, отрезая бомбардировщику выход на его территорию.

«По всему было видно: нас хотели посадить на фашистский аэродром. Иначе не было смысла поднимать целых шесть истребителей» - вспоминал дед. «От первой атаки нам удалось уйти разворотом на запад, в сторону Карачева. С форсированным набором высоты скрылись в облаках, где сменили курс, в обход Орла взяли курс на Кромы.  Едва выскочив в открытое небо, напоролись на зенитный огонь, но тут же спрятались в новое облако. И вскоре потеряли ориентировку, о чём сообщил штурман: - «Под нами Орёл!».

Оккупированный Орёл. А впереди чистое небо и зенитный огонь, - «настолько плотный, что через чёрные шапки разрывов едва была видна земля с огненными всполохами залпов зенитных батарей».

«В обшивке самолёта появились рваные дыры. Но сами пока невредимы. Машина ещё слушается руля. С большим риском довернули машину на курс 90 – это выход на свою территорию. Вдруг как по команде зенитный огонь прекратился. В небе вместо чёрных появилось два светло-коричневых разрыва – это наводка для истребителей.

Так и есть. Нам в лоб идут три пары «фокке-вульфов».  Мы открываем по истребителям интенсивный огонь и – левым разворотом пытаемся оторваться от них. Выиграли ещё две-три минуты. Но теперь немцы оставили надежду на нашу добровольно-принудительную посадку и – ринулись в атаку.

Огнём всех видов нашего оружия мы старались фашистов к себе не подпускать. Машина ещё держится в воздухе. Орёл уже исчез из виду. Вдруг, в носовой части я услышал два глухих взрыва. Самолёт дрогнул и - резко пошёл носом к земле. Лётчик и штурман не подавали признаков жизни. Я на парашюте выбросился из падающей машины». с

После приземления на занятой немцами территории, рядом с деревней Краснокаменской дед попал в перестрелку с фашистами и был ранен в левую ногу, упал. При попытке вскочить на ноги был оглушён ударом приклада по голове и потерял сознание. Очнулся в плену.

«Всех нас, из лётного состава, раненых и обожжённых, ломаных и мятых, подобранных на поле боя, фашисты собирали в орловском централе, в городской тюрьме».

В июле 1943 года около 20 советских военнопленных их этой тюрьмы, в том числе трое из гвардейского 99-го разведывательного авиаполка (Лященко, Марьюшкин и Мищенко, мой дед) были вывезены в Смоленск, и помещены в 126-й Дулаг.

Ранение деда оказалось опасным; подрезанный пулей нерв начал прирастать к мышечной ткани. Нога оставалась в полусогнутом состоянии, начала сохнуть и причиняла невыносимую боль.

Немцы в условиях войны занимались вербовкой советских лётчиков – это казалось им выгодным в условиях нехватки времени на подготовку новых собственных лётных кадров.

Деда перевели в госпиталь для военнопленных, где «наш профессор Леонид Фёдорович Орлов» сделал ему успешную операцию на ноге. Дед пошёл на поправку. И уже через две недели его вернули в лагерь.

В августе 1943 года около 70 человек из 126-го Дулага в Смоленске  немцы вывезли на территорию оккупированной Польши, в г. Лодзь (Лицманштадт), в специальный лагерь для русских военнопленных лётчиков.

Заключённые советские офицеры организовали в этом лагере подполье. Были созданы группы, ставившие целью:

1. Разоблачение фашистской и власовской пропаганды в среде военнопленных.
2. Поиск связей с польскими партизанами.
3. Организацию побегов.
4. Подготовку восстания.

Организатором и руководителем подполья был майор Александр Тедеев, бывший комиссар 165-го штурмового авиаполка, летавший на Ил-2.

«После нескольких провалов, предательств и провокаций фашисты арестовали около 50 человек наших товарищей и куда-то вывезли. Нам объявили об их расстреле. Так лагерь попал в число неспокойных, режим был ужесточён. Скудное питание ещё ухудшилось, и мы быстро приблизились к грани голодной смерти. Этим воспользовались власовские агитаторы. Они усилили свою пропаганду против большевиков и призывы вступать в ряды РОА («Русской Освободительной армии»).

Мы встали стеной против них, и разоблачали предательство Власова и его подручных. За что были нещадно биты. Искалечены или казнены тогда были многие из нас, борьба была неравной».

В начале марта 1944 года большую часть заключённых из лагеря в Лодзи вывезли вглубь Германии, в штрафной лагерь для русских военнопленных  лётчиков, в город Ноймарк.

«В Ноймарке мы продолжали подпольную деятельность с той же программой. Возглавил наши группы капитан Михаил Филипповский, лётчик-истребитель. Он был сбит над Ладожским озером, над «Дорогой жизни». 

В этом лагере стало намного труднее. В нём содержалось около двухсот человек, здесь все были на виду.

Однажды, в конце дня над лагерем пронеслась пара истребителей «Фоккевульф-190», и   продемонстрировала высший пилотаж. Опытные лётчики среди нас говорили, что эти машины пилотировались русскими, что то была чкаловская лихость и одновременно высокая техника пилотажного мастерства.

Морально тяжело было даже допустить, что эти русские лётчики могли служить немцам, и мы об этом спорили между собой.

Однако на вечерней проверке нам перед строем объявили, что с нами хотят побеседовать лётчики немецкой армии, чьё мастерство мы имели честь видеть.

Открылись ворота. Затем были внесены коробки – с галетами, мармеладом, маргарином, сигаретами и т. п. И нам торжественно сообщили: - «Это вам подарок от ваших соотечественников, - вот они. Анатолий Антилевский и его ведомый Васильев!»

Мы так и ахнули. Какой блеск! Оба - в мундирах идеального покроя, в фуражках с высокой тульей, в сапогах, начищенных до зеркального блеска. Одна беда – к парадному внешнему блеску режиссёрам этого спектакля не удалось подобрать соответствующего выражения лиц этих лётчиков. Когда они приблизились, мы заметили их виноватые улыбки, замедленные шаги, и бегающие глаза.

Эти двое встали перед нашим строем – перед оборванными, грязными, завшивевшими бывшими советскими офицерами лётного состава…  Короче говоря, разговор не состоялся. Наша ненависть не вдохновила их на красноречие, и невнятный лепет не произвёл эффекта. От подарков мы отказались. В Васильеве мой старший товарищ, Михаил Филипповский узнал своего бывшего курсанта, и в ярости обложил его по-нашему. После этого «соотечественники» поспешили к воротам, даже не простившись. А вслед за ними вынесли и «подарки».

Но этим дело не кончилось. Всё же нашлись среди нас 18 человек, изъявивших желание служить в немецкой армии. Они объединились в группу, против которой мы начали бороться в условиях фашистского внутри-лагерного контроля. Но и они ответили нам, в результате чего гестапо арестовала Филипповского как организатора, а через сутки взяли меня, как его заместителя. Ещё через двое суток взяли майора Кравцова и лейтенанта, моряка Кафтанникова – как наших товарищей.

У капитана Филипповского  были связи с некоторыми вольнонаемными немецкими мастерами и стариками «тотальниками» из охраны лагеря.  Я как связной передавал эту информацию старшим «пятерок».

Кроме того, иногда мне поручали выступать оппонентом власовским агитаторам, за что часто бывал битым в комендатуре и уже давно был взят гестаповцами на заметку.

Несколько групп военнопленных по два-четыре человека, иные в одиночку, пытались бежать из лагеря, и почти всегда неудачно. Их ловили, многих убивали при поимке. У задержанных всегда находили остатки дорожного запаса лагерного хлеба, который ни с каким другим хлебом нельзя было спутать. На допросах в гестапо кто-то проговорился, что хлеб давали мы с Филипповским.  Да, хлеб мы выменивали у мастеров и охранников на лагерные поделки наших доморощенных умельцев (вроде наборных мундштуков и проч). Этот «вольный» хлеб мы затем подменяли  лагерными хлебными пайками, которые и отдавали как дорожный запас беглецам. Подмена была необходима, чтобы вольно-наемные и охранники, передававшие хлеб, относились к нам с бОльшим доверием и чтобы сохранялась хоть призрачная связь с внешним миром.

Но если ещё задолго до «хлебных» провалов мы с Филипповским были лишь на примете у гестапо, то теперь нас взяли без промедления. И завертелось колесо дознания.

Следователь заявлял: «В лагере существует организация коммунистов, которая готовится уничтожить охрану, захватить оружие и бандой пробираться на восток. Чтобы определить маршрут, понадобилась разведка, вот и посылаются группы в побег с запасами питания. Но лишнего хлеба в лагере нет, значит, нужна помощь кого-то из гражданских лиц и охраны? Они же, эти лица помогают и беглецам, а полученные от них сведения передают вам. Вот я и спрашиваю: являетесь ли вы членами этой преступной шайки, и кто её организовал?  С кем из вольно-наемных и солдат охраны вы имеете связь?...

Я потерял счет времени, не отличал дня от ночи. От побоев болело все тело, внутри будто всё оборвалось, искусанный язык распух и еле ворочался во рту. В ушах шум и звон, сквозь который только слышались выкрики: «Кто?!», «Когда?!», «С кем?!», «Где?!». Но вот однажды меня не трогали целые сутки. За все 6-7 дней, что я находился на допросах, кроме следователя, переводчика, женщины-секретаря и дюжего солдата СС, костолома, я никого не видел и меня никому не показывали.  На все их вопросы я отвечал только: не знаю! Не знаю! За что испытывал новые эсэсовские приемы воздействия. Но вот прошли сутки, меня снова волокут к следователю. И тот как-то просто и буднично, с видом удовлетворенности от выполненного долга сказал: «Ну, вот всё и стало на свои места. Филипповский не выдержал и рассказал всё. И то, как вы вовлекли его в эту авантюру, то как вы заставили его подстрекать пленных к нападению на охрану лагеря. И о вашей подрывной деятельности в Лицманштадте. Рассказал и о том, что соучастники ваших злодеяний, принимая наказание на себя, скрыли от гестапо вашу деятельность. Поэтому вы остались не наказанным. Вам бы вести себя тихо, так нет – вы снова взялись за старое! Благодарим Филипповского; он не хочет умирать сам, не хочет, чтобы умирали другие. Он нам так и сказал: «Пусть будет наказан только организатор, зачем наказывать ещё и жертв его авантюры!».

Это сообщение о капитане Филипповском ошеломило меня. О событиях в лагере Лицманштадта, из всех пятидесяти вывезенных в Ноймарк, доподлинно знали только он и я.

Значит, Михаил всё-таки не выдержал. И теперь кроме нас двоих будут захвачены десятки других людей… Но нет. Я ему верю как самому себе. Это провокация.

Следователь продолжал: - «Вот вы своими сумасбродными идеями сбили с толку многих военнопленных и этим обрекли их на смерть. А они ведь могут остаться в живых, если убедить их отказаться от вашей авантюры. Сами вы, как я понимаю, фанатик. От своих идей не откажетесь, у вас другой путь. Так спасите же людей, вами одураченных. Назовите их имена и мы сами переговорим с ними. Нас они поймут, прекратят свои враждебные действия по отношению к нам, дождутся окончания войны и спокойно вернутся домой.»

Уловку следователя я, к счастью, тогда понял. Без нас общаться с военнопленными он не может; те сразу поймут, что у него ничего нет, что мы никого не назвали, никого не выдали. Я даже Филипповского не называл. Но следователю нужна была ещё хотя бы одна фамилия. Человека схватят, при обработке в гестапо он назовет кого-то ещё, тот – третьего, третий – четвёртого и так пока не вытянут всю цепочку. Моя задача была не называть никого, ни одного имени, даже в бреду. Бывалые люди научили, что человек в бреду повторяет то, что внушает себе в сознании. Поэтому, когда приходил в себя после очередного допроса, я упорно повторял себе: ничего не знаю, фамилий не знаю, как звать, не знаю, заговора не было. Очнувшись после побоев радовался, что выдержал. И с тревогой ждал нового допроса.

Когда же мне дали суточную передышку, я всерьёз встревожился: вдруг мои «заклинания» не сработали? И эта речь следователя. Если бы Филипповский предал, то его бы мне обязательно показали, чтобы ещё и морально добить. И если бы он сломался, то не меня же одного он бы назвал. И тогда мне предъявили бы для очной ставки кого-то ещё.

Следователь прервал мои размышления словами: «Вашу судьбу вы теперь решайте сами». И конвойному сказал: «Уведите!».

Два долгих дня меня не трогали. На третий день повели снова. Приводят в другое помещение.  Перешагнув порог, я увидел лежащего на полу, избитого так же как я, в изодранной одежде, Михаила Филипповского. Он вздрогнул. Какое-то время мы пристально смотрели друг-другу в глаза, но скоро все сомнения исчезли. Мы обнялись. 

Стало ясно, что с нами играли в одну и ту же игру. Ему говорили обо мне слово в слово то же, что мне – о нём. Даже с той же интонацией. Как и избивали – методично, с одинаковыми приемами.

Часа через три сюда же привели ещё двоих – майора Сергея Кравцова, летчика  пикирующего бомбардировщика Пе-2,  и лейтенанта морской службы Константина Кафтанникова, взятого в плен при отступлении из Севастополя. Их подозревали в связях с нами, так как они были чаще других замечены рядом с нами в лагере. Их не подвергали пыткам, не было повода. Но достало уже и подозрения, чтобы присоединить их к нам.

Через некоторое время пришел следователь и объявил, что решением отдела по борьбе со шпионами нас как «иудо-большевистских шпионов» приговорили к пожизненной каторге, которую мы будем отбывать «в каменоломнях Бухенвальда».

Так в октябре 1944 года мой дед, младший лейтенант Алексей Мищенко, советский военнопленный, был помещён в концентрационный лагерь Бухенвальд. Здесь началась вторая глава его войны и борьбы в интернациональном подполье лагеря - вплоть до восстания узников Бухенвальда 11 апреля 1945 года в виду наступающих соединений американских войск, и - до освобождения лагеря.