Я родился 20 сентября 1908 года в большой еврейской семье. Семья наша жила на окраине небольшого, но губернского города Винница на Украине.
Слева у самого нашего небольшого, обшитого когда-то выкрашенными в красный цвет досками, наполовину осевшего в землю домика, начинался базар, который почему-то назывался «калича», а справа, впритык к нашему дому, стояла водопроводная будка из белого кирпича, в которой жила семья со схожей с нашей фамилией Нагорняк. В этой семье рос мой сверстник и закадычный друг Ванька – Иван Васильевич Нагорняк, ставший во время Великой Отечественной войны генералом.
Через дорогу, ведущую в небольшой городок Литин, было польское кладбище, а чуть дальше по литинскому шоссе русское кладбище. Сам город заканчивался кварталом выше большим красным зданием женской гимназии, которое сохранилось до наших дней.

Из событий самого раннего детства в памяти сохранилось два – пуск первого в городе трамвая и приезд в Винницу царской семьи. Оба события связаны в памяти с упомянутым выше зданием гимназии. Здесь была конечная остановка трамвая, первый вагон которого привел отец моего друга Ивана – Василий Нагорняк. Можете представить себе гордость Ваньки и нашу зависть. Смотреть диковинку – трамвай  – высыпал весь город.
К сожалению, на трамвай можно было только смотреть – денег на билет, конечно, не было. Да и страшновато было пуститься в столь рискованное путешествие…
Семья самодержца-царя российского Николая проехала в открытых автомобилях по Николаевской до конца, т. е. до той же гимназии, где повернули обратно в сторону центра города. Хорошо помню, что царь ехал в одной машине с наследником Алексеем, а во второй машине царица с дочерями, а дальше уже свита. Думаю, что это было где-то накануне первой мировой войны в 1913 или 1914 года, следовательно, мне уже было 5–6 лет. Говорю «уже» потому, что первый трамвай появился в Виннице в 1910 году (думаю, что это так, хотя руководствуюсь только памятью), и мне в это время было всего два года, и смотрел я на него с маминых рук.

Отец мой умер в 1918 году от свирепствовавшей в то время «испанки». Болела вся семья, а умер почему-то отец. Шел мне в то время десятый год.
Умирая, папа оставил матери шестеро детей, где старшей было около 18, а младшей около 8 лет,  и крышу над головой. При этом надо подчеркнуть, что я в семье стал единственным мужчиной.
Шла гражданская война. Город беспрерывно переходил из рук в руки. Кто только не занимал наш город – немецкие кайзеровские войска и белополяки, деникинцы и Петлюра, войска гетмана Скоропадского, а какие только банды не занимали на день-два город. Здесь были Тютюнник и Шепель, Маруся и Зеленый, и всякая другая нечисть. И все они грабили город, устраивали погромы. А немецкие вояки угоняли за кордон скот, пшеницу и др.
Не миновала эта участь и нашу семью. Помню, ночью раздался стук в двери и окна. В дом ворвалось несколько бандитов. Я в то время болел тифом и лежал на кушетке в большой комнате, укрытый всеми имевшимися в доме шмотками. Было холодно. Топить было нечем. Посредине комнаты стол большой круглый стол.
Подойдя к столу, один из бандитов, по-видимому, главарь,  стукнул наганом по столу и заревел: «Крой стол деньгами». Никаких денег в доме, конечно, не было. Мать хорошо понимала, что это может кончиться тем, что бандиты вырежут всю семью. И тогда она в состоянии полного отчаяния бросилась к двери и, откинув крючок, выскочила на улицу и со страшным криком бросилась звать на помощь соседей.
На какое-то мгновение бандиты растерялись, и этим воспользовалась Маня, старшая сестра, и выскочила на улицу, а вслед за ней и бандиты. За окном раздались выстрелы, какие-то крики, а затем все стихло. Наступила зловещая тишина…
Что с матерью? Где сестра? Настигли ли их бандитские пули? Вскоре в дом вбежали соседи и с ними, к счастью, невредимая мать. Где же Маня? Мать, не зная, что Маня тоже побежала за ней, а за ней и соседи бросились на улицу, где и нашли сестру, лежащую в луже крови. Как потом оказалось, один из бандитов настиг ее и ударом приклада разбил ей голову. К счастью, удар оказался не смертельным, и вскоре сестра пришла в себя, а затем и поправилась.
Хорошо помню один эпизод из времен гражданской войны. Винницу оставляли немецкие оккупанты. По литинскому шоссе долго тянулись войска – пехота, артиллерия, кавалерия, обозы. Мы, мальчишки, отважились выйти с чердаков и подвалов, откуда мы наблюдали за отступающими немцами, когда еще виден был хвост колонны. Раньше, конечно, было страшно.
Только что скрылись за горизонтом последние немецкие подводы, как со стороны красной гимназии показались три всадника. В руках одного из них развевалось знамя. Вначале мы испугались и всех нас как ветром сдуло – кто его знал, кого еще бог несет.
Когда всадники приблизились, мы увидели красное знамя и бросились к ним. Отлично помню, что у кавалериста-знаменосца была только одна рука. Одет он был в кожаную куртку и такую же фуражку с красной звездочкой.
Доехав до перекрестка, красноармейцы остановились в нерешительности, не зная, наверное, куда дальше ехать. И тут они увидели нас, мальчишек. Взрослых никого не было.
«Ребята, – крикнул тот, кто нес красное знамя, – не видели, куда немцы подевались?». – «Видели», –  хором заорали мы все и, перебивая друг друга, показали в каком направлении отступили немцы.
«Вперед», – крикнул однорукий, наверное, какой-нибудь начальник, и они втроем ускакали в указанном нами направлении и вскоре скрылись из вида. Мы все стояли очень огорченные, так как не сомневались в том, что огромная масса немецких солдат расправятся с нашими смельчаками.
Мы долго не расходились, переживая и по-своему обсуждая сложившуюся ситуацию и судьбу трех советских воинов.
Вдруг мы увидели двигавшуюся в обратном направлении колонну немцев. Вначале мы испугались, полагая, что немцы снова наступают на город. Снова мы как воробьи сорвались со своих мест и попрятались кто куда.
Каково же было наше удивление и наша радость, когда мы увидели, что вся эта масса немецких войск возвращается уже в виде военнопленных и ведут их все те же три красноармейца, из коих один был без одной руки.
В это время со стороны города показалась красная армия – пехотинцы и кавалеристы, как потом оказалось красноармейцы богунского и таращанского полков.

С тех пор прошло около 60 лет, но этот эпизод и однорукий красноармеец с развевающимся красным знаменем в руке до сих пор стоит перед моими глазами. Я, конечно, не могу объяснить, как три красных бойца сумели пленить и повернуть вспять целую вражескую часть, но что это было именно так как я рассказываю, не подлежит сомнению. (*)

Когда красная армия изгнала их города последних врагов революции, жизнь начала нормализовываться. Открылись некоторые школы. Пошел учиться и я. Учиться было трудно. Одеты мы были плохо. Школы отапливались по мере поступления дров, а поступали они нечасто. Иногда мы всей школой отправлялись в лес, который начинался сразу за городом, и сами валили деревья, распиливали их и на салазках везли в школу.
Часто нас, школьников, выводили на работы по благоустройству города, где мы работали в парках и на бульварах. Иногда туда привозили и раздавали детям чай и какое-то варенье, а может повидло, этого я уже не помню. Для полного счастья не хватало только хлеба.

Чтобы как-то выжить, прокормить шестерых детей, моя мама ночью пекла несколько буханок хлеба, а утром продавали их на базаре. При этом для всей нашей оравы оставалась одна буханка хлеба – это и был весь мамин заработок. Но зато дети ежедневно ели кусок хлеба. Устроиться на работу было почти невозможно – все было разрушено войной. Безработица.
Однако сперва старшая сестра Маня, а затем и 16-летняя Соня устроились на работу и стали приносить в дом какие-то деньги, а главное, паек.
Проучился я до шестого класса и решил, что мне тоже пора искать работу и помогать матери в содержании семьи. Через биржу труда я несколько раз направлялся на временную работу разнорабочим на разные предприятия города, где работал по 2–3 недели, после чего снова отправлялся на биржу труда. Так я некоторое время работал на семенном заводе, спичечной фабрике, складе Укркоопта и др.
Хорошо помню первую получку, которую я целиком принес  маме, и на нее она мне же купила галоши.
Одновременно стал посещать комсомольскую ячейку электростанции, которая всю свою работу проводила в клубе коммунальщиков. Посещал все открытые комсомольские собрания и принимал активное участие в художественной самодеятельности – играл в украинском драмкружке и пел в хоре одновременно. Там я и познакомился со школьницей Хиней, которую в числе других привел для усиления хора наш руководитель Александр Васильевич. Эти школьницы действительно усилили хор, и петь стало веселее.
Вскоре при клубе пищевиков и деревообделочников организовалась живая газета «Печь и рубанок», куда пригласили и меня. Через некоторое время по ходатайству руководителя газеты председатель обкома профсоюза пищевиков тов. Безносов направил меня на постоянную работу на макаронную фабрику. Здесь я стал настоящим кадровым рабочим. С год проработал грузчиком, затем меня перевели в цех помощником сушильщика макарон. Было это в 1927 году.
Главной задачей грузчиков была разгрузка муки с подвод и переноска мешков в склад фабрики, а также погрузка  на подводы макарон, которые в то время упаковывались в ящики по 20 кг.
Наибольшим испытанием для семнадцатилетнего парня была разгрузка и переноска с подвод в здание тюков с бумагой весом в 8 пудов, то есть свыше 100 кг. Долго я приходил с работы со стертой кожей на плечах и спине и совершенно обессиленный. Однако со временем втянулся в эту работу и не только пятипудовые мешки, но и восьмипудовые тюки с упаковочной бумагой стали мне нипочем.
Не обошлось вначале и без подначки со стороны других опытных грузчиков и особенно ломовых грузчиков, или как их у нас называли, биндюжников.
Муку в мешках привозили на подводах, и извозчик или биндюжник ставил каждый мешок «на попа» и взваливал его на плечи грузчика. Притворяясь, что желает мне, молодому и неопытному парню, помочь, биндюжник с участием в голосе предлагал мне поменяться ролями: ты, мол, ставь мешки, а я за тебя буду носить.
Принимая это за чистую монету, я лез на подводу и ставил мешки, подтягивая их на край подводы и взваливая их на плечи грузчиков и «добровольца» - биндюжника. Как потом оказалось, это было во много тяжелее, чем носить мешки, ведь носили 3–4 человека, а ставил один на всех. К концу работы я уже не чувствовал поясницы и рук, что вызывало смех всей бригады. Долго я потом вспоминал «сочувствие» биндюжника.

В 1928 году я поступил учиться в вечерний рабочий техникум, а в  1929 году женился на той самой школьнице из хора в клубе коммунальщиков, с которой в будущем году собираемся отметить золотую свадьбу – 50 лет совместной счастливой жизни.
Немного об учебе без отрыва от производства в то далекое   время становления Советской власти. Ничего похожего на наше время. Молодым рабочим, изъявившим желание учиться, не  только не создавали для этого условий, как сейчас, а всячески мешали им в этом. Где уж говорить о свободном дне недели, о специальных оплачиваемых и неоплачиваемых отпусках, предоставлении отпусков только в летнее время и других льготах для учащихся без отрыва от производства.
Работа на фабрике производилась в три смены и, конечно, самой неудобной была вторая – с 14.00 до 22.00 часов. Никакие наши просьбы о том, чтобы нас не назначали во вторую смену, а только в первую и третью не удовлетворялись. Нашу учебу рассматривали как измену рабочему классу и награждали чуть ли не самой презрительной кличкой того времени – «интеллигент».
Но мы учились, разрываясь между работой на фабрике, учебой в техникуме, самодеятельностью в клубе и, наконец, семьей, где у нас с Хиней ровно через год появился уже и ребенок – Аннушка.
Весной 1931 года состоялся выпуск, и я получил диплом техника-строителя и назначение в г. Жмеринку в райколхозсоюз на должность техника.
В селе Чернятин Жмеринского района я стал строить свой первый в жизни объект – два жилых дома для красноармейской коммуны. Ничего я в этом деле, конечно, не понимал. Теоретической подготовки было мало, а практики вообще никакой. Выручало мое горячее желание познать строительное дело и рабочие, с которыми я строил объекты. У них я учился и строительному делу, и жизни. Очень жалею, что не запомнил фамилию бригадира каменщиков, своего первого учителя.
Не обошлось и без случая, который врезался в мою память на всю жизнь. Когда кладка стен одного из двух домов подходила к карнизу, а дома были одноэтажные, я заметил трещину на перемычке над окном в самом углу здания. Стало ясно, садится угол здания. Значит что-то не так сделали при устройстве фундамента. Вспоминаю свое отчаяние – тут и стыд, и страх перед начальством.
Видя мое состояние, бригадир сказал мне: «Яковлевич, не тушуйся! Давай подумаем, как исправить допущенный брак».  Я предложил разобрать всю кирпичную кладку угла здания, включая и фундамент, и все сложить заново. Работа была большая. Требовались средства для оплаты за труд и материалы. Кроме того, я страшно не хотел, чтобы руководство колхоза видело эту переделку. И тогда рабочие бригады во главе с бригадиром заявили, что они безвозмездно останутся на ночь и все переделают.
Так оно и было. Всю ночь мы трудились, и к утру все было готово. После сытного завтрака все, как ни в чем не бывало, приступили к работе. Каким уроком послужил мне этот случай! В то же время я думаю о том чувстве ответственности и престижа, что ли, которые я, молодой специалист, проявил в тот момент. Не должны люди плохо думать о строителях, думал я. Невольно сравниваю это со случаем, происшедшим на объекте в шестидесятых годах в Таллине, в Пельгуранде. У молодого мастера, строившего жилой дом, обрушился бетонный козырек над входом в дом. Сам по себе факт нехороший, но кто застрахован от случая? И не об этом речь. Обрушившийся козырек провисел на арматуре две недели и только после неоднократных указаний мастер исправил допущенный брак. В те дни мне вспомнился чернятинский случай, и подумалось: где у молодого строителя ответственность, наконец, стыд и «болезнь» за престиж своего звания, своей профессии?..

Вернусь, однако, к времени своего детства. Если когда-нибудь мои внуки задумают полистать эту тетрадь, им, наверное, интересно будет узнать, как проходило детство деда и его сверстников и сравнить его со своим.

Выше я уже говорил, что осталось нас после смерти отца шестеро детей, мал мала меньше. Время было тяжелое. Шла гражданская война. Средств для существования у нас не было никаких. Хорошо помню, что на всех нас в доме была одна пара разбитых валенок, которые мы обували по очереди, когда надо было выскочить «на двор». Остальное время, то есть практически всю зиму мы проводили на огромной печи. Лето для нас начиналось ранней весной, когда начинал сходить снег. До самой глубокой осени мы все бегали по двору босиком. Когда пошел в школу, то ботинки тоже были на смену со старшей сестренкой Кларой. Обували мы их по очереди и ходили в школу в разные смены.
А во что мы играли? С наступлением тепла все наши игры проходили на улице, а игрушками служили каштаны и палки. Любимой игрой была «цурки-балан». Одна палка длиной 60–70 см и в диаметре 4–5 см – это был «балан», и маленькая – длиной 18–20 см и диаметром 2–3 см, заостренная с двух концов палка – это была «цурка». И мы, дети, проявляли чудеса в умении действовать этими двумя снарядами.
Зимой я делал себе самодельный конек на одну ногу. Для этого строгалась дощечка по длине подошвы валенка, и к ней прикреплялся кусок 5 мм проволоки. Все это «сооружение» привязывалось веревками к ноге. На таких коньках рекордов, конечно, не поставишь, но гоняли мы на них, отталкиваясь одной ногой, шустро.
Были еще и самодельные санки, на которых мы лихо спускались с горы на улице Хлебной.
Однако главным моим увлечением с тех пор как я научился читать, было чтение. Моим чтением, конечно, никто не руководил, и читал я все, что попадалось под руку, но все же, очевидно, много попадалось и хорошего. Я не помню, чтобы в то время были детские, то есть специально для детей написанные и изданные книги. Но я читал сказки Пушкина и Толстого, Лидии Чирской и много других.
Но главным моим пристрастием были книги Жюля Верна и Майн Рида, Фенимора Купера и Луи Жако Буссенара, Вальтера Скотта и Стивенсона и других авторов из мира приключений.
Большим интересом пользовались выпуски о деятельности и подвигах сыщиков, что сейчас принято называть детективами. Это были тоненькие, в мягких, очень красочных переплетах книжицы о Нате Пинкертоне и Нике Картере, Шерлоке Холмсе  и Пате Конере.
Были еще выпуски и книжечки с интригующими названиями: «Маска, которая смеется», «Железная маска» и другие. Большой популярностью пользовались выпуски о Гарибальди, итальянском герое и др.
Читал я запоем, где только мог, но чаще всего  уходил на польское кладбище и, забравшись в самую глушь, читал до самозабвения. Случалось, что меня всей семьей искали, чтобы накормить обедом.
Страсть к чтению у меня с годами не прошла. Я перечитал всех русских классиков, а затем и первых советских авторов. Федор Гладков и Панферов, Фадеев. Очень люблю умные книги Константина Симонова, которые читал и перечитывал. Михаил Шолохов, Алексей Толстой и Валентин Катаев, Юрий Бондарев и Борис Горбатов, Ю. Соболев, Л. Никулин.
Чтобы перечислить любимых авторов, мне бы не хватило многих страниц этой тетради. Скажу только, что в послевоенное время очень увлекаюсь мемуарами, которые мне, как участнику Великой Отечественной войны, особенно интересны и близки.
Читая, например, книги генерала Батова, под командованием которого я воевал, я узнаю многие места и сражения, а главное, людей. Я счастлив тем, что мною владела с детства  страсть к чтению. Чтение восполнило многие пробелы в моем образовании, раскрыло передо мной неведомые миры, давало знания и учило жить.

Но вернемся к тому месту повествования, где я уже взрослый человек. После двух лет работы в Жмеринке меня направили снова в Винницу в облколхозсоюз. Еще два года я поработал в совхозах Винницкой области прорабом. Понемногу набирался опыта и стал чувствовать себя в работе все увереннее. Но в марте 1936 год меня неожиданно пригласили в военкомат и призвали в кадры НКВД. К тому времени у меня уже было воинское звание – воентехник 2-го ранга, и я был назначен командиром взвода в 9-й отдельный строительный батальон тылового ополчения, куда на действительную службу призывали так называемых «лишенцев». Среди них были сынки кулаков и попов, ранее судимые уголовники и прочие. Командовать такими солдатами было довольно сложно.
Но просуществовали эти части недолго. В декабре 1936 года состоялся 8-й чрезвычайный съезд Советов, на котором был принят закон о бесклассовом обществе. Все граждане СССР получили право избирать и быть избранными. Части т. н. тылового ополчения были расформированы, и я был направлен в Киев. В 182-й отдельный военно-строительный батальон на должность помощника командира роты по технической части.
В апреле 1937 года нашу часть передислоцировали на Дальний Восток. Погрузились в эшелон, и  двадцать с лишним суток стучали колеса на стыках. Конечно, пункт назначения – военная тайна, но когда мы выехали за Москву и поехали по Ярославской дороге, нам, командирам, стало ясно, что везут нас на Дальний Восток.
В начале мая поезд остановился на станции Возжаевка, и нам объявили, что это и есть тот таинственный, покрытый военной тайной, конечный пункт назначения. В то время на станции Возжаевка было несколько зданий, в которых располагалась авиационная часть. Для нас же никаких помещений не оказалось. Круглые сутки лил дождь. Земля представляла собою мочару с кочками, наступив на которую вы вместе с ней погружались по колени.
Палаток у нас тоже не было, и командир нашей части отказался выгружать людей из вагонов и уехал в вышестоящий штаб добиваться помещений или, по крайней мере, палаток. Вопрос этот решился лишь на третий день, комбат добился палаток.
Тем временем военный комендант станции доложил вышестоящему начальству о задержке состава на трое суток и «самоуправство» комбата. И последний получил строгое взыскание – 10 суток ареста на гауптвахте, куда он незамедлительно отправился, так что разгрузку и обустройство на месте мы уже производили без него. Поставили палатки, достали где-то доски, сделали для них гнезда и настелили полы. Поставили в них печки, и в палатках сразу стало уютнее.
Вскоре мы обнаружили недостроенное небольшое кирпичное здание – будущую хлебопекарню. И хотя там еще не было ни полов, ни окон и дверей, но мы, командиры, кое-как его приспособили для жилья, и, соорудив нары, тут же и поселились.
А дождь лил не переставая. На работу нас не выводили. Ежедневно мы проводили в палатках занятия с личным составом по боевой и политической подготовке. Помню, что главной темой политзанятий в то время были решения 8-го съезда Советов.
Ненастная погода и вынужденное безделье (ведь строители привыкли к напряженному труду) вызвали тоску, т. н. ностальгию.
Не обошлось и без трагикомического происшествия. Когда прошло более месяца такой жизни (дожди не прекращались, на работу не выводили) группа офицеров надумала организовать пеший переход Возжаевка – Москва, о чем и написала свое предложение в Министерство обороны.
Все дни ожидания проходили в каком-то подъеме, разговоры только и вертелись вокруг этого. И ответ не заставил себя долго ждать. Он был краток и предельно прост: «Направьте свои усилия на усиление физкультурной подготовки личного состава». И подпись: начальник физподготовки Министерства обороны такой-то. Долго в стенах пекарни гремел хохот над претендентами на мировой рекорд… Вспоминали об этом и значительно позже.

А тем временем среди личного состава началась какая-то таинственная болезнь. Люди сваливались с температурой 40є и выше. Батальонный врач растерялся и доложил по начальству. Заболел и я.
Вскоре прибыли санитарные машины и отвезли нас в военный госпиталь в Куйбышевку-восточную, что западнее Возжаевки на 12 км. В госпитале вскоре установили диагноз: тропическая малярия. Самое интересное было то, что до нас на Дальнем Востоке ею никто не болел, и врачи считали, что мы ее привезли с собой.
К сожалению, болезнь оказалась долгой и изнурительной. Когда я вернулся в часть, лето было уже в разгаре. В госпитале я пролежал месяца два и вернулся, оставив там 12 кг веса. Стал похож на Кощея-Бессмертного, даже товарищи меня не узнавали. В части проявили ко мне дружеское участие не только командование, но и жены комсостава, старавшиеся подкормить меня.

Погода стояла прекрасная. Батальон втянулся и развернул большие строительные работы. Срубили жилой дом для семей командного состава, в котором и мне была выделена комната. И тут мы уже стали подумывать о вызове к себе семей.
Получив разрешение командира части, я также направил вызов своим. И в конца августа я уже встречал Инну и Аннушку.
Была ранняя осень, я бы сказал, золотая осень. Непосредственно у поселка начинался прекрасный лес с голубикой размером с добрую копейку. Но главное, что врезалось в память, это множество полевых цветов. Непередаваемое  богатство красок и форм дальневосточных полевых цветов навсегда осталось в моей восхищенной памяти.
Наступила зима – первая наша зима на Дальнем Востоке. Морозы были лютые, температура доходила за 40 є. Однако переносилась эта зима не труднее, чем украинская в 18–20 є. Воздух был сухой, здоровый. Ветра почти не ощущалось. За все зимы, что мы прожили на ДВК, не было ни одной оттепели. Валенки обували в конце октября и снимали их где-то в мае и при этом ни разу не сушили.
В середине зимы нам пришлось распрощаться с Возжаевкой, которую мы уже успели полюбить.
В части была интересная работа. Обзавелись прекрасными друзьями среди командиров и их семей. Но приказ есть приказ, и я был откомандирован в 181-й отдельный строительный батальон в Куйбышевку-восточную.
Куйбышевка-восточная был довольно большой городок, расположенный на реке Томь. Город был разделен железнодорожным узлом на две половины – гражданскую и военную. Это был большой железнодорожный узел с множеством железнодорожных путей, через которые надо было пройти, чтобы попасть из одной половины в другую.
В Куйбышевке нам предоставили одну комнату в двухкомнатной квартире в ДНС (дом начальственного состава) в военном городке неподалеку от Дома Красной Армии. Вскоре Инна устроилась на работу в военно-строительном управлении.
Работа здесь была интереснее тем, что мы, командиры с техническим образованием, не только командовали своими подразделениями, но и непосредственно руководили объектами, вернее их строительством в должности начальника объекта или площадки, т. е. группы объектов.
Получил и я объект – огромное здание парашютного склада. Там в то время была расположена воздушно-десантная бригада, для которой мы им строили. Не обошлось здесь и без ЧП, чрезвычайного происшествия. Чтобы отштукатурить откос ворот красноармеец-штукатур вместо подмостей взобрался на длинную скамейку (склад, хоть и недостроенный, использовался как столовая для парашютистов), притащив ее от солдатского обеденного стола, и от первого взмаха руки с кельмой скамейка ушла из-под ног… Солдат упал и ударился затылком о бетонный пол. Удар был смертельным.

Много неприятных дней и ночей я пережил, но на всю жизнь сделал себе правилом уважать правила техники безопасности и обращаться с ней на «вы».

Объект мы сдали, и меня перевели в управление строительством на должность начальника ТНБ (тарифно-нормировочного бюро). Теперь это называется отдел труда и зарплаты. Впервые я приобщился к делу руководства строительством из управления. Исполнял обязанности начальника производственно-технического отдела строительства.
Все это было очень интересно и обогащало кругозор как строителя-организатора.

Следующим этапом жизни и службы на ДВК был перевод в поселок Бирму, неподалеку от г. Свободный, в 60 км от станции Серышево. Здесь я был назначен помощником командира 102-го отдельного строительного батальона по технической части с одновременным исполнением должности начальника площадки.
Здесь тоже была авиация, и главным объектом, который нам пришлось построить, это была взлетно-посадочная полоса с рулежными дорожками и стоянками для самолетов. Строили казармы, дома начсостава, лазарет, клуб, гаражи и ангары и еще много-много интереснейших объектов, и все с нуля.
Техника в то время была еще в зачаточном состоянии. Достаточно сказать, что самосвалов еще не было, и мы внесли и внедрили следующее рацпредложение: в кузов бортовой автомашины ЗИС-5 ставился перевернутый дном вверх кузов от вагонетки. Бетон из кузова бетономешалки насыпался на кузов вагонетки. На месте раскрывались борта, и бетон сыпался на полосу, которую мы строили. Конечно, высыпался он не весь. И мы к раме вагонетки нарастили железные листы, и тогда бетон ссыпался почти весь.
Уплотнение бетона производилось ручными трамбовками. И так на всех работах. Но личный состав работал с энтузиазмом – все понимали, что наши дальневосточные границы надо укреплять и сделать их недоступными для любого агрессора.

Здесь Аннушка пошла в 1-й класс. Одета она была хорошо, но и морозы были будь здоров. Хорошо помню, как однажды утром я вышел проводить ее в школу, а градусник показывал 51–52 є ниже нуля. Занятия в школе отменили в тот день – были не в состоянии натопить классы.
Вечерами мы с Инной часто отправлялись в офицерский клуб, что был неподалеку от нас. Вообще гарнизон был маленький, и все было близко. Инна шла туда в валенках и брала с собой туфли, а нас, грешных, в валенках туда не пускали, чего доброго, можно было и схлопотать пару суток ареста. Обувал я хромовые сапоги на один носочек и бегом в клуб, а Инна шла в своих валенках спокойно. За те несколько минут, что я бежал до клуба, сапоги делались деревянными, а ноги совсем коченели, и отогреть их было непросто.
Никогда не забуду дорогу, а вернее бездорожье, от Бирмы до ближайшей станции ж/д Серышево. Это была настоящая мука длиною в 60 км. Стоило пройти дождю, а, скажем, в июне там не было ни одного дня без дождя, как дорога превращалась в месиво с такими выбоинами и ямами, в которых машина тонула до самого кузова.
Передвижение, вытаскивание машины из ям, добывание и подстилка под колеса хвороста, камней и прочего подручного материала продолжалось полный день, и отнимала все физические и моральные силы.
И по такой дороге на строительство надо было завезти тысячи тонн цемента, леса, кирпича, щебня, песка и других стройматериалов, обеспечить живых людей питанием и всем необходимым, самолеты и машины горючим и т. д. и т. п.
По нашим неоднократным сигналам в Бирму из Москвы прибыло высокопоставленное начальство, после чего появилось несколько вездеходов на гусеничном ходу.
Нельзя забывать и того, что автомашины того времени ЗИС-5 и ГАЗ-АА по своей мощности и состоянию не идут ни в какое сравнение с автомобильной техникой и тягачами наших дней.

Легко вздыхали мы зимой. Дорогу сковывал мороз на несколько месяцев. Ее накатывали и ездили. Но здесь подстерегала другая беда – холода. Никакая одежда не помогала сохранять тепло на протяжении всех 60 км пути. Ватный стеганый костюм, валенки, шапка ушанка и теплые рукавицы, а также овчинный полушубок не помогали. Ведь ездили в открытом кузове машины ГАЗ-АА, и даже тулуп поверх всего не спасал. Приходилось делать два-три привала в деревнях, расположенных между Серышево и Бирмой. Было их три: Украинка, Верное и Орловка.
Помню, что Украинка это было первое от ст. Серышево село, и оно точно оправдывало свое название. Беленькие хатки, утопающие в садах, и очень гостеприимные люди.
Примерно на половине пути было большущее село Верное. Говорили, что в том селе живут богатеи-староверы. Крепкие дома-пятистенки на высоких фундаментах под железными кровлями. Могучие деревья в садах, и все это спрятано за высокими заборами с тяжелыми воротами.
Здесь мы никогда не решались сделать привал – одни огромные сытые собаки чего стоили.
И, наконец, километрах в 10 не доезжая Бирмы, на обдуваемом со всех сторон голом пригорке расположилась маленькая деревенька Орловка. Я никогда не видел там побеленной избы. Ни деревца. Худые соломенные крыши – такой и осталась в памяти эта деревушка по имени Орловка.
Не раз непогода заставала меня в Серышево. Дорога делалась совершенно непроезжей, а в часть надо было поспеть, то один, то еще с каким-нибудь попутчиком мы пешком отправлялись домой.
Первый привал мы делали в Украинке, где встречали отличное отношение к себе. Но первый становился и последним. В Верном нас никто не пускал в дом, а в Орловке и самим не хотелось.

Вот так, в труде и заботах, незаметно подкрался 1941 год. В марте меня вызвал командир части капитан Шабанов Георгий Акимович и по секрету сказал, что нашу часть передислоцируют на юг в распоряжение Одесского военного округа.
Мне было приказано организовать отъезд семей комсостава, а затем выехать в г. Одессу в качестве квартирмейстера подготовить все для расположения личного состава и штаба, а также установить контакт с военно-строительным управлением Одесского военного округа и получить от него дислокацию и фронт работ.
Первым делом я выехал на ст. Свободный и с большим трудом достал билеты для всех членов семей комсостава. Совместно с помощником командира по хозчасти мы вывезли все семьи на станцию и отправили их по месту жительства.
Как раз в это время у меня в семье случилась беда. Инна тогда  еще кормила маленькую, которой было всего около года. И кто-то из соседок, а было их 9 на одной кухне, неосторожно горячим молоком ошпарил Инне грудь. Ребенка пришлось отлучить от груди и это перед десятисуточным пребыванием в пути.
Но билеты уже были. Оставаться моей семье одной в чужом месте без помощи было нельзя, и они также уехали на запад, как у нас говорили, а точнее в Винницу.

Вскоре уехал и я в Одессу. Там я получил дислокацию: штаб и одну роту расположить в Бендерах и по одной роте в Тирасполе, Кишиневе и Комрате. Много я доставил хлопот  начальнику УВСР т. Шалимову, но кроме небольшого здания в Бендерах под штаб ничего не добился. Подразделениям предстояло разместиться в палатках и самим строить себе казармы и прочее.
В конце апреля накануне первомайского праздника я уже встречал в Тирасполе эшелоны своей части, и после личного доклада командиру принялся за обустройство подразделений.
Сразу после праздников стали прибывать семьи комсостава, в том числе и моя семья. Расположились мы в Плавнях, на окраине г. Бендеры в комнате местного жителя по имени Никита.
В Бендерах цвели сады, поспела белая черешня, было очень тепло. Настроение было хорошее. Шутка ли, с Дальнего Востока и сразу в райскую по климату Бессарабию.
Никто из нас не предполагал, что это последний мирный месяц. Хотя признаки и были. По дороге в Бендеры Инна с девочками оказалась в одном купе поезда с офицерами-авиаторами в чинах. Узнав, что она едет с детьми ко мне на жительство, они посчитали нас, по крайней мере, наивными, несерьезными людьми и всячески заочно ругали меня за то, что я, командир, обязанный знать обстановку, перед самой войной волоку к себе семью.

К сожалению, мы тогда не придали этим словам должного значения. Наоборот, устраивались на новой квартире, покупали ковры, варили варенье и т. д. В таком блаженном неведении мы находились вплоть до 22 июня.
А было это так: 21 июня, в субботу, я  выехал в Комрат, где располагалась наша 4-я рота во главе с капитаном Субботиным.
Тогда я, пожалуй, впервые познакомился с бессарабской у/к железной дорогой. Запомнились какие-то крошечные вагончики, которые довольно резво бежали под гору. Зато в гору они тянулись так, что можно было на ходу выйти, собрать букет полевых цветов и снова сесть в вагон еле-еле двигавшегося поезда.
В Комрате я должен был оказать Субботину помощь в устройстве подразделения и связаться с командованием соединения, получить приказ на выполнение работ и организовать их начало.
Все это мы с Субботиным, куда я прибыл вечером, запланировали на утро. Рота была расположена в километре от Комрата в районе виноградников, и мы, между прочим, говорили и о том, что неплохо будет роте иметь свой небольшой виноградник в виде подсобного хозяйства.
Легли спать, а на рассвете проснулись от звуков стрельбы. Выскочив из палатки, мы увидели в небе самолеты и облачка разрывов зенитных снарядов вокруг них. Откровенно говоря, нам и в голову не пришло слова ВОЙНА. Думали маневры. Однако это началась Великая Отечественная война. Самая страшная война, унесшая 20 миллионов человеческих жизней моих соотечественников. Война, продолжавшаяся долгих четыре года. А могли ли мы так думать? Казалось, сейчас заговорят наши пушки, налетят наши самолеты, ринутся на врага наши танки, и враг будет разгромлен и изгнан с нашей территории.
Но получилось далеко не так. Нападение гитлеровской Германии на нашу Родину было, безусловно, вероломным, но, как ни странно, и неожиданным. Хотя фашистские войска, успевшие к тому времени оккупировать и поработить всю Европу, стянули к нашим границам огромные силы. И об этом знали! Так стоит ли списывать тяжкие неудачи и неисчислимые бедствия начального периода войны только на внезапность нападения?

Как кадровый военный офицер свидетельствую, что главной тому виной была абсолютная неподготовленность страны к войне, которая с момента прихода к власти фашистов в Германии висела над головой.Ось Рим – Берлин – Токио. Порабощение почти всей Европы. Так разве мало было этого для того, чтобы подготовиться не на словах, а на деле и сделать свои границы непроходимыми для любого врага.
Слов нет, враг был силен, а почему мы были слабы? Наш народ не постоял бы за ценой, если бы к нему обратились и сказали: «Враг на пороге коварный, и очень сильный враг! Надо потуже подтянуть пояса и отдать все на оборону!» Отдали бы и сделали бы свою Отчизну неприступной и несокрушимой.
В тяжелых условиях первого периода войны, потеряв всю промышленность юга, юго-запада, северо-запада и центра, понеся огромные потери в людях, народ под руководством партии сумел без производственных мощностей, под открытым небом, в сибирскую и уральскую стужу наладить выпуск оружия. И какого оружия! Через год мы, фронтовики, уже не ощущали превосходства фашистских армий и ее военной техники.
До войны я, кадровый офицер, не видел автомата. Сформированные в первые дни войны дивизии не имели винтовок. Самолеты и танки значительно уступали вражеским. Автотранспорта не было. ЗИС-5 и ГАЗ-АА, трудились эти работяги изо всех сил, но их было ничтожно мало.
А через год в условиях небывалой по своим масштабам и тяжести войны народ, женщины и подростки тыла дали фронту вооружение.
Да что год! Для разгрома немецко-фашистских полчищ под Москвой в декабре уже было оружие! А в феврале 43-го Сталинград был проведен уже с оружием. Уже появились «катюши», танки Т-34, а в небе МиГи, Яки, ЛАГи, Петляковы. Не стало в небе беспомощных «ишачков», СБ и ТБ-3. Тридцать четверки сменили фанерные Т-26. И все это в короткие сроки. Так почему же это не было сделано за долгие мирные годы?
Однако стоит ли мне сейчас, по прошествии трех с лишним десятков лет, задаваться таким вопросом? Да кто ответит на него? Вернусь лучше к воспоминаниям о делах и событиях, участником которых я был сам.

Сразу попытался с Субботиным по телефону связаться со штабом в Бендерах, но связи уже не было. И тогда я отправился в штаб соединения, для которого мы должны были строить все, включая и позиции.
Как сейчас помню, у здания штаба стояли оседланные лошади. Это была одна из дивизий кавалерийского корпуса Белова.
Вошел в штаб, где царило деловое возбуждение. Двери комдива беспрерывно открывались, и офицеры разных рангов то и дело входили и выходили из кабинета с озабоченными лицами и бумагами в руках.
Несмотря на свою занятость, генерал вскоре меня принял. Представившись ему, я спросил, какие будут указания.
«К сожалению, в создавшихся условиях вы мне не понадобитесь. Погрузите роту в вагоны и поезжайте к своим в Бендеры, а еще лучше сразу за Днепр, в Тирасполь. Там вас, наверное, уже ждет боевой приказ!»
Тут же командир дивизии приказал выделить нам вагоны и тепло попрощался со мною.
Вскоре рота была выведена на железнодорожную станцию и погружена в вагоны. Тронулись в путь. Несколько раз над эшелоном пролетали вражеские самолеты. Некоторые из них сбросили на нас бомбы и, к счастью, не попали.
На ст. Бендеры нас уже ждали командир и комиссар части и другие офицеры штаба и подтвердили приказание, не разгружаясь ехать в Тирасполь. Так мы и сделали.
Разместив в Тирасполе роту, я помчался в Бендеры, где находилась моя семья. Нетрудно представить себе эту встречу.
Из рассказов Инны и детей я узнал, что немец уже бомбил аэродром в Бендерах, а от хозяина нашей квартиры Никиты об обращении по радио короля Румынии Михая и жителям Бессарабии: «Растите виноград, делайте вино – пить будем его вместе», – говорил Михай.
К сожалению, предсказание его сбылось, и свыше трех лет Бессарабия снова находилась под властью румынских бояр, но теперь уже вкупе с немецкими фашистами, вернее под их руководством.
28 июня мы получили два товарных вагона, в которых эвакуировали свои семьи. Делали это в спешке и не догадывались, каким лишениям подвергнуться наши семьи и даже не снабдили их продуктами на дорогу. Да что продуктами, даже хлеба не дали! Думали, приедут домой, и все у них будет.
Моя семья рассчитывала добраться только до Винницы. Кто думал, что война будет такой?..
Однако, уже на ст. Раздельная, где Инна с детьми высадилась, комендант сказал ей, что на Винницу уже дороги нет – там враг. И погрузив ее обратно в эшелон, велел ехать дальше пока еще можно.
Вместе с Инной в вагонах были жены наших офицеров, а они все были с Урала. И те стали приглашать ехать с ними на Урал, но, к сожалению, она не вняла их просьбам и вышла на ст. Поворино. Оттуда эшелон ушел на восток и мои поехали в Сталинград.
Но узнал я это далеко не скоро. Дело в том, что для сопровождения семей командование части выделило замполитрука, фамилии которого не помню, и трех солдат. Вернулись они в свою часть через несколько месяцев (точно уже не помню) и не все.

Солдат по дороге сняли и отправили в действующую армию, и замполитрука нашел нашу часть уже в Одессе. И только тогда я узнал, что Инна вышла с детьми на ст. Поворино, а куда поехала, он не знал. Так я надолго потерял семью.

Нарушая хронологию рассказа, я забегу вперед, чтобы рассказать о семье. Дело в том, что семьи мы отправили фактически без средств к существованию, т. к. не выдали им даже денежные аттестаты.
Как работала почта в начальном периоде войны известно, и командование части решило командировать на Урал солдата с аттестатами, а кто и с деньгами и письмами.
Подобрали расторопного и честного солдата из хозвзвода т. Ибатулина и отправили. Дал ему аттестат и я. Но надо помнить, что адреса семьи я не знал. Не то, что улицы или дома, а и города или деревни. Однако Ибатулин дал мне слово, что между Поворино и Сталинградом он поищет.
Была оборона Одессы, передислокация в Крым. Все надежды на возвращение Ибатулина постепенно улетучивались. И вдруг в Крыму, когда мы были на Ишунских позициях, по части разнесся слух, что приехал Ибатулин.
Было это 19 сентября 1941 года. Я в то время с подразделениями был на передовой вдали от штаба, и только вечером, когда стемнело, пошел в расположение штаба. Еще подходя к дому, в котором располагался штаб, я услышал голос Ибатулина, и сердце сжалось от предчувствия того, что моих он не нашел.
И тут я слышу: «Вашу семью, товарищ капитан, я, к сожалению, не нашел, а вот семью помкомбата Нагирнера нашел».
Легко представить мое состояние после этих слов. Тут же я подошел поближе, и Ибатулин вручил мне письмо от Инны. Как он мне потом рассказал, что, возвращаясь с Урала, он вышел на ст. Поворино и вплоть до Сталинграда выходил на каждой станции, и через советские органы и военкоматы наводил справки о моей семье. И лишь в облвоенкомате в Сталинграде он сам перелистал кучу книг учета эвакуированных семей военнослужащих и обнаружил, что Инна с детьми находятся в Красноармейском районе, колхоз Чепурники.
Дальше уже было не трудно. Так, благодаря этому благородному солдату, я нашел свою семью. Не стану описывать все мытарства, через которые он прошел по пути туда и обратно, ведь мы на месте не стояли. Но он через все это прошел. Всем семьям вручил аттестаты и письма и вернулся на фронт, на передовую в свою часть и привез дорогие для нас письма от семей. Никогда не забуду этого солдата-человека. К сожалению, Ибатулин вскоре после возвращения в часть погиб.
Так была установлена связь с моей семьей, которую мы уже не теряли до конца войны.

Вернусь к рассказу о себе. Вскоре после отправки семей в начале июля 1941 года мы получили приказ выступить в Одессу в распоряжение военно-строительного управления Одесского военного округа. Хорошо помню этот пеший переход из Тирасполя, где были в то время сосредоточены все подразделения части, в Одессу.
Во всех населенных пунктах, через которые мы проходили, проводилась мобилизация в армию, и проводы призванных происходили на улицах под открытым небом – где с гармошкой, где под женский плач.
В Одессе мы получили приказ оборудовать КП Приморской армии. Для этого было выделено здание 2-го винзавода, что на улице Перекопской победы. Внешне завод представлял собой небольшое кирпичное одноэтажное здание, но внутри его было еще три подземных этажа, и эти-то этажи и предлагалось использовать под КП. Весь первый этаж от пола до потолка залит бетоном. Кроме того, снаружи вокруг всего здания была вырыта траншея глубиной и шириной 6 метров. И это тоже было залито бетоном.
Во всех залах подземных этажей стояли огромные бочки («дубы» их называли работники завода) полные вина. В этих бочках находилось около ста миллионов литров вина. Надо было все это вино перелить из «дубов» в нормальные бочки, лифтом поднять на поверхность и погрузить на автомашины.
Куда их везли, мы не знали, но говорили, что часть в госпитали, а остальное в море. Весьма сложной работой была разборка «дубов» и подъем их на поверхность. Легко представить себе, что представляли собой эти бочки, если сказать, что одну клепку с трудом уносили к подъемнику 6 солдат.
Затем надо было все эти помещения привести в такое состояние, чтобы там мог работать большой штаб. И все это надо было сделать в короткие сроки нашему батальону.
Работали люди здорово, самоотверженно. Работали в три смены, вернее круглые сутки. Жили и питались тут же. После краткого отдыха люди вновь выходили на работу, сменяли уставших товарищей.
Очень беспокоило командование части то, что вина было море разливанное вокруг, и было опасение, что личный состав не выдержит это испытание вином, и начнется пьянство.
Но этого не случилось. Солдаты, сержанты и офицеры части показали образцы сознательной дисциплины, и за все время работы в части не было ни одного случая пьянки или какого-либо нарушения дисциплины, связанного с вином. Хоть не обошлось и без довольно комичного случая.

Однажды на объект прибыло командование военно-строительного управления округа. Желая поощрить отлично работающий личный состав, начальник управления приказал всем выдать по 200 граммов вина.
Мы пытались отговорить тов. Сорокина, опасаясь что это к добру не приведет – они, мол, и так свои 200 граммов «принимают», но держатся в рамках, а дай им официальные 200 гр., они могут расслабиться и «принять» и по литру и больше.
Наши доводы показались начальству неубедительными, и приказание было подтверждено. Приказ есть приказ. К обеду  старшины рот получили по бочке вина, и выдали каждому солдату по кружке…
Через час весь батальон лежал кто где, вповалку пьяный. Кто его знает по сколько кто добавил к казенной кружке, ведь вина, как я уже говорил, было целое море, и никто его не охранял, кроме дисциплинарного устава... Все как один отвечали: «Я выпил одну кружку, но устал, мол, и опьянел».
Больше ни у кого не возникало желания «поощрять» нас вином, по которому мы буквально ходили.
Когда работы по устройству КП подходили к концу, нам стали поручать инженерно-фортификационные работы по обороне города. Строили внешние и внутренние обводы обороны, а также баррикады на улицах города.
12 августа по окончании работ на КП был получен приказ о передислокации части в Крым.
14 августа подразделения и штаб части подтянулись в порт к месту посадки. Там мы узнали, что пойдем на теплоходе «Жан Жорес». В сумерках погрузились. Находясь в порту, я увидел толпы людей – стариков, женщин и детей, желающих эвакуироваться из Одессы. Советские люди не хотели оставаться в рабстве у немецких фашистов. Но плавсредств было мало. Люди целыми неделями находились в порту.

Пользуясь тем, что я был назначен начальником эшелона, я приказал пропускать на борт всех желающих. Конечно, я знал, что трюм был почти пустой, да и на палубе места было много. Вспоминаю неприятный разговор, который по этому поводу состоялся между мной и комбатом и комиссаром части. Их очень беспокоил вопрос, хватит ли места для повозок и другого  имущества, если я посажу на судно одесситов.
Помню, что на это я им ответил: «Люди дороже повозок. Кроме того, эти люди приедут в тыл и наделают нам и повозок и все другое. Неужели это непонятно?» Между прочим, и имущество части тоже было погружено.
С наступлением темноты мы отчалили от берега. Все эвакуированные граждане были устроены в трюме, а личный состав части расположился на палубе.
Ночь прошла спокойно. На рассвете на горизонте показался Крым. Думаю, что это был Ак-мечеть. Ярко светило солнце, было тепло-тепло. Личный состав приготовился к приему пищи – завтракать.
В это время в небе показались четыре вражеских бомбардировщика Ю-87. Сделав над нами один-два круга, они пошли на снижение, и один за другим стали сбрасывать на нас свой смертоносный груз.
А солнце светило вовсю, и ласковый ветерок приятно навевал морскую прохладу. И так это не вязалось со смертельной угрозой, нависшей над двумя тысячами совершенно беспомощных людей. Не верилось, что одна из этих бомб попадет в корабль, и он через несколько минут погрузится в морскую пучину вместе со всеми людьми, находящимися на его борту и в трюме.
Шел  третий месяц войны, и мы уже неоднократно подвергались бомбежкам и в поле, в городе, и на шоссе, и в железнодорожных вагонах. Было страшно. Но разве это идет в какое-либо сравнение с тем, что ощущают сухопутные люди под бомбежкой, находясь на корабле в открытом море?..
А немецко-фашистские стервятники продолжали бомбить, делая одним за другим заходы на беззащитный корабль. Признаться в этом момент мы все растерялись, вы том числе и командир части капитан Шибанов.
И в это время с мостика раздался громкий суровый голос: «Внимание! Нас атакуют  вражеские самолеты. Зениток на корабле нет. Единственная надежда на ваше личное оружие. Командиру воинской части немедленно организовать противовоздушную оборону путем залпов из всех видов вашего оружия! Стрелять только залпами по команде! В этом наше спасение». – Оглянувшись на мостик, я увидел, что командует оттуда гражданский человек, как потом оказалось, старший помощник капитана. – «Всем надеть спасательные жилеты и приготовиться к отражению атаки с воздуха», – добавил он.
Тем временем, Шибанов и командиры рот опомнились и дали команду изготовиться к стрельбе из винтовок и двух-трех имевшихся у нас ручных пулеметов. И когда «юнкерсы» пошли в очередную атаку, мы уже с оружием в руках убыли готовы к их встрече. По команде раздались залп за залпом, которые, видимо, все же помешали прицельной бомбежке.
Тем не менее бомбежка продолжалась. Бомбы целыми сериями падали у самых бортов, и я без всякого преувеличения говорю, что видел своими глазами пролетавшие у борта бомбы. Видели их, конечно, и многие мои спутники, и об этом было потом много разговоров.
А в трюме как-то узнали, что корабль подвергся бомбежке, и кто-то крикнул: «Идем ко дну!» Среди гражданского населения, заполнившего трюм, поднялась невообразимая паника. Вместе с другими офицерами я бросился в трюм, и с трудом нам удалось восстановить там порядок, успокоить народ. Вот уж когда я пожалел о своем решении погрузить их на корабль. Я очень переживал за этих несчастных стариков, женщин и детей, благодаря мне попавших на корабль, которому сейчас грозит пойти на дно…
Когда я вернулся на палубу, то первым делом посмотрел на небо и вновь увидел заходящих на очередную атаку «юнкерсов». На этот раз когда самолеты уже стали приближаться к нашему судну, откуда-то со стороны раздалась стрельбы из крупнокалиберных зенитных пулеметов и автоматических пушек.

Это был катер, который сопровождал нас из Одессы специально для защиты теплохода, но первые атаки, которые могли оказаться и последними, будь немцы немного поточнее в бомбометании, они проворонили. Ночью катер где-то от нас отстал и поэтому опоздал к началу бомбежки.
На этот раз с помощью катера и дружными залпами всего личного состава стервятники были отогнаны и больше не вернулись. Однако и здесь не обошлось без трагикомического эпизода. Вскоре в небе вновь показались самолеты, и тогда по команде Шибанова мы открыли дружный огонь. И вдруг с мостика раздалась команда: «Отставить огонь! Зачем бить по своим?..»
Оказалось, что это с катера были вызваны наши истребители. К сожалению, и они, как и сам катер, тоже опоздали. Прибыли к шапочному разбору.
А на борту катера шло командование военно-строительного управления Одесского военного округа, и от них поступило приказание в Евпатории пополнится оружием и боеприпасами. Так мы и сделали, и утром 18 августа благополучно прибыли в порт Мариуполь.

(*) Переход Одесса – Мариуполь благополучно закончился. Обстановка в Мариуполе была почти мирной. Хорошо помню, что в закрома элеватора перегрузили зерно, прибывшее в трюмах «Жан Жореса». В этот же день мы с начсаном части П.М. Марляргитейном сходили в баню, где за долгое время отлично помылись и попарились.

18 августа комбат сказал, что меня вызывает к себе начальник военно-строительного управления Одесского военного округа Сорокин. Явившись к нему, я узнал, что мне предстоит немедленно направиться в Мелитополь, там разыскать автоколонну и весь личный состав управления, эвакуированного сухим путем из Одессы и доставить их в Мариуполь.
В мое распоряжение был выделен открытый пикап, и приказано  было взять охрану из хорошо вооруженных солдат.
Подобрав себе двух надежных ребят с автоматами (а впрочем, кажется с ручным пулеметом), я тут же отправился в путь. Не помню почему, отправляя меня в путь, командование сочло необходимым неоднократно напомнить мне о необходимости бдительности и не рекомендовало делать где-либо в пути привалы.
Был последний месяц украинского лета. Везде в селах пышно зеленели сады и баштаны (бахчи). Было много в садах яблок и груш. Попадались плантации арбузов, но мы нигде не останавливались.
Мелитополь того времени был не то маленьким городишком, не то большим селом, утопающий в садах. Запомнился базар, на котором преимущественно торговали фруктами и овощами.
Вскоре отыскал автоколонну и личный состав, за которым я был послан. Отдал все распоряжения на подготовку  к следованию в Мариуполь. Утром следующего дня мы тронулись в путь. Расстояние от Мелитополя до Мариуполя (ныне Осипенко) было около 150 километров. Но состояние  машин и автодорог не позволило развивать скорости, к которым мы сейчас привыкли. Кроме того, колонна была очень большая – машин 30–35, и надо было в пути не потерять ни одной машины.
Как бы то ни было, но 22 августа мы благополучно прибыли в Мариуполь. Здесь мы находились с неделю, и 28 августа железнодорожным эшелоном батальон отправился в Крым. В пути эшелон несколько раз подвергался бомбардировке с воздуха. Тогда поезд замедлял ход, и все выскакивали из вагонов и рассредоточивались в поле, а машинист маневрами пытался уйти от бомб. Только однажды было прямое попадание в состав, и пришлось несколько горящих вагонов отцепить и выбросить.
Все же 1 сентября мы прибыли в Симферополь, откуда нас, не выгружая, отправили на станцию Пятиозерная (или Пятиозерск, не помню) и расположили на бромзаводе. Хорошо помню мертвый завод и несколько домиков с жителями, а также здание гостиницы, где расположился наш штаб.
Это было в нескольких километрах от Армянска. Здесь мы приступили к оборудованию позиций для частей, с тем, чтобы части обороняющиеся на Перекопе и в Армянске могли их занять в случае вынужденного отступления. А бои там развернулись ожесточенные.
Спешно сформированные, плохо вооруженные дивизии с трудом держали фронт. Особенно зверствовала авиация врага. В воздухе беспрерывно весь световой день находились сотни вражеских бомбардировщиков, которые буквально смешивали с землей наши позиции.

Помню, как мимо нас на  рысях промчалась какая-то крупная кавалерийская часть в сторону Армянска. Но вскоре она попала под жестокую бомбежку немецкой авиации и понесла большие потери. Остатки части промчались мимо нас теперь уже в обратном направлении.
Скоро фронт был прорван немцами, и наши части с большими потерями стали откатываться. Мы также отошли на ишунские позиции у кирконесского залива, где вновь стали спешно готовить оборонительные позиции для наших частей.
В один из дней совместно с командиром стрелковой дивизии мы произвели рекогносцировку по побережью Сиваша, а затем приступили в оборудованию батальонных участков. Не знаю, были ли они использованы, так как вскоре нас перевели в район Ак-Моная.
Не могу не рассказать об одном эпизоде, который врезался мне в память, очевидно, на всю жизнь. Где-то в эти дни мы производили инженерные работы на ишунских позициях. Местность была ровная, поросшая мелким леском. Здесь мы оборудовали позиции для стрелковой дивизии и противотанковые укрепления, в том числе «волчьи ямы». (Это расположенные в шахматном порядке котлованчики метра три на четыре, замаскированные под местность).
Командир части находился в каком-то селении со штабом, а руководил работами я. Частые перемещения части привели к тому, что мы оторвались от баз снабжения и несколько дней находились на так называемом сухом пайке. При нашей тяжелой физической работе этого пайка (пара сухарей и банка консервов на несколько человек) конечно, было мало.
В это время мне кто-то доложил, что в соседнем селении обнаружена заброшенная бахча со спелыми арбузами. Собрав командиров рот, я приказал им  каждому выделить по 2 солдата в распоряжение начальника клуба части политрука Лихачева.
Последнему я приказал связаться с правлением колхоза, если оно еще не эвакуировалось, договориться, чтобы они дали пару повозок и разрешили взять для солдат арбузы.
Через несколько часов Лихачев вернулся и пригнал пару подвод арбузов, которые были тут же розданы в подразделения солдатам. Надо ли говорить каким подспорьем явилась для всех нас эта подкормка. А надо еще добавить, что с пресной водой в этих местах было очень туго. Так что сразу убивалось два зайца: и попить, и поесть.
Не помню, успели ли солдаты съесть эти злосчастные арбузы, как возле расположения подразделений остановился «виллис», из которого вышел небольшого роста очень худощавый генерал в кожаном реглане до пят с маузером в деревянной кобуре через плечо на ремне.
Как старший по должности я вышел вперед и, как положено по уставу,  представился. Позади меня стояли по команде «смирно» только что подъехавшие помпобат по матобеспечению Лебедев Михаил Васильевич и начсан военврач 3-го ранга Мармерштейн Павел Маркович.

«А вы кто будете?» – обратился генерал к названным выше командирам. Тогда представились и они.

Чем-то рассерженный генерал тут же заявил: «Не советские командиры вы, а хуже паршивых колхозников! Ждете, пока генерал у вас спросит, а сами не догадались представиться». В скобках отмечу, что по уставу это и не нужно было делать. «Доложиться» должен только старший по званию или должности, а это я сделал своевременно, представляясь ему. Почему это так рассердило генерала, я до сих пор не знаю.
После разноса моих спутников генерал снова повернулся ко мне и представился: «Генерал-лейтенант Батов! Начальник боевого участка. Командир корпуса!» Затем спросил: «Ваши люди разграбили колхозную бахчу?»
Я попытался доложить, что мы не грабили и видел он солдат в бахче не наших, а мы, мол, организованно, с разрешения правления колхоза взяли арбузы и привезли их в расположение на подводах, которые нам выделило правление колхоза.
Однако генерал и слушать не хотел мои объяснения и, повернувшись к сопровождавшему его адъютанту, сказал: «Расстрелять как мародера. Запишите его координаты!»
Затем Батов повернулся ко мне и приказал: «Сегодня в 20.00 прибыть ко мне командиру, комиссару и секретарю партийной организации!». А было это где-то в 16 часов.
Затем генерал Батов потребовал, чтобы я ознакомил его с тем, что и как мы делаем по инженерному оборудованию участка обороны. Между прочим, Батов спросил, чем мы собираемся перекрывать «волчьи ямы» и посоветовал использовать снегозащитные щиты от железнодорожной линии, видневшейся неподалеку. И уехал.
Мое состояние легко понять. Сев верхом на лошадь, я помчался в штаб, где обо всем доложил командиру и комиссару. Ужасно расстроенные и не ожидавшие ничего хорошего от предстоящего разговора они уехали в штаб корпуса. Я остался ждать своего приговора. Власти у генерала Батова, конечно, хватало в условиях фронта, чтобы расстрелять меня. И как обернется дело, сумеют ли мои отцы-командиры защитить меня, я не знал.
Кто был на фронте, тот знает, что возможностей для того, чтобы быть убитым, там было достаточно. Пуля, осколок бомбы или снаряда подстерегали на каждом шагу. Но быть расстрелянным своими? И не за измену Родине, за трусость или предательство, а за черт знает что…
Вся моя жизнь прошла перед моими глазами, и старуха-мать, и жена с детьми. Ведь это я же и их опозорю на всю жизнь. К ране или смерти мы были готовы повсечасно. Никто, и я в том числе, не думали, что на фронте убьют товарища, а я останусь. И, признаться, были минуты, когда я готов был сам наложить на себя руки.
Время тянулось мучительно медленно. Вернулись мои командиры далеко за полночь. Я, конечно, не спал и ждал своего приговора. Первый голос я услышал комиссара: «Ну, Азарий Яковлевич, все в порядке! С тебя причитается».
И тут они мне рассказали, что генерал их принял в присутствии всего военного совета и несколько часов распекал за то, что Лебедев и Мармерштейн не представились ему и ни одним словом не упомянул обо мне и злосчастных арбузах.
Пришлось у начпрода выпросить свои 100 граммов на 10 дней вперед и угостить товарищей, принесших мне эту весть.

Утром в часть пришла полуторка, из кузова которой вывалились 5 или 6 полковников-комиссаров, которых генерал прислал для наведения «дисциплины» в части. Пробыв в части несколько дней, эти полковники из резерва отбыли восвояси, составив документ о том, что они навели порядок. Так закончилась эта «арбузная история», и первая, и последняя моя встреча  и с ныне здравствующим генералом Батовым.

*) Период сентябрь-октябрь 1941 года характерен для меня тем, что наша часть почти непрерывно курсировала по северному Крыму, начинала многие инженерные работы и, не закончив их, перебрасывалась на новые рубежи, с которых также срочно возвращалась обратно, нигде не закончив начатое дело.

Возможно, что это  диктовалось интересами тактики или стратегии, в которую нас не посвящали, но для нас, маленьких командиров, это было непонятно. Не могли мы по этой причине ответить на вопросы солдат и командиров – своих подчиненных.

В моих лаконичных записях того времени того времени я встречаю названия одних и тех же населенных пунктов неоднократно. Однако объяснить этот или вспомнить я не могу. Ак-Монай, Джурчи, Карпова балка, бромзавод, Джантора, Сент-Асан, ишунские позиции – эти названия сохранились в памяти и в записях. Но описывать этот период подробно не стану. А вообще говоря, сохранилось чувство бесполезности нашего тяжелого ратного труда. Мы ни разу не видели, чтобы батрайоны, другие инженерные сооружения, сделанные нашими руками, были использованы. А сколько труда было положено!

И еще одной мыслью, которая одолевала нас в те дни, хочется поделиться. Когда противник прорвал наши позиции на Перекопе, он надолго остановился и не преследовал наши отступающие части.  А почему? То ли разведка его плохо работала, и он не знал, что практически, впереди нет никакого фронта, никакого организованного сопротивления…

А может быть враг был измотан и обескровлен тяжелыми боями на Перекопе и не в состоянии был вести дальнейшее наступление? Как бы то ни было, но установилась какая-то зловещая тишина и жуткая неизвестность.

Итак, копая и перекапывая северо-крымскую землю, мы докатились до Керчи и Керченского пролива… Не то в Джурчах, не то в Карповой балке мне запомнился огромный пруд, а может небольшое озеро. Находясь на берегу этого водоема, я был свидетелем запомнившегося мне воздушного боя.

Помню, что однажды утром в воздухе появилось две пары «мессершмидтов», немецких истребителей. Летели они спокойно, важно. Мы все, конечно, попрятались, чтобы не способствовать их разведке.

И вдруг на горизонте появился наш истребитель. Это был МиГ. Мы с тревогой наблюдали за ним, думая, что он не видит «мессеров» А их четверо, а он один.
Смотрим, а он вдруг взмыл ввысь и ринулся на ближнюю к нему пару «мессеров» и с ходу атаковал их. С первого захода наш летчик сбил «мессера» и кинулся за вторым, который бросился наутек. Не лучше повел себя и летчики второй пары, поспешившие убраться подальше от места боя. Вскоре три «мессера» и догоняющий их наш МиГ скрылись за горизонтом. Чем кончился для фашистов этот бой, не знаю.
Тем временем из подбитого истребителя выбросился с парашютом немецкий летчик. Видя, что он приземлится на противоположном берегу, мы бросились в стоящую у штаба полуторку и помчались вокруг пруда для его захвата. Парашют медленно снижался, но все же поверхности воды немец достиг за пару минут до нашего прибытия, и и мы боялись, что он уйдет в лес. Но наши тревоги были напрасны. Оказалось, что за перипетиями воздушного боя наблюдали не только мы. Из леса выбежали десятки солдат и командиров и приготовились на берегу к встрече воздушного гостя. А тот в синем комбинезоне без головного убора, юнец 18-20 лет с развевающейся белой шевелюрой, с пистолетом в руках остановился метрах в 20-30 от берега озера и, стоя по пояс в воде, приготовился к обороне. Видя такое его поведение, мы все бросились к нему и вряд ли оставили бы его в живых.

Но как на грех, в это время подъехал «виллис...