Иван
Георгиевич
ПОДЕЛИТЬСЯ СТРАНИЦЕЙ
История солдата
Рано утром в воскресенье 22 июня 1941 года, когда еще не было известно о начале войны, я поехал в пионерлагерь (километрах в пятидесяти от Молотова), где физруком работал мой лучший друг по университетским годам Володя (Владимир Михайлович) Тупкин. Я не помню точно, почему он отстал от меня на год. Возможно, это связано с новым порядком назначения стипендий и провалом весенней сессии четвертого курса и отсутствием финансовой поддержки от родителей. Несколько слов о Володе. Пять лет наши кровати в общежитии стояли рядом. Мы делили, как говорится, и хлеб, и воду, и водку поровну. В середине третьего курса мои родители прислали мне не весть какие, но новые брюки. Три года эти «парадные» брюки мы использовали для выхода «в свет»: я ходил в них в театр и на занятия на курсах комсостава, Володя ходил в них на танцы. Мы играли вместе в волейбольной сборной университета, специализировались по одной кафедре. Мы отличались, может быть, только тем, что Володя был менее активным в комсомольско-общественных делах.
О начале войны в пионерлагере узнали от родителей пионеров, которые приехали в лагерь в середине дня. Мы попытались починить старенький сломанный радиоприемник, но неудачно.
В связи с началом войны я хотел бы остановиться на двух моментах. Первый. Чувство не страха, а недоумения возникли, наверное, у большинства населения страны: на что рассчитывает Гитлер? Пройдет два-три месяца, ну максимум полгода, СССР подтянет силы и разгромит фашистов. Была переоценка, а точнее, неверная оценка вооруженных сил страны и недооценка сил врага. Горькое прозрение наступило уже через неделю. Второй. Примерно за две-три недели до начала войны было опубликовано «Заявление ТАСС», в котором говорилось: «Появившиеся в СМИ западных стран утверждения о готовящемся в ближайшее время нападении Германии на СССР не соответствует действительности» (это не дословное цитирование заявления, но смысл именно таков). «Заявление» было рассчитано на реакцию Германского правительства. В эпоху «разгула» гласности, да и сейчас оно трактуется как благодушие и слепота Сталина и советского правительства. Утверждаю, что это клевета. Примерно дня через три-четыре после публикации «Заявления» в Молотов (Пермь) приехала лектор ЦК ВКП(б) Кирсанова (жена Емельяна Ярославского) и на партийно-комсомольском активе области сказала, что целью «Заявления» было получить ответную реакцию Германии. Руководство Германии и ее СМИ промолчали. Это значит, как сказала Кирсанова, война начнется вот-вот. Я был на этом активе и собственными ушами слышал все.
О войне
По возвращении из пионерлагеря сразу окунулся в бурные, с ноткой озабоченности, разговоры и споры своих друзей по учебе и общежитию. Обсуждения продолжались и в последующие дни. Войну ждали, но когда она грянула, она (война) оказалась неожиданной. Конечно, и разговоры, и настроения были разные: одни стремились побыстрее уйти на фронт, другие изыскивали возможность уклониться от призыва, найти «тепленькое место» в тылу. Всех волновал вопрос: где Сталин? Почему он молчит? (Как известно, в первый день войны выступил Молотов: тогда он был Председателем Совета Народных Комиссаров (СНК СССР), т.е. главою правительства). Сталин выступил 3 июля 1941 года. У людей появилась надежда и уверенность в победе. Подавляющее большинство населения верило в победу, и мы победили! Но тогда мы считали, что разгром фашизма завершится через полгода или около того, а победа была вырвана неимоверными усилиями и жертвами почти через четыре года.
Прежде, чем перейти к событиям войны, я хотел бы «попрощаться» с университетом.
В конце июня (или в первых числах июля) 1941 года меня призвали в армию (тода она называлась Красной Армией), но отправили не на фронт, а на подготовку. В первые дни войны выпускников ВУЗов, преподавательский состав направляли на краткосрочные курсы в военные академии или специальные училища. Был сформирован эшелон, и мы дня через три-четыре прибыли в Москву. Уже на вокзале всех прибывших разделили на группы, и каждая группа во главе с офицером (в нынешней терминологии) отправилась к месту назначения. Нашу группу привели в только что построенный, но не полностью отделанный восьмиэтажный дом в центре Москвы. Вся группа была зачислена на трехмесячные курсы при Артиллерийской Академии имени Ф.Э Дзержинского (ныне она называется Академией Петра Первого). Меня зачислили на элитный факультет, зенитно-артиллерийский.
Ныне, когда я еду от Наташи домой от метро Чистые пруды на трамвае, проезжая этот дом, думаю «вот где началась моя война».
В Академии к нам, курсантам, относились уважительно. И на лекциях и, особенно, на практических занятиях разговор шел на равных. Это естественно: среди курсантов были не только выпускники ВУЗов, но и преподаватели. Вспоминаю один эпизод, который ярко высветил характер, чувство долга, желание служить Родине, моральные принципы молодежи того времени. Как-то к курсантам приехал начальник ГАУ (Главного артиллерийского Управления), генерал-лейтенант Яковлев. Было общее построение. Генерал, проходя вдоль строя, остановился напротив высокого симпатичного курсанта и, называя его по имени-отчеству спросил: «А Вы почему здесь?» Курсант, несколько растерявшийся, по-видимому, ответил по Уставу: «Призван в армию, товарищ генерал-лейтенант». Реакция генерала была несколько неожиданной: он отдал команду начальнику курсов немедленно курсанта демобилизовать. А курсанту заметил: «Вы что, забыли, как меня зовут?». Как выяснилось позднее, после строя, этот курсант (забыл его фамилию) был доцентом МВТУ им. Баумана и был связан по работе с ГАУ. Блестящий пример служения Отчизне. Конечно, он мог пойти по начальству и избежать призыва, но в час смертельной опасности для всего народа совесть не позволила ему так поступить. Может быть я пристрастен (в хорошем смысле этого слова) к военному поколению советских людей, но совершенно уверен, что сегодня подобные поступки в подобной ситуации исключены. И это очень жалко.
На курсах кроме лекций по теоретическим вопросам стрельбы проводились практические занятия по изучению конструктивных особенностей зенитного вооружения и практике его эксплуатации.
Во время перекуров преподаватели охотно рассказывали эпизоды из внутренней жизни Академии. В частности, например, о старшем сыне Сталина Якове, который окончил Академию перед войной, его семье, характере и т.п. За неполные три месяца я освоил азы артиллерийской науки и получил небольшую практику на зенитных батареях, стоявших в различных точках Москвы (налеты немецкой авиации на город начались во второй половине июля 1941 г.).
В середине сентября я был досрочно аттестован с присвоением звания «воентехника 2 ранга» (техник-лейтенант) и со мной стали приключаться дела, которые покажутся странными. Моя досрочная аттестация была связана с формированием небольшой группы (человек 12-15) для выполнения специального задания. В группу входили специалисты различных направлений, а от зенитчиков – я. Хотя, возможно, отбор был произведен по каким-то другим признакам. Мой командир дивизиона, капитан Джорднадзе, напутствовал меня: «Морозов, я уверен, что ты с честью выполнишь задание и вернешься Героем Союза». Перед посадкой в грузовик произошла небольшая задержка – ждали привоза из ГАУ Наркомата Обороны личных дел членов нашей группы. Привезли, но на перекличке выяснилось, что привезли не мое дело, дело другого курсанта, моего однофамильца Валентина Морозова. У всех остальных членов группы все нормально. Машина ушла, а я остался. Было до слез обидно. О том, что могу погибнуть, я тогда не думал. О судьбе этой группы ничего не знаю. Я остался в Академии «на подхвате»: занимался подготовкой к эвакуации курсов.
В тревожные дни начала октября получаю приказ взять группу курсантов, человек 10-12, которым спешно присвоили воинские звания, и отправляться в артиллерийскую дивизию (номер не помню) в распоряжение командования дивизией. На вопрос, где расположена дивизия, было сказано, что в деревне такой-то (названия не помню) в районе то ли Голицына-Кубинки, то ли Истры. Доехали на электричке до указанного райцентра, нашли деревушку, а там никого нет. Начали «прочесывать» окружающий лес. Через некоторое время встретили подвыпившего майора. Он нам сказал, что «дивизия передислоцировалась на другой плацдарм». А куда конкретно, не сказал. Вернулись в Москву, доложили начальству. Приказано продолжать подготовку к эвакуации курсов. По моим оценкам на курсах было человек 600-700. 20-22 октября 1941 года Москва выглядела ужасно: хаос, толпы народа пытаются куда-то бежать, начался грабеж магазинов и бытовых предприятий. Но надо отдать должное властям, милиции и КГБ. Очень быстро был наведен порядок в городе, усилена патрульная служба, очищены от беженцев вокзалы, установлены заслоны на дорогах. Город перешел на военное положение. Из Москвы были эвакуированы многие организации (НИИ. Академия наук и т.д.). Правительство и дипкорпус переехали в Куйбышев. Был подготовлен состав для эвакуации Сталина. Говорили, якобы Сталин приехал, прошелся вдоль состава и молча уехал. Не знаю, правда ли это.
23 октября слушателей курсов вместе с колонной грузовиков с продовольствием привезли на ст. Фрязино. Начался «переход Суворова», но не через Альпы, а по проселочным дорогам и лесным тропам Московской и Владимирской (в то время Горьковской) областей. Выходить на шоссе Москва-Горький колонне не разрешалось, и мы наше плутание прозвали «капитаноидой постоянной глупости» (колонну вел капитан интендантской службы, а политическую благонадежность поддерживал старший политрук (подполковник – в петлице две «шпалы»). Движение колонны начиналось часов в девять-десять и заканчивалось с наступлением темноты часов в шесть вечера. За день проходили километров 25-30.
Моей группе офицеров (это слово по отношению к комсоставу появилось уже в конце войны) приходилось в конце дневного перехода подбирать отставших и помогать им добраться до места ночлега, вытаскивать застрявшие на бездорожьи грузовики с продовольствием. На ночлег размещались, в основном, в школах, клубах и частично в домах сельчан по три-четыре человека. Хочу покаяться в корыстном грехе. Я и мои два друга ночевали в домах сельчан. Так вот, когда я заходил в дом, то первый вопрос к хозяйке был: «Иконы есть?» В большинстве случаев ответ был радостно-положительным. Хозяйка добрела и тут же собирала ужин, иногда и со стопкой водки или самогона, давала одеяла, подушки для сна.
Постепенно в ходе перемещения колонны начали появляться «обессиленные», которых устраивали на грузовиках. С каждым днем поток «обессиленных», действительных и мнимых, увеличивался. По этой ли причине, а скорее потому, что колонна ушла от Москвы на приличное расстояние (мы находились в районе Коврова), и опасность попасть под налет немецкой авиации была уже маловероятной, командование ГАУ дало приказ прекратить поход и погрузиться в ж/д эшелон. Перед последним небольшим переходом (километров 10-15) до ж/д станции командование колонны провело не очень этичный, но, по-моему, оправданный эксперимент. Было общее построение и командир обратился к курсантам: «Кто не может больше идти – три шага вперед». Вышло человек 80-90, в основном, как теперь говорят, лиц нерусской национальности. Тогда командир продолжил: «Надеюсь до ж/д станции вы дойдете, это километров 10, там вас примет сформированный ж/д состав с пассажирскими вагонами». Вышедшие из строя одобрительно загудели. Затем, как бы мимоходом, он продолжил: «Эшелон идет на фронт». После этих слов в числе вышедших из строя осталось человека три-четыре. На станции нас действительно ждал ж/д состав. Погрузились со всеми пожитками и поехали…, но не фронт, а в ближайший за Горьким (ныне Нижний Новгород) городок. Это было 6 ноября 1941 года. В городке мы пробыли дней пять. Вспомнился эпизод. В городке, похожем на большую деревню, - районном центре, мы (я и два моих товарища) квартировали в большой пятистенной избе. Вместе с нами поселился и наш политрук, еврей по национальности. Ему была отведена светелка, а мы в комнате. 7 ноября несколько домов, соседних с нашим, организовали для моей группы офицеров и курсантов, размещенных в этих домах, праздничный обед. Собрались старики, женщины – жены и матери призванных на войну мужей и сыновей. Поговорили «за жизнь», о тяжелом положении на фронте. Такие же «торжества» были организованы для курсантов в разных точках городка. Странно, но в нашу компанию не пригласили нашего комиссара. На другой день наша хозяйка принесла в нашу комнату хороший завтрак и пожаловалась мне: «Ваш басурман лежит на кровати в сапогах и курит. Срам!». Хозяйку возмутило не только хамское поведение ст.политрука, но и курение в доме . Я заглянул в светелку, политрук действительно лежал в сапогах и курил. Первый вопрос его был: «Ты позавтракал?» На ответ «да» он сказал, что хозяйка отказалась продать ему что-либо съестное. Я постарался достаточно аккуратно объяснить ситуацию. На этом мы и разошлись. Дня через три все курсанты, кроме аттестованных, были направлены в Самарканд, куда была эвакуирована Артиллерийская Академия, а я и мои подопечные офицеры в г. Горький в 90 запасной зенитно-артиллерийский полк. Несколько слов о нашем «походе». У читающих эти заметки могут возникнуть два вопроса: «Почему ГАУ и ГКО (Государственный Комитет Обороны) «бездушно» заставил колонну две недели плутать по проселкам и бездорожью?». И второй вопрос: «Почему не аттестовали весь состав курсов, практически закончивший обучение, а направили в глубокий тыл?». Думаю, что решение было правильным и дальновидным. При формировании ж/д состава и посадке курсантов в Москве существовала реальная опасность бомбового удара немецкой авиации по эшелону. Рисковать потерей заметного «кусочка» (более 700 человек) инженерно-технической элиты страны никто не имел права. Решение по второму вопросу было еще более мучительным и трудным. Вспомните, в ноябре 1941 года враг стоял «у ворот Москвы». Замечу, что в сентябре того же года было намерение использовать курсантов в качестве заслона на южном направлении в районе Нары. Были сформированы воинские подразделения, но в последнюю минуту нас заменили курсанты Подольского пехотного училища. В ноябре положение несколько стабилизировалось, были подтянуты воинские подразделения с Дальнего Востока (8 декабря началось контрнаступление под Москвой). Появилась возможность создания резерва командно-технического состава для разумного его использования в ходе войны.
Перед новым 1942 годом из запасного полка я был направлен старшим арттехником в 196 зенитно-артиллерийский полк (позднее преобразованный в 29 отдельную бригаду ПВО Западного фронта). Полк стоял не в прифронтовой полосе, а в г. Горьком и его окрестностях. Зенитные батареи полка прикрывали оборонные предприятия города и его окрестностей. Наш 6 дивизион прикрывал Автозавод, Фрезерный завод, западные подступы к городу. Позднее, когда меня назначили начальником артиллерийской мастерской бригады, в сферу технического обслуживания вошли дивизионы, стоящие на прикрытии Сормовского судостроительного завода, перепрофилированного в танковый завод, завод N.93 ?-пушечный завод, Авиационный завод Лавочкина и многие другие объекты. В 1942-43 гг. Массированные налеты фашистской авиации были почти ежедневно (точнее, еженочно). Налеты шли волнами. В течение двух-трех часов на заводские корпуса сбрасывалось несколько десятков бомб. Доставалось и зенитным батареям, особенно расположенным на крышах цехов (там стояли 37 мм автоматические пушки). За один налет зенитная батарея (четыре орудия калибра 76мм и 85 мм) расходовала до тысячи и более снарядов. Однако, ведение огня по индивидуальной цели с помощью ПУАЗО (прибор управления зенитным огнем) и дальномера был малоэффективным. Первые британские радиолокационные станции СОН-2 (станция орудийной наводки) появились где-то летом 1944 года. Более действенным оказался заградительный огонь. Небо над городом и его окрестностями было разбито на сектора и квадраты, и каждая батарея имела свою координатную сетку. Через плотный заградительный огонь прорывалась лишь часть немецких бомбардировщиков, а остальные, не долетая до цели, сбрасывали бомбы куда попало. Конечно, и у нас в полку были потери; конечно, и мы сбивали самолеты; конечно, иногда было адски трудно и страшно. Но служба в частях ПВО была просто раем по сравнению с передовой, по сравнению с тяжелой и смертельно опасой «работой» пехоты. Война оставила у меня осадок нравственной вины перед погибшими. Я не укрывался и не увиливал, честно выполнил свой долг перед Родиной. Несколько раз обращался к командованию с просьбой направить меня на фронт. В 1944 году налеты на Горький прекратились, и меня откомандировали в штаб Западного фронта ПВО в Москву. Я был назначен начальником отделения боеприпасов Артиллерийской базы снабжения фронта. «Мои» склады боеприпасов были, в частности, и на территории нынешнего Института теоретической и экспериментальной физики (ИТЭФ). Вскоре штаб фронта и артбаза переехали в Литву, в Вильнюс, где я встретил конец войны.
Война кончилась. Подводя итоги «моей» войны я часто задаю себе вопросы: Почему со мной случилось так, а не иначе? Почему в Москве при распределении выпускников ВУЗов, прибывших с Урала, по военным учебным заведениям меня направили в Артиллерийскую Академию, а не в какую-нибудь другую (военно-инженерную, танковую, связи и т.д.)? (Моего однокурсника Володю Гордеева направили в школу ПВО). Почему в Академии им. Дзержинского меня зачислили на зенитно-артиллерийский факультет, а не, например, минометный? Почему личные дела спецгруппы аттестованных курсантов прибыли из ГАУ в последний момент, когда мы уже сидели в машине, и было прислано личное дело курсанта, моего однофамильца, а не командира? Почему из запасного полка меня не послали на фронт, а направили в войска защиты и прикрытия от налетов авиации оборонных объектов? И еще одно «почему»: у меня были более, чем хорошие отношения с командирами батарей, а когда стал начальником мастерской, и с командирами защитных дивизионов, и не очень (мягко говоря) – со штабом полка и бригады. В моей служебной характеристике, наряду с положительной оценкой работы, указаны и вспыльчивость и строптивость. Почему же командование отклоняло мои просьбы о направлении меня в зону боевых действий? Таких вопросов было много (замечу, что и в послевоенной гражданской жизни их было тоже предостаточно). Что это: случайность или воля Божья, охранявшая меня и от смерти и от наград? У меня много юбилейных медалей, но памятью и «наградой» войны у меня хранится «Медаль за победу над Германией» и орден «Отечественной войны».
Итак, война окончилась, а военная служба продолжалась. Возникли проблемы с демобилизацией. Наркомат обороны взял курс на улучшение кадрового состава армии. В отставку увольнялись кадровые офицеры без среднетехнического и высшего образования и всячески задерживали высокообразованных офицеров, пришедших в армию во время войны. У меня был выбор. Мой хороший знакомый по шахматам и волейболу, офицер-артиллерист штаба уже не фронта, а западного округа ПВО, поступил в Академию им. Дзержинского и всячески тянул меня туда же. Его аргументы были достаточно убедительными. «Ты можешь поступить наверняка на третий, а может, и на четвертый курс на новый факультет «Ракетная техника», - говорил он. Я начал склоняться к этому варианту, но весной 1946 года во время длительной командировки в Москву я встретил своего закадычного друга по Пермскому (Молотовскому) университету Володю Тупкина. Я уже о нем писал ранее. В 1941 году будущий пятый курс физмата университета был призван в армию и направлен в Свердловск (ныне Екатеринбург) на учебу в эвакуированную туда Военно-инженерную Академию им. Жуковского. В 1946 году Володя заканчивал Академию, был женат и жил в Москве. Он мне рассказал, что МТУ и ФИАН собирают физиков-фронтовиков для работы в новой области – атомной энергии. После беседы с академиком И.М.Франком я склонился к «атомной энергии». Об этом я уже писал в «Родословной». В штаб округа пришла «бумага» с просьбой о моей демобилизации со ссылкой на постановление то ли ГКО, то ли СНХ СССР. В августе 1946 года я был демобилизован. Моя вольная жизнь продолжалась еще около пяти месяцев. 28 декабря 1946 года я женился на Каревой Галине Гавриловне
Боевой путь
О войне
По возвращении из пионерлагеря сразу окунулся в бурные, с ноткой озабоченности, разговоры и споры своих друзей по учебе и общежитию. Обсуждения продолжались и в последующие дни. Войну ждали, но когда она грянула, она (война) оказалась неожиданной. Конечно, и разговоры, и настроения были разные: одни стремились побыстрее уйти на фронт, другие изыскивали возможность уклониться от призыва, найти «тепленькое место» в тылу. Всех волновал вопрос: где Сталин? Почему он молчит? (Как известно, в первый день войны выступил Молотов: тогда он был Председателем Совета Народных Комиссаров (СНК СССР), т.е. главою правительства). Сталин выступил 3 июля 1941 года. У людей появилась надежда и уверенность в победе. Подавляющее большинство населения верило в победу, и мы победили! Но тогда мы считали, что разгром фашизма завершится через полгода или около того, а победа была вырвана неимоверными усилиями и жертвами почти через четыре года.
Прежде, чем перейти к событиям войны, я хотел бы «попрощаться» с университетом.
В конце июня (или в первых числах июля) 1941 года меня призвали в армию (тода она называлась Красной Армией), но отправили не на фронт, а на подготовку. В первые дни войны выпускников ВУЗов, преподавательский состав направляли на краткосрочные курсы в военные академии или специальные училища. Был сформирован эшелон, и мы дня через три-четыре прибыли в Москву. Уже на вокзале всех прибывших разделили на группы, и каждая группа во главе с офицером (в нынешней терминологии) отправилась к месту назначения. Нашу группу привели в только что построенный, но не полностью отделанный восьмиэтажный дом в центре Москвы. Вся группа была зачислена на трехмесячные курсы при Артиллерийской Академии имени Ф.Э Дзержинского (ныне она называется Академией Петра Первого). Меня зачислили на элитный факультет, зенитно-артиллерийский.
Ныне, когда я еду от Наташи домой от метро Чистые пруды на трамвае, проезжая этот дом, думаю «вот где началась моя война».
В Академии к нам, курсантам, относились уважительно. И на лекциях и, особенно, на практических занятиях разговор шел на равных. Это естественно: среди курсантов были не только выпускники ВУЗов, но и преподаватели. Вспоминаю один эпизод, который ярко высветил характер, чувство долга, желание служить Родине, моральные принципы молодежи того времени. Как-то к курсантам приехал начальник ГАУ (Главного артиллерийского Управления), генерал-лейтенант Яковлев. Было общее построение. Генерал, проходя вдоль строя, остановился напротив высокого симпатичного курсанта и, называя его по имени-отчеству спросил: «А Вы почему здесь?» Курсант, несколько растерявшийся, по-видимому, ответил по Уставу: «Призван в армию, товарищ генерал-лейтенант». Реакция генерала была несколько неожиданной: он отдал команду начальнику курсов немедленно курсанта демобилизовать. А курсанту заметил: «Вы что, забыли, как меня зовут?». Как выяснилось позднее, после строя, этот курсант (забыл его фамилию) был доцентом МВТУ им. Баумана и был связан по работе с ГАУ. Блестящий пример служения Отчизне. Конечно, он мог пойти по начальству и избежать призыва, но в час смертельной опасности для всего народа совесть не позволила ему так поступить. Может быть я пристрастен (в хорошем смысле этого слова) к военному поколению советских людей, но совершенно уверен, что сегодня подобные поступки в подобной ситуации исключены. И это очень жалко.
На курсах кроме лекций по теоретическим вопросам стрельбы проводились практические занятия по изучению конструктивных особенностей зенитного вооружения и практике его эксплуатации.
Во время перекуров преподаватели охотно рассказывали эпизоды из внутренней жизни Академии. В частности, например, о старшем сыне Сталина Якове, который окончил Академию перед войной, его семье, характере и т.п. За неполные три месяца я освоил азы артиллерийской науки и получил небольшую практику на зенитных батареях, стоявших в различных точках Москвы (налеты немецкой авиации на город начались во второй половине июля 1941 г.).
В середине сентября я был досрочно аттестован с присвоением звания «воентехника 2 ранга» (техник-лейтенант) и со мной стали приключаться дела, которые покажутся странными. Моя досрочная аттестация была связана с формированием небольшой группы (человек 12-15) для выполнения специального задания. В группу входили специалисты различных направлений, а от зенитчиков – я. Хотя, возможно, отбор был произведен по каким-то другим признакам. Мой командир дивизиона, капитан Джорднадзе, напутствовал меня: «Морозов, я уверен, что ты с честью выполнишь задание и вернешься Героем Союза». Перед посадкой в грузовик произошла небольшая задержка – ждали привоза из ГАУ Наркомата Обороны личных дел членов нашей группы. Привезли, но на перекличке выяснилось, что привезли не мое дело, дело другого курсанта, моего однофамильца Валентина Морозова. У всех остальных членов группы все нормально. Машина ушла, а я остался. Было до слез обидно. О том, что могу погибнуть, я тогда не думал. О судьбе этой группы ничего не знаю. Я остался в Академии «на подхвате»: занимался подготовкой к эвакуации курсов.
В тревожные дни начала октября получаю приказ взять группу курсантов, человек 10-12, которым спешно присвоили воинские звания, и отправляться в артиллерийскую дивизию (номер не помню) в распоряжение командования дивизией. На вопрос, где расположена дивизия, было сказано, что в деревне такой-то (названия не помню) в районе то ли Голицына-Кубинки, то ли Истры. Доехали на электричке до указанного райцентра, нашли деревушку, а там никого нет. Начали «прочесывать» окружающий лес. Через некоторое время встретили подвыпившего майора. Он нам сказал, что «дивизия передислоцировалась на другой плацдарм». А куда конкретно, не сказал. Вернулись в Москву, доложили начальству. Приказано продолжать подготовку к эвакуации курсов. По моим оценкам на курсах было человек 600-700. 20-22 октября 1941 года Москва выглядела ужасно: хаос, толпы народа пытаются куда-то бежать, начался грабеж магазинов и бытовых предприятий. Но надо отдать должное властям, милиции и КГБ. Очень быстро был наведен порядок в городе, усилена патрульная служба, очищены от беженцев вокзалы, установлены заслоны на дорогах. Город перешел на военное положение. Из Москвы были эвакуированы многие организации (НИИ. Академия наук и т.д.). Правительство и дипкорпус переехали в Куйбышев. Был подготовлен состав для эвакуации Сталина. Говорили, якобы Сталин приехал, прошелся вдоль состава и молча уехал. Не знаю, правда ли это.
23 октября слушателей курсов вместе с колонной грузовиков с продовольствием привезли на ст. Фрязино. Начался «переход Суворова», но не через Альпы, а по проселочным дорогам и лесным тропам Московской и Владимирской (в то время Горьковской) областей. Выходить на шоссе Москва-Горький колонне не разрешалось, и мы наше плутание прозвали «капитанской постоянной глупости» (колонну вел капитан интендантской службы, а политическую благонадежность поддерживал старший политрук (подполковник – в петлице две «шпалы»). Движение колонны начиналось часов в девять-десять и заканчивалось с наступлением темноты часов в шесть вечера. За день проходили километров 25-30.
Моей группе офицеров (это слово по отношению к комсоставу появилось уже в конце войны) приходилось в конце дневного перехода подбирать отставших и помогать им добраться до места ночлега, вытаскивать застрявшие на бездорожьи грузовики с продовольствием. На ночлег размещались, в основном, в школах, клубах и частично в домах сельчан по три-четыре человека. Хочу покаяться в корыстном грехе. Я и мои два друга ночевали в домах сельчан. Так вот, когда я заходил в дом, то первый вопрос к хозяйке был: «Иконы есть?» В большинстве случаев ответ был радостно-положительным. Хозяйка добрела и тут же собирала ужин, иногда и со стопкой водки или самогона, давала одеяла, подушки для сна.
Постепенно в ходе перемещения колонны начали появляться «обессиленные», которых устраивали на грузовиках. С каждым днем поток «обессиленных», действительных и мнимых, увеличивался. По этой ли причине, а скорее потому, что колонна ушла от Москвы на приличное расстояние (мы находились в районе Коврова), и опасность попасть под налет немецкой авиации была уже маловероятной, командование ГАУ дало приказ прекратить поход и погрузиться в ж/д эшелон. Перед последним небольшим переходом (километров 10-15) до ж/д станции командование колонны провело не очень этичный, но, по-моему, оправданный эксперимент. Было общее построение и командир обратился к курсантам: «Кто не может больше идти – три шага вперед». Вышло человек 80-90, в основном, как теперь говорят, лиц нерусской национальности. Тогда командир продолжил: «Надеюсь до ж/д станции вы дойдете, это километров 10, там вас примет сформированный ж/д состав с пассажирскими вагонами». Вышедшие из строя одобрительно загудели. Затем, как бы мимоходом, он продолжил: «Эшелон идет на фронт». После этих слов в числе вышедших из строя осталось человека три-четыре. На станции нас действительно ждал ж/д состав. Погрузились со всеми пожитками и поехали…, но не фронт, а в ближайший за Горьким (ныне Нижний Новгород) городок. Это было 6 ноября 1941 года. В городке мы пробыли дней пять. Вспомнился эпизод. В городке, похожем на большую деревню, - районном центре, мы (я и два моих товарища) квартировали в большой пятистенной избе. Вместе с нами поселился и наш политрук, еврей по национальности. Ему была отведена светелка, а мы в комнате. 7 ноября несколько домов, соседних с нашим, организовали для моей группы офицеров и курсантов, размещенных в этих домах, праздничный обед. Собрались старики, женщины – жены и матери призванных на войну мужей и сыновей. Поговорили «за жизнь», о тяжелом положении на фронте. Такие же «торжества» были организованы для курсантов в разных точках городка. Странно, но в нашу компанию не пригласили нашего комиссара. На другой день наша хозяйка принесла в нашу комнату хороший завтрак и пожаловалась мне: «Ваш басурман лежит на кровати в сапогах и курит. Срам!». Хозяйку возмутило не только хамское поведение ст.политрука, но и курение в доме . Я заглянул в светелку, политрук действительно лежал в сапогах и курил. Первый вопрос его был: «Ты позавтракал?» На ответ «да» он сказал, что хозяйка отказалась продать ему что-либо съестное. Я постарался достаточно аккуратно объяснить ситуацию. На этом мы и разошлись. Дня через три все курсанты, кроме аттестованных, были направлены в Самарканд, куда была эвакуирована Артиллерийская Академия, а я и мои подопечные офицеры в г. Горький в 90 запасной зенитно-артиллерийский полк. Несколько слов о нашем «походе». У читающих эти заметки могут возникнуть два вопроса: «Почему ГАУ и ГКО (Государственный Комитет Обороны) «бездушно» заставил колонну две недели плутать по проселкам и бездорожью?». И второй вопрос: «Почему не аттестовали весь состав курсов, практически закончивший обучение, а направили в глубокий тыл?». Думаю, что решение было правильным и дальновидным. При формировании ж/д состава и посадке курсантов в Москве существовала реальная опасность бомбового удара немецкой авиации по эшелону. Рисковать потерей заметного «кусочка» (более 700 человек) инженерно-технической элиты страны никто не имел права. Решение по второму вопросу было еще более мучительным и трудным. Вспомните, в ноябре 1941 года враг стоял «у ворот Москвы». Замечу, что в сентябре того же года было намерение использовать курсантов в качестве заслона на южном направлении в районе Нары. Были сформированы воинские подразделения, но в последнюю минуту нас заменили курсанты Подольского пехотного училища. В ноябре положение несколько стабилизировалось, были подтянуты воинские подразделения с Дальнего Востока (8 декабря началось контрнаступление под Москвой). Появилась возможность создания резерва командно-технического состава для разумного его использования в ходе войны.
Перед новым 1942 годом из запасного полка я был направлен старшим арттехником в 196 зенитно-артиллерийский полк (позднее преобразованный в 29 отдельную бригаду ПВО Западного фронта). Полк стоял не в прифронтовой полосе, а в г. Горьком и его окрестностях. Зенитные батареи полка прикрывали оборонные предприятия города и его окрестностей. Наш 6 дивизион прикрывал Автозавод, Фрезерный завод, западные подступы к городу. Позднее, когда меня назначили начальником артиллерийской мастерской бригады, в сферу технического обслуживания вошли дивизионы, стоящие на прикрытии Сормовского судостроительного завода, перепрофилированного в танковый завод, завод N.93 ?-пушечный завод, Авиационный завод Лавочкина и многие другие объекты. В 1942-43 гг. Массированные налеты фашистской авиации были почти ежедневно (точнее, еженочно). Налеты шли волнами. В течение двух-трех часов на заводские корпуса сбрасывалось несколько десятков бомб. Доставалось и зенитным батареям, особенно расположенным на крышах цехов (там стояли 37 мм автоматические пушки). За один налет зенитная батарея (четыре орудия калибра 76мм и 85 мм) расходовала до тысячи и более снарядов. Однако, ведение огня по индивидуальной цели с помощью ПУАЗО (прибор управления зенитным огнем) и дальномера был малоэффективным. Первые британские радиолокационные станции СОН-2 (станция орудийной наводки) появились где-то летом 1944 года. Более действенным оказался заградительный огонь. Небо над городом и его окрестностями было разбито на сектора и квадраты, и каждая батарея имела свою координатную сетку. Через плотный заградительный огонь прорывалась лишь часть немецких бомбардировщиков, а остальные, не долетая до цели, сбрасывали бомбы куда попало. Конечно, и у нас в полку были потери; конечно, и мы сбивали самолеты; конечно, иногда было адски трудно и страшно. Но служба в частях ПВО была просто раем по сравнению с передовой, по сравнению с тяжелой и смертельно опасой «работой» пехоты. Война оставила у меня осадок нравственной вины перед погибшими. Я не укрывался и не увиливал, честно выполнил свой долг перед Родиной. Несколько раз обращался к командованию с просьбой направить меня на фронт. В 1944 году налеты на Горький прекратились, и меня откомандировали в штаб Западного фронта ПВО в Москву. Я был назначен начальником отделения боеприпасов Артиллерийской базы снабжения фронта. «Мои» склады боеприпасов были, в частности, и на территории нынешнего Института теоретической и экспериментальной физики (ИТЭФ). Вскоре штаб фронта и артбаза переехали в Литву, в Вильнюс, где я встретил конец войны.
Война кончилась. Подводя итоги «моей» войны я часто задаю себе вопросы: Почему со мной случилось так, а не иначе? Почему в Москве при распределении выпускников ВУЗов, прибывших с Урала, по военным учебным заведениям меня направили в Артиллерийскую Академию, а не в какую-нибудь другую (военно-инженерную, танковую, связи и т.д.)? (Моего однокурсника Володю Гордеева направили в школу ПВО). Почему в Академии им. Дзержинского меня зачислили на зенитно-артиллерийский факультет, а не, например, минометный? Почему личные дела спецгруппы аттестованных курсантов прибыли из ГАУ в последний момент, когда мы уже сидели в машине, и было прислано личное дело курсанта, моего однофамильца, а не командира? Почему из запасного полка меня не послали на фронт, а направили в войска защиты и прикрытия от налетов авиации оборонных объектов? И еще одно «почему»: у меня были более, чем хорошие отношения с командирами батарей, а когда стал начальником мастерской, и с командирами защитных дивизионов, и не очень (мягко говоря) – со штабом полка и бригады. В моей служебной характеристике, наряду с положительной оценкой работы, указаны и вспыльчивость и строптивость. Почему же командование отклоняло мои просьбы о направлении меня в зону боевых действий? Таких вопросов было много (замечу, что и в послевоенной гражданской жизни их было тоже предостаточно). Что это: случайность или воля Божья, охранявшая меня и от смерти и от наград? У меня много юбилейных медалей, но памятью и «наградой» войны у меня хранится «Медаль за победу над Германией» и орден «Отечественной войны».
Итак, война окончилась, а военная служба продолжалась. Возникли проблемы с демобилизацией. Наркомат обороны взял курс на улучшение кадрового состава армии. В отставку увольнялись кадровые офицеры без среднетехнического и высшего образования и всячески задерживали высокообразованных офицеров, пришедших в армию во время войны. У меня был выбор. Мой хороший знакомый по шахматам и волейболу, офицер-артиллерист штаба уже не фронта, а западного округа ПВО, поступил в Академию им. Дзержинского и всячески тянул меня туда же. Его аргументы были достаточно убедительными. «Ты можешь поступить наверняка на третий, а может, и на четвертый курс на новый факультет «Ракетная техника», - говорил он. Я начал склоняться к этому варианту, но весной 1946 года во время длительной командировки в Москву я встретил своего закадычного друга по Пермскому (Молотовскому) университету Володю Тупкина. Я уже о нем писал ранее. В 1941 году будущий пятый курс физмата университета был призван в армию и направлен в Свердловск (ныне Екатеринбург) на учебу в эвакуированную туда Военно-инженерную Академию им. Жуковского. В 1946 году Володя заканчивал Академию, был женат и жил в Москве. Он мне рассказал, что МТУ и ФИАН собирают физиков-фронтовиков для работы в новой области – атомной энергии. После беседы с академиком И.М.Франком я склонился к «атомной энергии». Об этом я уже писал в «Родословной». В штаб округа пришла «бумага» с просьбой о моей демобилизации со ссылкой на постановление то ли ГКО, то ли СНХ СССР. В августе 1946 года я был демобилизован. Моя вольная жизнь продолжалась еще около пяти месяцев. 28 декабря 1946 года я женился на Каревой Галине Гавриловне.
После войны
Моя семья
Двадцать семь лет холостяцкой жизни я попытаюсь описать в отдельном разделе «Родословной». Здесь начну с образования семьи Морозова-младшего. Летом 1946 года я демобилизовался из Армии и поступил на вновь открывшуюся кафедру «строение вещества» Московского государственного университета (Физический факультет). Формально я был зачислен аспирантом, как уже окончивший Пермский госуниверситет, но это для получения аспирантской стипендии, а фактически я стал студентом четвертого курса физфака. Для спецгруппы читались специальные предметы, а общефизические дисциплины мы слушали в общем потоке. Вскоре я познакомился с Галей Каревой, тоже студенткой четвертого курса. Был один «нюанс». Где-то в начале лета я, будучи еще военным, узнал о «спецкафедре» и решил поговорить с руководителем кафедры, академиком Ильей Михайловичем Франком. Пришел в деканат физфака и в его приемной стал ждать прихода Франка. В этой же комнате находился молодой человек (он сидел в дальнем углу комнаты). Я особо не рассматривал его, и единственно отметил, что он еврей. Через некоторе время в комнату вбегает молодая девушка, видимо, у них было назначена встреча. Опять же, не очень рассматривая девушку, я все же отметил ее красивые (в бутылочку) ноги. Не помню, то ли парочка ушла, то ли появился Франк, и я зашел к нему в кабинет обговорить возможную помощь в демобилизации. Переговоры прошли успешно. Так вот, эта девушка была Галя Карева.
Наш роман протекал бурно, и в конце декабря (28-го) 1946 года мы поженились и с тех пор живем вместе уже шестьдесят лет.
Несколько слов о семье Гали.
Отец, Рябухо Гаврила Онуфриевич, (1900-1945 гг.) был военным, преподавал в каком-то военном институте, но в 1936 или 1937 гг. был уволен из рядов армии и работал в различных советских учреждениях. С первых дней войны он добивался отправки на фронт, но только в конце 1943 года - начале 1944 года он попал в действующую армию, кажется, политработником. Погиб под Калининградом (Кенингсбергом) в конце войны.
Мать, Карева Мария Павловна (1905-1990 гг.), доктор юридических наук, профессор, старший научный сотрудник Института государства и права АН СССР, крупный ученый в области госправа и морали. У нее много научных трудов. Мария Павловна имела все объективные данные быть не только крупным ученым, воспитателем молодых науных кадров, но и известным деятелем Советской науки. К сожалению, этого не произошло по не зависящим от нее причинам. При рождении второго ребенка, сына Володи(1931), у нее произошло осложнение на слуховые нервы, и она в течение нескольких лет полностью оглохла, что, конечно, отразилось на ее карьере. Коллеги Марии Павловны и в глаза и «за глаза» очень высоко оценивали и личные качества Марии Павловны и ее познания, однако, не удосужились выдвинуть ее в члены-корреспонденты АН СССР. К сожалению, не только сейчас, но и тогда корыстные интересы превалировали: «протаскивали» своих, пронырливых.
Сын Марии Павловны, Владимир Гаврилович – дядя Наташи и Сережи, - родился в июне 1931 года, окончил Институт восточных языков, отделение китайского языка. Работал несколько лет в Китае. Женат на Ноне Ефимовне (в девичестве Редких). Нона - филолог, знает английский и французский. После окончания Академии внешней торговли Владимир Гаврилович работал шесть лет в Женеве в штаб-квартире Международной Организации Труда при ООН. Последние три десятилетия работал в информационных службах Агентства РИА «Новости». В настоящее время на пенсии. У него было два сына – Володя и Юра. Старший Володя был очень талантливым, но со сдвигом психики. Стал наркоманом. В результате покончил жизнь самоубийством. У него остался сын Владик (тоже Володя), любимый внук Ноны. Практически все время он жил с Володей и Ноной, а не с его матерью. Мальчик с детства был с очень сложным характером и неустойчивой психикой, учился плохо и был очень непослушным. О его нынешней жизни мы не имеем никаких сведений. Может быть, он изменился в лучшую сторону, кто знает. Младший Юра в детстве и юности был необыкновенно красив внешне, но довольно рано стал выпивать. В институте он не учился, никакой специальности у него нет. Со всех работ его из-за пьянки увольняли. Он даже поработал весьма недолго на фирме у Димы, моего внука, но и оттуда со скандалом был уволен.
Не могу не сказать несколько добрых слов о бабушке Гали – Каревой (Аравиной) Анастасии Родионовне, ровеснице моего отца (1878-1959). Простая рязанская баба родом из городка Сапожок, она довольно рано разошлась с мужем-пяницей и одна воспитывала двоих детей, дочь Марусю (Марию Павловну) и сына Юру (Юрия Павловича). Юра был на 5-6 лет младше М.П. В отличие от Марии Павловны он так и остался без образования, но был очень «рукастым» и добрым человеком. Он со своей женой Надей жил в Ленинграде в коммунальной квартире где-то в центре города. Детей у них не было. Он не только прекрасно водил машину, но и был хорошим механиком. Много лет он был личным водителем академика Мавродина. Последние годы жизни он работал механиком в автогараже. Умер в конце 80-х годов. О его жене Наде ничего неизвестно.
Анастасия Родионовна, разойдясь с мужем, решила уехать на заработки в Рязань, но с двумя маленькими детьми это было сделать непросто, поэтому она пристроила маленького Юру у родственников, а с дочерью пошла в услужение кухаркой-подсобницей к богатой барской семье. Заботливая и аккуратная кухарка помогала прислуге поддерживать в доме чистоту и порядок, чем заслужила у барина разрешение для дочери пользоваться барской детской библиотекой (правда, за это Марии Павловне было вменено в обязанность вытирать пыть с книжных шкафов и книг) и учиться в гимназии. Мария Павловна не только хорошо училась, но и «назло» барским детям в гимназии, козырявшим французским и, насмешничая над ней, простолюдинкой, на французском, выучила тайком язык и ошеломила их, когда ответила на их насмешки на французском.
Уже при Советской власти, когда Мария Павловна выучилась, «встала на ноги», вышла замуж и родила детей, Галю и Володю, она взяла на себя все заботы о семье. Она была не только рачительной хозяйкой, но и нравственным стержнем семьи Каревых.
27 сентября 1947 года у нас родилась дочь Наташа. В это время я делал дипломную работу, изучая космические ливни тяжелых проникающих частиц на Памирской научной станции. По результатм измерений было написано и опубликовано две статьи, в которых опровергалась гипотеза узкопучкового распространения тяжелых космических частиц, и доказано, что эти ливни даже шире ливней электронных частиц. Казалось, что еще два-три подобных исследования, и готова кандидатская. Но, как и в других случаях, судьба распорядилась иначе. Из Памирской экспедиции я в качестве подарка дочери и жене привез ящик персиков. Весной 1948 года я окончил МГУ и был направлен на работу в п/я 276, который с годами трансформировался в п/я 412 – Лабораторию «В» - Физико-энергетичсекий институт «Малоярославец 1», ФЭИ-ГНЦ, г. Обнинск. (Кстати, приведу еще они пример человеческой непорядочности. При распределении у меня спросили, где я хочу работать? Я ответил, что в любом месте, где занимаются изучением космических лучей. Ответ чиновника 9 ГУ МВД СССР (именно этот Главк распределял выпускников спецгруппы) был: «Хорошо, вот Вам путевка в п/я 276»). В августе 1948 года я прибыл на станцию «Обнинское» и пройдя метров двести, уперся в проходную п/я 276. Территория предприятия была огорожена колючей проволокой. За годы моей работы предприятие несколько раз меняло свое название: п/я 276 – п/я 412 – Лаборатория «В» - Физико-энергетический институт – ГНЦ ФЭИ. Менялось и название территории: «Малоярославец -1», г. Обнинск. Космических исследований я так и не нашел, но нашел не менее интересную работу и много друзей. Я довольно быстро продвигался по «научной» лестнице: начал со старшего лаборанта в конце 1948 г. и к марту 1953 г. прошел путь: мнс – нс – снс – заведующий лабораторией.
В мае 1949 года ко мне приехала Галя с дочерью Наташей. Галя устроилась на работу в химический отдел института (здесь и дальше я буду употреблять фактическое название предприятия – Институт, а не таинственные п/я). 24 февраля 1951 г. у нас родился сын Сережа. Казалось, что все стабилизировалось: семья, интересные научные исследования. «Удар» был нанесен в июле 1952 года. Предстояло отчетно-выборное партийное собрание института. Мне предложили войти в состав партбюро. Мне очень не хотелось. В это время я больше работал в Курчатовском институте (тогда он назывался ЛИПАН – Лаборатория измерительных приборов Академии наук), чем в Обнинске, но после длительных уговоров согласился. Это собрание я очень хорошо помню. Оно затянулось до глубокой ночи. Результаты голосования были ошеломляющими. Секретарь Парткома, парторг ЦК КПСС, был с треском «провален». Он был не только последним по количеству голосов «за», но и не набрал 50%. Не помню точно, но утром я, кажется, уехал в Москву, в ЛИПАН, на измерения. Я тогда измерял сечения захвата нейтронов бериллия, окиси бериллия и других материалов на первом в Советском Союзе ядерном реакторе. Через 2-3 дня раздается звонок. Звонит секретарь Железнодорожного райкома г. Москвы. Поясню: до начала 1954 г. парторганизация Института входила в состав Ж-д райкома КПСС г. Москвы. Приглашают в Райком. Приехал. Говорят: «Рекомендуем Вас секретарем партотдела Института». Поблагодарил за доверие, но категорически отказался. Через несколько дней последовало приглашение в Московский Горком КПСС. Сначала к заведующему орготделом Пегову, а затем к секретарю Горкома. Результат тот же. Основным мотивом моего отказа было: защита Отечества – дело святое, и я его выполнил, но я отстал на 5-7 лет от моих сверстников, работающих в области науки, и хотел бы заниматься научной работой. Дело дошло до Цетрального Комитета КПСС. Пригласил зав. Оборонным отделом ЦК И.Д.Сербин. Сербин был требовательным и очень жестким человеком. Как мне рассказывал много лет спустя министр средмаша Е.П.Славский, Сербина побаивались даже министры оборонных отраслей, люди не робкого десятка.
Иван Дмитриевич на мои слова об отказе перейти на партработу попросил заполнить анкету. В то время это было дело обычное. Заполнил анкету и принес ему. Сербин внимательно прочитал ее, вдруг нахмурился и спрашивает, не является ли отец жены ленинградским Каревым, оппозиционером-троцкистом? После моих пояснений он сказал: «Ну что, будем утверждать». Пошел очень жесткий разговор, в заключительной фазе которого Сербин сказал: «Ты что, хочешь положить партбилет на стол?» Я ответил: «Не Вы мне его выдали и не Вам отбирать». Однако, было понятно, что дело может плохо кончиться для меня, и я сдался. Почти полумесячное «бодание бычка с дубом» окончилось не в мою пользу. Меня избрали секретарем парткома Института, а несколько позднее ЦК КПСС утвердил меня парторгом ЦК КПСС Института.
Некоторое время я ухитрялся совмещать партийную работу с работой в Лаборатории. Готовились к пуску первой в мире атомной электростанции. Я по приглашению И.В.Курчатова участвовал в «пуске» реактора «МР» ЛИПАНа (при наборе первой критической массы путем загрузки топливных элементов в активную зону было много интересных моментов, но описание их заняло бы много места). К сожалению, полученный опыт не пригодился: в пуске первой АЭС я прямо уже не участвовал. Партийная работа отнимала все время. Институт рос и развивался быстрыми темпами. Росли и обслуживающие службы, складывалась инфраструктура тогда еще безымянного города.
К сожалению, для меня в конце 1953 года вышло решение ЦК КПСС о введении на особо важных оборонных объектах системы политотделов вместо парткомов и партбюро (я готовился уйти с партработы на очередной отчетно-выборной конференции). В Минсредмаше было создано Политуправление. И уже не спрашивая, 10 января 1954 года меня назначили начальником политотдела Института и его служб, а через год – начальником объединенного политотдела (строительство, городские службы и все, что было в окрестностях Института) . В описываемый период произошло печальное событие, во многом определившее дальнейший ход развития СССР. 5 марта 1953 года умер Иосиф Виссарионович Сталин. Страна была в трауре, в шоке, хотя было, и довольно много, злорадствующих. Я в составе делегации ж-д РК КПСС вместе с И.В.Курчатовым, Ю.Б.Харитоном и секретарем ВЦСПС В.В.Кузнецовым провели ночь в Доме Советов, стояли в почетном карауле. На ХХ-м съезде партии Н.С.Хрущев обвинил (и небескорыстно!) Сталина в действительных, а по большей части и надуманных, преступлениях и грехах, в культе личности. Да, культ был, но и личность была. За прошедшие пятьдесят лет на Сталина было вылито много грязи, его всячески очерняли. Но, как мне кажется, истина начинает пробиваться, и при всех минусах, фигура Сталина стоит в рядах выдающихся государственных и политических деятелей не только двадцатого века, но и в истории всего человечества.
После ХХ-го партсъезда (февраль 1956 г.) ЦК КПСС принял решение об упразднении политотделов и возвращении к уставной организации построения партийных органов в системе минсредмаша. Указами Президиума Верховного Совета СССР в закрытых городах и поселках «восстанавливалась советская власть»: города получали имена и создавались городские и районные советы. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 25 июля 1956 г. был образован город Обнинск, и мы «легально» вошли в Калужскую область. Я хорошо знал областное партийное и советское руководство, был членом областного комитета партии. Первый секретарь ОК КПСС Сергей Осипович Постовалов попросил меня помочь в формировании партийной организации города и поработать хотя бы один срок в Горкоме партии. Я дал согласие. Кажется, в середине октября 1956 г. состоялась первая городская партконференция. Я был избран первым секретарем ГК КПСС. Спустя год, как и оговаривалось, на второй партконференции я попросил не вводить меня в члены Горкома. Просьба была удовлетворена. Я вернулся к научной работе. Итак, подведем некие итоги: еще четыре с гаком года потеряно для научных исследований. И тем не менее, думаю, что эти годы не пошли «коту под хвост», «сухой остаток» все-таки был.
С конца 1957 г. – начала 1958 г. начался мой последний и самый плодотворный период научной работы. Я вернулся на должность завлабораторией. За 12 лет, т.е. до 1969 г., когда я был назначен начальником, пожалуй, самого крупного научного отдела, в моей лаборатории мне совместно с моими друзьями-коллегами удалось создать уникальный (и как теперь говорят, не имеющий аналогов в мире) комплекс стендов-критических сборок или реакторов нулевой мощности для изучения ядерно-физических и нейтронных характеристик ядерных установок различного назначения. На пике развития лаборатории исследования проводились на универсальном горячем стенде (УГС) – экспериментальном реакторе, позволявшем измерять характеристики новых реакторов с водой под давлением для подводного флота при температурах до 300 градусов по Цельсию с давлением 100 атмосфер. На тяжело-водном стенде «РИТМ» можно было «конструировать» исследовательские реакторы для испытания нового топлива, проводить технические исследования. Стенд «КОБР’а» - кольцевой быстрый реактор, позволял при небольших размерах исследовать нейтронные и энергетические характеристики промышленные бридеров. Бериллиевый стенд для изучения характеристик реакторов специального назначения с бериллиевым замедлителем и таким же или окиси бериллия отражателем, экспериментальный МАТР-2 и сегодня находится в рабочем состоянии, служит более сорока лет российской атомной энергетике. Отмечу, что из перечисленных выше установок «моей» лаборатории фотографии реактора МАТР-2 и реактора «КОБР'а» помещены в книге «Обнинск».
В 1966 году я защитил диссертацию на степень кандидата физико-математических наук. Поздновато. Причины чисто субъективные.
В конце 1971 года научная работа вновь была прервана. На этот раз окончательно. В ноябре 1971 года по решению ЦК КПСС меня направили на работу в центральный аппарат Министерства среднего машиностроения начальником Управления международных связей. Можно подвести итоги Обнинского периода моей жизни и жизни моей семьи. Это почти четверть века. Выросли дети и образовали свои семьи. Наташа в 1965 году отлично (с серебряной медалью) окончила среднюю школу и поступила в МГУ на Географический факультет (на кафедру метеорологии и климатологии). 24 января 1969 года вышла замуж за студента того же факультета, но с кафедры гидрологии, Добровольского Андрея Алексеевича. Через полтора года, 4 августа 1970 года, у них родился сын Дима, и мы с Галей стали дедушкой и бабушкой. Сын Сережа в 1968 году по окончании средней школы поступил учиться в Обнинский филиал Московского инженерно-физического института. Ныне это Обнинский институт атомной энергетики и технологии (Обнинский Государственный Университет Атомной Энергетики). В 1973 году после окончания института он поступил на работу в ФЭИ.
Мы с Галей прожили в Обнинске и проработали в ФЭИ почти 25 лет. За четверть века ФЭИ из маленькой лаборатории со штатом приблизительно 600 человек (включая обслуживающие службы) вырос до крупнейшего научного центра Советского Союза в области ядерной физики, в разработке и научном обосновании ядерно-энергетических установок различного назначения со штатом в шесть с половиной тысяч сотрудников (начало 70-х годов прошлого века). Сейчас это ГНЦ-ФЭИ.
Уже с середины 60-х годов на территории города появились новые «поселенцы». Первым был филиал Института прикладной геофизики (позднее - Институт экспериментальной метеорологии). Затем в Обнинске стали появляться филиалы крупнейших московских институтов. В 2000 году указом Президента РФ Обнинск стал первым наукоградом России.
Вернемся к житейским делам, семьям моих детей.
Муж Наташи, Андрей, из профессорской семьи. Его отец, Алексей Дмитриевич Добровольский (1907-1990 гг.) – крупный океанолог (его именем названа «банка» в море Лаптевых), профессор, заведующий кафедрой океанологии геофака МГУ (1953-19--), интеллигент старой закалки, высоко порядочный человек. Погиб по нелепой случайности: при переходе улицы его сбил военный УАЗ, за рулем которого был молоденький солдат-срочник. Мать Андрея, Наталья Ивановна Чалышева, 1919 года рождения, до выхода на пенсию работала научным сотрудником (она кандидат географических наук, океанолог) Государственнго института океанографии. Сестра Андрея Татьяна – специалист в области психологии (закончила Психологический факультет МГУ). К сожалению, в 2004 году в расцвете творческих сил она после неудачной операции умерла, оставив на руках у мужа, Сергея Борисовича Филатова, маленькую приемную дочь Марфу 2001 года рождения.
Андрей по специальности был гидрологом. Он работал сначала в Гидрометцентре, а затем перешел в центральный аппарат Гидрометеослужбы в Управление гидрометобеспечения народного хозяйства. Он был высоко квалифицированным специалистом, пользовался большим уважением коллег. В повседневной жизни он был немногословным, спокойным и доброжелательным человеком. Активно помогал нам с Галей осваивать садовый участок, помогал в строительстве садового домика. Но брак Наташи и Андрея не был счастливым из-за пристрастия Андрея к спиртному. По молодости он еще был в состоянии как-то бороться с этим пагубным пристрастием, но с годами периоды «нормальной» жизни становились все короче. В конце концов, он стал совсем невменяемым, на работе были большие проблемы. Несколько раз он кодировался, но потом опять срывался. Трагедия произошла летом 2000 года. 15 апреля было необычно жарко, и Андрей один (Наташа была дома с внучкой) поехал на дачу под Малоярославцем. От станции он пошел до дачи пешком, но там так и не появился (мы обзванивали соседей по даче). Не приехал он домой и в воскресенье. Обзвоны милиции, больниц и моргов ничего не дали. Только в среду, 18 апреля, после третьего или четвертого звонка в Малоярославецкий морг нам сказали, что к ним привезли человека, похожего по описанию на Андрея. Документов и одежды на нем не было, поэтому точно они ничего не могли сказать. Наташа тут же поехала туда на опознание. Это был Андрей. Удалось узнать только скупые подробности, но осталось невыяснены обстоятельства, по которым он попал туда, где его обнаружили без одежны и документов в бессознательном состоянии. На момент смерти ему не было 54 лет.
Наташа по образованию метеоролог-климатолог. Она проработала в гидрометслужбе 18 лет, а после образования Комитета по экологии работала там, в Управлении международного сотрудничества, специалистом-экологом. В 1993 году она была нанята на работу в Отдел экологии, науки и технологии Посольства США, где и работает по настоящее время, занимаясь вопросами охраны окружающей среды. Как я уже упоминал, у нее есть сын Дима и трое внуков: Евгения (1987 г.р.), Наталья (1995 г.р.) и Тимофей (2003 г.р.). О внуках будет сказано ниже.
Сергей в 1973 году по окончании института женился на сокурснице, Татьяне Борисовне Тымош. Родители Тани: папа, Борис Северьянович Тымош (1929 г.р.), и мама, Элеонора Артемьевна Тымош (в девичестве Лапа) (тоже 1929 г.р.). Они москвичи, хотя Элеонора Артемьевна в детские и юношеские годы жила на Дальнем Востоке. Борис Северьянович окончил Московский автомеханический институт, а Элеонора Артемьевна - Химикофармацевтический. В 1956 году Тымоши приехали в Обнинск, устроились на работу в ФЭИ и проработали там вплоть до пенсии.
Как я упоминал выше, Сергей с 1973 года работает в ФЭИ. Он кандидат физико-математических наук, специалист в области твердого тела. По объему выполненных исследований и полученных результатов давно должен был бы написать и защитить докторскую, но … недостаток целеустремленности и собранности мешают завершить нужное дело (наверное, отцовские гены сказываются). Таня – математик-расчетчик, работала в ФЭИ, но вот уже более полутора десятка лет ее мучает тяжелый и пока неизлечимый недуг – рассеяный склероз. Таня мужественно сопротивляется болезни. Галя и я восхищаемся ее мужеством и желаем ей сил и терпения в борьбе с болезнью.
В 1974 году у Тани и Сережи родился сын Алеша.
Наши внуки Дима и Алеша сами стали отцами и заполнили еще одну ступеньку в «родословной».
Дима отслужил действительную военную службу, окончил геофак МГУ (по стопам родителей). Дважды женат. От первого брака у него есть дочь Наташа (родилась 20 января 1995 года), школьница (в 2007 году оканчивает 7 класс), живет с мамой, Еленой Владимировной Добровольской (в девичестве Шевченко), и отчимом, Олегом Евгеньевичем Моисеенковым. В их семье растет (единоутробная) Наташина сестра Оля, которая моложе Наташи на 4 года (родилась тоже 20 января, но 1999 года).
В конце последнего десятилетия прошлого столетия Дима после развода с Леной женился на Струлевой Любови Борисовне. У нее есть сын Ян (1978 г.р.). В настоящее время он студент Университета Дружбы народов, факультета гостиничного менеджмента и туризма.
18 января 2003 года у Димы и Любы родился сын Тимофей. Очень милый мальчик. Дима занимается бизнесом (оптовая и розничная торговля моторным маслом для спортивных машин), Люба работает директором турфирмы.
Алеша в 1997 году окончил Обнинский ИАТЭ и в тот же год женился на сокурснице и одногодке (мы поженились в 1996г, Лариса 1974 г.р.), Ткаченко Ларисе Викторовне. Лариса по образованию математик. Родители Ларисы: отец – Виктор Павлович Ткаченко, украинец, мать – Зоя Васильевна – татарка. Оба преподаватели ИАТЭ. 22 декабря 2001 года у Алеши и Ларисы родилась дочь Юля, очень улыбчивый, подвижный и склонный к музыке и танцам ребенок. В жилах Юли течет не только русская, но и украинская и татарская кровь. А если покопаться, то еще кровь 2-3 национальностей: у Виктора Павловича есть в роду немцы. Одним словом – интернациональный ребенок.
Алеша работает менеджером производственного отдела в одном из многочисленных филиалов американской фирмы AVON в России, производящей парфюмерно-косметическую продукцию. Лариса пока не работает и занимается воспитанием дочери.
Переезд в Москву нас (особенно, Галю) огорчил. В Обнинске у нас был широкий круг друзей и хороших знакомых, хорошие жилищные условия, природа, свобода для творческого роста. Мы покидали город с большим сожалением. Галя задержалась в Обнинске почти на 2,5 года, пока я не получил квартиру и не обустроил ее. Галя наездами помогала мне. В мае 1974 года Галю приняли на работу в институт «Гиредмет», который располагался за забором здания Минсредмаша.
Работа в Москве была достаточно интересной. Она позволяла мне держаться в курсе исследований по ядерной и реакторной физике, ведущимся в то время не только в Советском Союзе, но и во всем мире. Основными задачами моего Управления были организация и координация совместных работ в указанной области между ядерными центрами страны и ведущими научными центрами зарубежных стран (Франция, Италия, Германия, США, Индия, Япония и др.) с одной стороны и взаимодействие с Международным Агентством по атомной энергии по поддержанию режима нераспространения ядерного оружия и других средств массового уничтожения – с другой стороны.
Работа начальником УМС дала мне возможность не только познакомиться с крупнейшими научными центрами в области атомной энергии практически во всем мире, участвовать в работе международной конференции по этому направлению науки и техники, но и увидеть многие города мира, познакомиться с многими людьми, живущими в этих городах и странах, с их бытом и культурой.