-   Из  воспоминаний  о  моем  отце  -
    Отец мой частенько говорил мне: "Я никогда не думал и не предполагал , что уцелею и останусь  живым на этой войне. И даже теперь,  по прошествии многих лет, я этому не перестаю удивляться.  Но,  как ни странно, я уцелел и остался жив, хотя смерть не раз заглядывала мне в глаза и  обдавала  могильным холодом.  Видимо Господу Богу для чего - то надо было оставить меня в живых,  даже несмотря на то, что  я всегда был атеистом ( нас так воспитывали в Советском Союзе),  хотя в младенчестве я был крещен, но нательного креста никогда не носил, так как это осуждалось советской властью, партией и комсомолом.  
    Хуже войны, сынок, нет ничего на свете.   Никакая беда, житейские неурядицы, ссоры, обиды, любовные переживания,  не могут сравниться  со страшным общим  горем, которое обрушивает на людей война. Она входит в каждую семью,  ломает, корёжит  десятки миллионов человеческих  жизней, разрывает в клочья  мирный быт , перемешивает в гигантском дьявольском котле огромное количество людских судеб, перемалывает, калечит, убивает всех и вся.
                  В конце декабря 1945 года, когда я приехал в Троицк из Германии, то мне сообщили, что мама моя, Александра Кузминичьна,  умерла ещё в 1943 году, так и не узнав,  где я и что со мной,  ведь  от меня всю войну не было ни писем , ни сообщений,  и  все родные считали, что на фронте я погиб или пропал без вести.  Когда, придя домой,  я рассказал отцу своему мою фронтовую  "одиссею",  он заплакал и сказал :-" Лучше бы тебя на войне убили".  Не могу описать, как горько мне было слышать это от родного отца, да ещё после всего пережитого за те страшные военные годы. Но я понимал и отца, каково было  ему,   полному Георгиевскому кавалеру русской армии,  герою Первой мировой и гражданской войны, красному командиру узнать,  что его сын попал в окружение, и потом находился в немецком плену. Он считал это позором.
    Только спустя многие годы, когда открыли военные архивы, все узнали, что в первые месяцы войны в плену оказалось несколько сотен тысяч красноармейцев и огромное их количество   пропало без вести (до сих пор не установлено сколько). Они и есть настоящие герои, те ребята,  которые с первого дня войны встали заслоном перед немецкими войсками, которые дрались в окружении, погибали в белорусских лесах и болотах, совершали подвиги, свидетели которых тоже погибали и некому было рассказать об их последних минутах.  Их не награждали,  так как Красная Армия тогда отступала на всех фронтах и было не до наград.   Награждать стали других и потом, когда в войне наступил  перелом в нашу пользу.  Но те, первые, что были убиты и пропали без следа в июне-сентябре 1941 года  достойны отдельной славы и отдельного памятника.  Как-то мне попались на глаза строчки стихотворения И.Тобольского:
    "Под горькой сенью
    Скорбной даты
    Лежат средь вечной тишины
    Ненагражденные солдаты,
    Солдаты первых дней войны..."
    
    Улица Плановая в Троицке, где мы тогда жили, была довольно длинная и состояла из нескольких десятков домов и усадеб.    Из всех парней и мужчин, что ушли на войну с нашей улицы, живым  вернулся один я!    Встречаясь и разговаривая с соседями и матерями, получившими "похоронки" на своих сыновей - этих мальчишек,  которых я знал с детства,  с которыми рос,  учился  в школе, пас коней, играл в городки и лапту,   я невольно  испытывал чувство  вины за то, что остался жив, а  их дети убиты.
    До войны нас так воспитывали и в комсомоле и на политзанятиях в Красной армии, что лучше смерть от собственной последней пули или гранаты, чем вражеский плен.   И внутренне мы  были готовы к такому самопожертвованию. Не  пытаюсь оправдаться (чего уж теперь), но  попал в плен я будучи тяжело раненым и без сознания.  Немецкий снайпер целил мне голову, когда я вел огонь из пулемета Дегтярева,  лежа в неглубоком окопчике на окраине белорусского села.  В какой-то момент я приподнялся, что бы отщелкнуть отстрелянный диск и заменить его на другой,  и в это время  он засадил мне разрывную пулю ниже левого плеча, выбив  из руки кусок кости  .  Ощущение было такое, как будто  по руке  ударили тяжелым поленом,  рука сразу стала мелко трястись и с каждого пальца побежала струя крови толщиной в карандаш.  Я был тогда в танкистском комбинезоне из "чертовой кожи", смотрю: левый рукав разодран, а на нем  осколки белой кости и мясо.  Кажется ремнем я стал перетягивать руку выше раны, что бы унять кровь, а она всё текла и текла.  Стал  закручивать ремень какой-то палкой,  кое-как  утихла.  Огляделся: вижу вокруг наших никого нет, второй номер моего  расчета убитый лежит ( я даже не заметил когда его ), везде стреляют. Где наши, где немцы - ничего не понятно; около меня стали шлёпаться мины.  Я сначала пытался ползти, но с одной рукой и с пулеметом ползти неудобно и я побежал.  Постучался в крайнюю хату, открыла девочка  лет 15- ти , я говорю:-"Девочка, дай пить",  выпил почти целое ведро воды.  Там оказался еще и мальчик лет 11-ти, он помог мне расстегнуть комбинезон, разрезать рукав гимнастерки и освободить руку.  Я сел на пол (ноги не держали) и говорю девочеке: -"Помоги перевязаться", она принесла какие-то платки, тряпки, разорвала их, а я стал щепкой выковыривать из раны кусочки кости, больно, в голове звон, вместе с девочкой стали наматывать тряпки, а кровь их все пропитывала, весь комбинезон с левого бока в кровище, в сапоге хлюпает. Кое-как забинтовали и я вырубился, наверное, от потери крови.  Сколько я был без сознания не помню.  Открыл глаза: меня солдат немецкий сапогом пихает. И карабин на меня наставил, помню: дуло огромное как дыра.  Думаю: всё конец!   Но немец кого-то крикнул и меня потащили из хаты, забросили в кузов грузовика, а там уже сидели и лежали несколько наших, но никого из знакомых я не увидел.  Все это было в конце августа 1941 года в Белоруссии в окружении. Думаю, немецкий солдат не убил меня потому, что под танкистским комбинезоном на мне была офицерская форма.  А по хатам они ходили сами, или дети меня выдали, я не знаю.    
           Привезли на окраину Минска, около деревни Масюковщина. Как потом узнали, это был Шталаг №352. Большая территория огорожена колючей проволокой в один ряд и по углам часовые. Сидели мы и лежали прямо на траве. У меня раненая рука огнем горит, температура, рот сохнет,  никто не помогает и не сочувствует, таких как я там полно. Потом пришел доктор, и стал осматривать раненых , меня и других повели в трехэтажное здание и положили на койку. Доктор оказался русским,  тоже военнопленный, более того он был из Мордовии - земляк из Краснослободска.  Раненые конечности там ампутировали очень  запросто.  А доктор мне сказал: " Гангрены вроде нет, попробуем сохранить руку, отрезать успеем,  Андрей" ( меня все звали так, хотя по документам я Андриан).  Прочистили рану, укололи,  чем - то замазали, наложили гипс.  В госпитале я пролежал месяца два, потом доктор -земляк меня устроил работать при больнице санитаром: топить печи, убирать в коридоре, выносить мусор.  Вместо куска выбитой кости, в руке стал образовываться хрящ ( как объяснял доктор) , а  рука левая  у меня стала короче правой  навсегда.  До сих пор  рана иногда воспаляется, особенно когда её нагрузишь какой - нибудь работой,  и кусочки раздробленной кости  выходят наружу, а  я их вытаскиваю пинцетом и смачиваю рану  "Тройным" одеколоном.
    В конце зимы 1942 года из Минского шталага нас погрузили в арестанские вагоны и повезли в Польшу. Там в лагере построили на плацу человек 500-800 и немец в фуражке по русски стал спрашивать: "Кто из вас столяр, плотник, стекольщик, печник?"  Я стою и думаю: если нужны рабочие специальности, значит заставят работать, а не убьют, тем более я - крестьянский сын и мог с детства делать любую работу, и вышагнул из строя. Так же вышло ещё человек 50-70.  Нас повели в барак.  Потом мы четырьмя бригадами строили щитовые дома и сараи, затем бетонировали взлетную полосу аэродрома на острове в Балтийском море. Немцам вредили так: положишь на место бетонирования лопату, гвозди, кирку, ножовку и заливаешь из тачки. Потом говоришь: "Герр мастер,  надо инструмент."  Или сядешь на корточки и полдня точишь напильником пилу, немцы любят когда инструмент в порядке и не донимают.  
    Я всегда хорошо играл в шахматы, ещё со студенческих лет, участвовал в Челябинских  городских соревнованиях, имел квалификационную книжку спортсмена. А  начальник нашего лагеря (комендант- по немецки)  был заядлым шахматистом и искал с кем бы поиграть. Как- то раз я с ним сыграл,  и вижу, что он играет слабее меня, но я нарочно "зевнул" ключевую фигуру и дал ему с трудом выиграть. Он был так рад, что подарил мне пачку сигарет. А я не курил и выменял ее у курильщиков  на хлеб. С тех пор начальник лагеря меня знал по имени и иногда освобождал от работ, что бы поиграть в шахматы.  Помню, когда на острове мы пилили сосны, одна  сосна не упала, а зацепилась верхушкой за другую, и мастер сказал кому то: "Лезь по стволу и привяжи веревку на конец сосны, что бы сдернуть". Все стали отнекиваться, опасно и высоко, сосна может спружинить и упасть.  Мастер стал орать и ругаться. А я был худой,  легкий,  и полез с веревкой, завязал за верхушку и спустился.  Мастер доложил этот случай  коменданту лагеря и он перед строем стал меня хвалить, а мне от этого было паскудно.
    В лагере никто ни с кем не дружил и почти не разговаривал, только на работе и по делу. Но более -менее неплохие отношения у меня сложились с летчиком по имени Степан. Он так же попал в плен раненым в первый месяц войны под Гродно.   Кормили в лагере очень плохо,  есть хотелось постоянно. Давали каждый день одно и то же : суп из свеклы и картошки, чай без сахара, и по куску черного хлеба.  Кормили 2 раза в день, а работать заставляли по 12 часов. Когда мы были уже в Германии, нас часто брали на работы местные бюргеры: чего-нибудь копать, таскать, полоть. Тут уже они кормили хорошо, даже мясо давали и еще чего-нибудь стащишь: хлеб, луковицу или груши зеленые.  За время нахождения в плену я хорошо изучил немецкий язык, с учетом того, что в институте нас учили немецкому.   Я понимал разговорную речь разных диалектов и свободно мог сам объясниться, мог  прочитать и перевести текст из газеты или инструкции, но написать сам не  не умел, да и не было необходимости. Помню:  в Померании в городе Штаргарт, привезли нас в лагерь где находились пленные французы и англичане, мы их видели через проволоку и даже  переговаривались с ними. Мы были оборванцы, кто в чем, а они в своей военной  форме, опрятные, чуть ли не с медалями. К ним приходили из миссии Красного креста, приносили посылки с едой и вещами, письма от родных, они по вечерам пели песни или насвистывали. На работу иностранцев не водили.  Они нам иногда перебрасывали через проволоку плитки шоколада. Часовые на это не обращали внимания.  
    Нахождение в немецком плену, одно из самых тягостных и страшных воспоминаний из моей жизни, я их гоню, а они снятся по ночам и мучают до сих пор.
    В марте 1945 года нас вели на работу по шоссе, и вдруг откуда - то  налетели советские штурмовики, и стали лупить по колонне из пулеметов, все бросились врассыпную: и мы и конвоиры. Бежали-бежали и на шоссе уже не вернулись. Нас образовалась группа из 6 человек: летчик Степан (с кем я дружил), преподаватель из Москвы Григорий,  Николай из Горького, остальных двоих по именам не помню, но один из них был заядлый курильщик и сильно кашлял, так как табаку не было и он пытался раскурить какую-то сухую траву, прошлогодние листья.   Мы пошли на восток, навстречу Красной армии, шли по ночам, днем прятались где придется, леса там редкие, все просматривается.  Курильщик своим надрывным кашлем нас мог выдать и Степан (он  сразу был признан старшим в нашей группе) сказал ему, что он его придушит и забросает ветками.  Немки или ребятишки  если увидят кого -нибудь  чужого сразу заявят в полицию.  Ночью заходили в фольварки, что бы украсть какую-нибудь еду из свинарника. В одну из ночей переползли линию фронта. На одиннадцатый день нашего побега, вышли на русских.  Потом был  фильтрационный лагерь, следствие,  протоколы, допросы, распросы, очные ставки, Смерш.  Чувствуешь себя ужасно.  Впоследствии  оказалось, что Николай из Горького , был никакой  не Николай,  и не из Горького, а какой то важный разведчик. Может быть он и сыграл свою роль, что нас тогда не расстреляли и не отправили сидеть на Колыму.
    Меня восстановили в Красной армии,  выдали солдатску книжку,  форму с погонами (раньше солдат с погонами я видел только в кино про Первую мировую войну),  ботинки с обмотками и послали на передовую рядовым в противотанковую артиллерию. Сказали: "Был танкистом, значит умеешь управляться с пушкой".  В одном из боев немецкий снаряд из танка попал в нашу пушку 45-ку, меня подбросило в воздух и я приземлился на правую руку,  мне разорвало ладонь между большим и указательным пальцем, осколком ранило в ногу ниже правого колена и контузило. Последнее, что я слышал, когда еще летел по воздуху, как  кто то крикнул: "Всех убило!" и увидел лицо моей матери, хотя к тому времени она  уже умерла, но я этого ещё не знал. Очнулся я  уже в госпитале в немецком городе Айслебен.  После выписки там и остался служить в военной комендатуре.  Немецкий язык я знал хорошо и выступал переводчиком. В декабре  1945 года  демобилизовался и уехал на родину.  
    Всю войну, пока я воевал и был в плену, на моё имя в Троицк приходили задания и контрольные работы из Московского авиационного института, куда я поступил перед войной на заочное обучение, хотел получить второе высшее образование.  Но после возвращения было уже не до этого.  Поехал  в райцентр в Ковылкино, чтобы встать на воинский учет и там встретил свою будущую жену Лиду, которая служила  делопроизводителем  в районном  военкомате в звании старшины. Она ходила в форме,  с портупеей и в синей беретке со звездой.  А я ещё три года  ходил в своей армейской шинели из английского сукна, которую впоследствии перешили на пальто."
    Так рассказывал мне мой отец Начинкин Андриан Алексеевич, который умер  1 декабря 2009 года в возрасте 93-х лет.
    P.S.       Примерно в году 1963 отец и я были в Москве в ЦПКиО им .Горького.  Я отправился кататься на атракционах, а отец сидел  на скамейке и  ждал меня.  Когда я к нему подошел, то рядом с ним сидел мужчина и они разговаривали. Разговор шел на немецком языке, я различал только названия германских  и русских  городов, которые упоминались в беседе , поговорив, они распрощались. Отец потом сказал мне, что это был  немецкий  турист из Федеративной Республики Германии, и они разговорились. Немец рассказал, что он воевал на Восточном фронте  так же как и я танкистом, был ранен, попал в плен и перечислял наши северные поселки в которых он побывал за время плена.   Отец ему рассказал в каких местах Германии и Польши  побывал он, будучи военнопленным .  
    Исторический зигзаг:  два солдата двух враждующих армий,  опаленные и искалеченные войной,  случайно встретились и, мирно поговорив,  пожали друг другу руки.
        Вот такая невыдуманная история из жизни.
Записал Начинкин Владимир Андрианович.
05.12.2015