И вот я дома. День хожу, второй, третий, а повестки все нет и нет. Уже колхоз с полей убрал все зерновые, а кукурузу и подсолнух каждый убирал себе сам и сколько мог.
Колхоз эвакуировался. Государственный хлеб вывезли, посевной продали. 28 октября власти в селе уже не было. Фронт приближался. По ночам стали видны огненные зарева пожаров и далекие вспышки орудий. На юго-запад от села, километрах в пяти, заняли оборону наши свежие части.
30 октября стали слышны орудийные выстрелы, а 1 ноября, к вечеру, в село приехали автомашины — штабы, санчасти, связь. Все село опутали в проволоку. Со штабом в село попал наш земляк, Иван Иванович Рябцов, 35-40 лет. В селе жили его пожилые родители, а своей семьи у него не было. Служил он ездовым при каком-то высоком чине. На следующее утро поехал он на передовую и там погиб. Закончил Иван Иванович боевой путь в родном селе.
Бои завязались за соседнюю деревню в 12 километрах — Дмитриевку. Сражение длилось 10 суток, беспрерывно стоял гул орудий, треск пулеметов. И вот... 10 ноября в 9 часов утра наши части оставили село и заняли оборону в 1,5-2 километрах.
С 10 утра село как бы вымерло, тихо стало — ни звука. Жизнь шла своим чередом, но все как-будто ждали чего-то. Люди даже говорить старались шепотом, как будто боялись, что кто-то их услышит. И это наступило. Тишина была нарушена в четыре часа вечера. Немцы ворвались в село с юго-восточной стороны и шум от их появления постоянно нарастал.
Прошло некоторое время и вот заходит к нам один немец, за ним второй, посмотрели нет ли красноармейцев, о чем-то поговорили, покричали (их разговор был мне непонятен) и потом ушли. Через 10-15 минут зашла следующая двойня, порылась в вещах и ушла. Ночь прошла в тревожном сне. Немецкие патрули то и дело стреляли из автоматов, прочесывая кусты на огородах.
На следующий день пришел какой-то рыжий немец и, не говоря ни слова, начал все переворачивать в доме. Долго рылся, наконец нашел 4 куска сахара (около 150 гр.), усмехнулся, проговорил: «Цукер, цукер!», положил его в карман и ушел.
А дальше мы и со счета сбились сколько их приходило. Помню, что забрали хлеб, махорку, спички. И, наверное, и одежду забрали бы, если бы мы не попрятали ее до их прихода.
Так прошло семь дней. У кого-то костюм забрали, у кого-то патефон — в общем, конфисковали все приличное. 13 ноября они попытались пойти дальше за село, но наши так им поломали ребра, что они больше и не пробовали.
А 17 ноября, рано утром, мы услышали треск пулеметов и крики «Ура!». Это наши части пошли в наступление. Одновременно заговорила батарея, которая к этому времени подошла к селу и заняла хорошую огневую позицию. Бой длился до 2 часов дня и немцы были выбиты из нашего села.
Село было освобождено и народ снова вольно вздохнул, у каждого как-будто камень свалился с плеч. За время боя сгорело 15 хат и было убито 10 человек. По сравнению с другими населенными пунктами — не много.
Мать быстро сделала уборку в комнатах, открыла окна. За все 7 дней немецкого присутствия в селе мать ни разу не прибралась и не открывала окон, чтобы немцы не поселились в хате.
Вечером к нам зашел лейтенант и узнав, что у нас еще никого нет, распорядился оборудовать в нашем доме ЦТС (центральная телефонная станция). Фронт остановился в 3-х километрах от села и немцы начали его методичный обстрел (хорошо еще, что село стоит за горой и обстрел можно было вести только из минометов). Так продолжалось несколько дней и вдруг обстрел прекратился. Оказалось, что хорошим ориентиром для немцев была каменная труба Глебовских заводов. Как только трубу взорвали — обстрел прекратился.
28 ноября пришел посыльный из сельского совета с повесткой для матери — ночью рыть окопы, но вместо нее пошел я, так как мать готовила бойцам пищу и стирала обмундирование.
Нас привели на передовую, на бугор, а в 500-х метрах, на другом бугре, расположилась немецкая передовая линия. Мы начали рыть ячейку для пулемета. Земля мерзлая, твердая и каменистая, к тому же немец постоянно освещает ракетами. И как только ракета взовьется вверх, приходилось ложиться и ждать пока она не угаснет. К трем часам ночи у нас ноги замерзли в высшей степени. А тут еще ночной бомбардировщик повесил «фонарь» — ракету на парашюте, которая горит минут 15 и нам все это время приходилось лежать на земле и стучать зубами от холода. Так я отморозил себе пальцы на ногах. На следующую ночь снова на окопы, но не успел я дойти до поссовета, как встретил начальника НКВД Воробьева. При встрече произошел такой разговор:
— Ваши документы? — спрашивает он.
— А кто вы такой? — спрашиваю я.
— Я начальник НКВД, — отвечает он и показывает документы.
— Я иду на окопы и документы с собой не брал, — отвечаю.
— А далеко вы живете?
— На краю села.
— Тогда пойдемте за документами.
Но пройдя со мной метров сто, он остановился.
— Слушай, — говорит, — я тебе верю, иди за документами и приходи в поссовет.
Когда я принес ему документы он их проверил и предложил идти в военкомат. Если в армию не возьмут — принесешь справку и мы к тебе не будем иметь претензий.
И вот, следующим утром мать проводила меня за ворота, пожелала скорого возвращения и я ушел. Взял с собой продуктов на два дня, 10 рублей, одел ватные брюки, теплую рубашку и фуфайку. Мать предлагала еще денег взять, но я отказался, ибо думал, что дальше Луганска не попаду. Винтовку знал назубок, гранату тоже. Рассчитывал, что сформируют роту из таких же как я и пошлют на фронт.

Пешком в Миллерово

Когда пришел в военкомат, то там людей оказалось, как говорят, больше, чем надо. Занял я очередь, а сам думаю: неужели меня и в этот раз не возьмут? Подойдя к комиссару, подал ему документы и смотрю: возьмет он их себе или отдаст обратно. Документы забрали, велели ждать и я вышел на улицу.
Был пасмурный, прохладный день, но без осадков. Снега еще не было. В 4 часа вечера выстроили во дворе 2 партии по 200 человек и повели в Луганск. Переночевали в селе Щетово, а утром отправились дальше. Было 1 декабря.
Но с колонной я не стал идти, а вырвался вперед и пошел как можно быстрее. По пути повстречал Михаила Мозгового, Озарь Леонтьевича Войтова и Илью Качаленко. Они шли из Луганска. Там они прошли комиссию и их как «стариков» вернули назад. Далее встретился мне учитель рисования нашей школы, Федор Петрович. Он был на окопах и по болезни его отпустили.
На ночь я остановился в селе Успенка, в 25 километрах от Ворошиловграда. Это большое село, районный центр. Хозяйка попалась хорошая, приготовила еду и постель. В этом селе я услышал такую историю: какой-то трус дезертировал с фронта и спрятался у себя на чердаке. При этом он был очень ревнив и когда однажды в его доме остановились красноармейцы и вечером стали играть и танцевать, не выдержал. Спустился с чердака и когда жена его вышла в сени, нанес ей три ножевых раны. Ранения оказались незначительными, он же после этого прыгнул в колодец. Ему бросили веревку, он обвязал себя за пояс, а когда начали тянуть, то сообразил, что ему придется отвечать перед Родиной и перерезал веревку. Вытащили его оттуда уже мертвого.
На следующий день, поблагодарив хозяйку, я пошел дальше и к двум часам дня был на пересыльном пункте. А третьего декабря, с новой колонной отправился в Миллерово, не дождавшись своих и не взяв у начальника колонны документы. Да их больше никто и не спрашивал.
Итак, 3 декабря вместе с колонной вышли мы из Ворошиловграда в Миллерово, отстоящем от Ворошиловграда на 105 километров.
Отойдя от города три километра, остановились на ночь в поселке. Хозяйка встретила нас как своих сыновей: накормила, постель приготовила, на ночь сказала:
— Спите, высыпайтесь, ибо дальше пойдут казацкие станицы — там так не примут.
Следующим утром мы пошли дальше и к вечеру пришли на станцию Ольховатка. Пошли искать ночлег и не можем найти — никуда не пускают. Тогда старший, ведущий колонну, начал просто распределять всех по домам. Мы зашли во двор, где хозяйка со стариком пилили дрова. Между нами произошел такой разговор:
— Хозяйка, пусти переночевать.
— У меня уже стоят командиры, — отвечает она.
— Пойдем посмотрим, — настаивает старший колонны.
— Оставьте 5 человек, — проговорила хозяйка, не поднимая головы.
Войдя в дом, мы там никого не увидели. Состоял дом из двух комнат и коридора. Передняя комната отоплялась, а вторая — нет, нечем было топить.
Из рассказа хозяйки мы узнали, что ее муж погнал колхозный скот для эвакуации, но в пути распродал его. Тайно вернулся домой, где и скрывался. В сарае была сделана яма, от нее во двор выходила отдушина. По ночам хозяйка носила ему еду. Кто-то подследил ее за этим и донес в сельсовет. Мужа арестовали. В станице оказалось еще два дезертира, убежавших с передовой. Их тоже арестовали. Так НКВД начал наводить порядок после паники первых дней войны.
Ужинала хозяйка без нас. Сама она не предложила, а мы не посмели попросить, да и напрасный был бы это труд. Но хуже всего мы там спали. Другой такой ночи у меня не было ни на Дальнем Востоке, ни на фронте. В неотапливаемую комнату хозяйка бросила три снопа соломы и на этой соломе мы и спали. В комнате было холодно, как в леднике. Несмотря на усталость от целого дня ходьбы, уснуть я не смог ни на одну минуту. Всю ночь простучал ногами. Так провели мы ночь в казацкой станице Ольховатка. А наутро пошли дальше и я бежал несколько километров пока согрелся.
За день прошли станицу Герасимовка и дошли до Красновки. Впереди было Миллерово, но из-за большого скопления народа нас туда не пустили. На ночь расположились в хуторе Елань, что в трех километрах от Красновки. В этом хуторе мы пробыли 10 дней. В нем мы услышали радостную весть о разгроме немцев под Москвой и успешном наступлении наших войск.
Хозяин, у которого мы стояли, в прошлом белоказак, сейчас был слеп на оба глаза. Рассказывал о своей службе в белоказачьей армии.
— В то время был я еще молод, наступали мы на Царицын (Сталинград). Однажды нас выстроили и полковник перед строем произнес речь, призывая драться за царя и отечество. Он сказал: «Сыны мои, орлы мои! Вся надежда на вас! Вы цвет России и вам я доверяю. Старые казачишки уже пропитаны большевистской заразой, а вас еще не тронула эта нечисть. Поэтому вся надежда на вас».
Началось наше наступление, но было оно недолгим. Справа от нас был полк юнкеров, они не выдержали и побежали. Красная Армия прорвала фронт. Я попал в плен и когда нас вели по улице, я увидел нашего полковника. У него был раскроен череп. Попавших в плен выстроили и красный командир произнес такую речь:
— Вас, молодежь, мы ни в чем не виним. Сейчас вы разойдетесь по домам. Но не попадайтесь во второй раз — пощады не будет.
Так бесславно закончился поход на Царицын и боевой путь нашего рассказчика. Вскоре он ослеп на оба глаза. Хозяйка была небольшого роста, подвижная, фактически вела все хозяйство. Не стесняясь мужа говорила: «Он из богатой семьи, а мои родители были бедные и мне бы никогда не быть за ним замужем, если бы он не был слепой».
За то время, что мы, шесть человек, стояли в их доме, попросили у председателя колхоза быков и подводу, съездили в лес, привезли и напилили дров. Так что мы обеспечили их дровами на всю зиму. А хозяйка готовила пищу. Продукты нам выдавали и их хватало и нам, и хозяевам.
15 декабря мы вышли с хутора Елань, на станции Чоботовка сели на поезд и к трем часам дня были в Миллерово. Здесь я встретил Пантелей Васильевича Полякова и Николая Маслова. Ранним утром следующего дня выехали в Сталинград, куда прибыли еще до обеда. А затем до вечера ходили в поисках пристанища. Наконец, нас поместили в здание клуба «Спартак», где мы и пробыли семь дней. Со мной был одноклассник Владимир Касьянович Калашников.
Позднее прибыл еще один парень из нашего села — Петр Семенович Терников. Вот что он рассказал о своем путешествии: «Когда немцы отступали из нашего села, я, опасаясь что меня примут за дезертира, ушел в Дмитриевку. 12 декабря немцы нас собрали на центральной улице под названием «Русская» и начали ее разрушать. Под дома подкладывали аммонит и взрывали, а нас заставляли все это разравнивать. Так немцы уничтожили одну из лучших улиц Дмитриевки, протяженность ее была семь километров. На ночь нас загнали в церковь, а на следующий день повели в Сталино (Донецк). Отойдя от Дмитриевки на 10-12 километров и проходя по балке, мы бросились в разные стороны, по нам начали стрелять, но я убежал. В Дмитриевку попал только на следующий день. Оказалось, что в ней уже были наши войска. Пробыв дома два дня, отправился в райвоенкомат. До Ворошиловграда шли пешком, до Сталинграда — поездом». А было это 24 декабря. То есть мне на это потребовалось 24 дня, а ему всего лишь 9.

Арчеда (Фролов)

Укладывая ранцы,
под натиском беды,
ребята-новобранцы,
мы строились в ряды.
Ф.Архипов

26 декабря мы погрузились в вагоны и уехали на станцию Арчеда (г. Фролов). В Арчеде были через сутки. Сама станция и городишко Фролов маленькие, но хорошо устроены. Немецкие самолеты до Фролова не долетали, разрушений не было, но война сказалась и здесь. Нас повели в военный городок, находившийся в 500-х метрах от станции, и стали распределять по подразделениям. Здесь формировалась дивизия. Здесь же создали и школу для обучения бойцов на младших командиров разных специальностей. В эту школу попал и я.
— Левой, левой, раз-два! Левой, раз-два!
А ветер дует как из трубы.
— Левой, левой!
Ветер насквозь продувает наши одежки.
— Раз-два, левой! Раз-два, левой!
Это дивизионная школа младших командиров занимается строевой подготовкой.
— Левой, левой!
А по земле метет поземка, сверху валит снег и мороз градусов под 20. Программы занятий нет.
— Раз-два, левой!
Нет матчасти, нет обмундирования. Прошла неделя — питаемся раз в день, в обед. Потом с трудом наладили питание два раза в неделю — утром и вечером. Мы занимаемся за пределами обнесенного высоким забором военного городка. Час занятий, десять минут перекура, прижимаемся к стенке забора, чтобы хоть как-то уменьшить силу ветра. Строевой подготовкой занимались по 10 часов в день. Начались сильные морозы, одеты мы были в свою гражданскую одежду и пару раз я промерз так, что зуб на зуб не попадал. Меня трясло, как больного малярией. Ну, думаю, завтра утром не встану.
После отбоя лежу в постели и вспомнился мне один из дней 1940 г. Пришел ко мне Николай Качаленко, было воскресенье, летний теплый день. Во время разговора вспомнили о том, что в Библии пишется о конце света в 2000 г. Николай был болен туберкулезом и поэтому произнес:
— Как там будет я не узнаю — не доживу.
А у меня как-то само собой вырвалось:
— А я доживу до 80 лет и узнаю, будет ли конец света.
Моя мама улыбнулась и сказала:
— Ого! Ты заказал себе два века.
И вот теперь, лежа в постели, никак не согреясь, думаю: «Я ведь заказал себе два века».
На следующий день поднялся и как будто ничего не было. Через день снова знобит, а наутро все нормально. Спустя несколько дней та же история. Пришел весь продрогший, залез на нары и тут услышал: «Кто болен — запишитесь». Я записался. Нас, записавшихся, выстроили и куда-то повели. Оказалось — в рядом стоящий дом, в пустую комнату. Мы в недоумении, думали, что в санчасть. Вскоре все выяснилось. Вошел лейтенант и ему докладывают: «Товарищ лейтенант, минометная рота выстроена». Лейтенант поприветствовал нас и велел обустраиваться на новом месте. Одни притащили койки, другие наводили порядок, третьи достали дров. Вскоре комната из нежилой превратилась в теплую и обустроенную. Так я попал в минометную роту.
Занятия в минометном взводе были не сложные. Всего два часа строевой, а остальное — миномет, граната, винтовка и т.д. Вначале меня назначили четвертым номером, т.е. подносчиком, затем перевели в ездовые. Но так как лошадей в роте не было, то я ничего и не возил. К 18 января в роте набралось столько народа, что можно было 2-3 роты организовать, а люди все прибывали и прибывали. Начиная с Ворошиловграда, я был неразлучен с Владимиром Калашниковым, а теперь пришлось расстаться. 18 января часть минроты (в том числе и Калашников, и Терников) в составе дивизии ушла своим ходом на фронт. Дивизия ушла без знамени, без матчасти, не обута и не одета.
Остальных же 21 января посадили в вагоны и повезли (как говорили командиры) в соседнюю часть.

Дальний Восток

Во время учебы в школе я увлекался книгами о путешествиях Арсеньева, Обручева, Жюль Верна. Позднее, работая с геологами и слушая их рассказы о Дальнем Востоке и Сибири, мечтал побывать в этих дальних краях. Когда началась война все мечты отпали сами собой — до этого ли. Однако оказалось, что эти мечты сбылись самым неожиданным образом.
Итак, мы погрузились в вагоны. После ухода дивизии у нас почти не осталось офицеров. На 2,5 тысячи человек лишь один командир — офицер. Станция была забита народом, началась настоящая давка. Мне хорошо помяли бока, но все обошлось. Вот мы в вагонах. Старшим нашего вагона оказался одессит Капустин (еврей), рабочий с обувной фабрики, средних лет, но уже лысый. Не знаю, он всю станцию обошел или это какое-то природное чутье, но он сразу начал отдавать очень точные команды: одним идти к вагону через два состава и набрать кокса и вот вам три мешка (откуда он взял мешки?), вы втроем идите туда-то и принесите дров (и объяснил где лежат), а вы, шесть человек, идите в конец перрона — там лежат мешки. Это пшеница, ее никто не охраняет. Возьмите три мешка.
Через час после погрузки состав отправился в путь. Вскоре в вагоне стало тепло и уютно, с голодухи ребята стали жарить пшеницу. Когда все успокоились, Капустин обратился ко всем: «Сколько мы будем ехать в этом вагоне я не знаю, но, наверное, долго, ибо мы едем на Дальний Восток. Так что давайте жить дружно».
Со станции Арчеда мы выехали ночью, проехали Балашов и дальше на Саратов. Поезд шел очень медленно. Пропускали встречные поезда на фронт, шли они с боеприпасами и продовольствием. А на восток пропускали поезда с заводским оборудованием и рабочими, чтобы те могли на новом месте сразу ввести оборудование в действие.
В Саратове простояли сутки. Перед отправкой из Арчеды нас водили в баню и сделали дезинфекцию одежды, но сделали ее плохо. И если перед баней вшей у меня не было, то после нее появились. Но настоящее бедствие от них началось в вагоне — вши были везде.
В Саратове далеко не ходили. Железнодорожная станция понравилась — хорошо оборудованное здание, прекрасный перрон, с другой стороны прямо к станции подходит трамвайная линия. Буфет, прежде, похоже, богатый разными блюдами, теперь мог порадовать только супом и кашей. Простояв в Саратове сутки, ночью проехали Волгу и, не останавливаясь в Энгельсе, поехали дальше. Здорово донимали вши. После Чкалова все стали стричься налысо.
Ровно через полмесяца от Арчеды добрались до Челябинска. Здесь нас вначале покормили в столовой, причем мне это удалось дважды. Когда пришли в столовую, то там оказалось большая очередь и большинство из нашего вагона вернулось назад. Осталось человек десять. Через некоторое время мы покушали, а когда вернулись к вагону, то старшина как раз строил людей идти в столовую. Недолго раздумывая мы тоже стали в строй. После столовой наш поезд перегнали в тупик, поближе к бане. И в ней мы мылись целые сутки. Заодно сделали дезинфекцию одежде и вагонам, и больше вшей мы не видели.
Сибирь, матушка Сибирь — простор и раздолье. После Челябинска поезд пошел намного быстрее. С нами ехал Василий Суворов, житель Челябинской области. Когда проезжали по его родным местам, он спрыгнул на ходу с поезда (был глубокий снег) и ушел домой на побывку. Пробыв дома сутки, через несколько дней, он догнал нас пассажирским поездом в Новосибирске.
Новосибирск — один из самых больших современных городов Сибири, большой по размерам, с хорошо развитой промышленностью. Надо сказать, что на многих станциях и полустанках в то время шло оживленное строительство — это восстанавливались эвакуированнные с запада заводы. Когда мы ехали, в отдельных местах станки уже работали. В степи, на голом месте, стояло оборудование и люди на нем работали. Снег, метель, шквальный ветер, а люди работали. Так ковалась победа.
Не задерживаясь долго в Новосибирске, поехали дальше. 20 февраля мы были уже в Хабаровске, который так же хорошо обустроен, как и Новосибирск. 21 февраля проехали Ворошилов-Уссурийск (ныне Уссурийск) и вечером выгрузились на станции Провалово, у залива Петра Великого.
21 января мы сели в вагоны в Арчеде (Фролов), а 21 февраля выгрузились под Владивостоком. «Ничего себе соседняя часть», — шутили ребята.

* * *
Занадворовка — деревушка, стоящая в долине одной из небольших рек, текущих с запада на восток и впадающих в залив Петра Великого. От станции Провалово до нее 12 км. Вот сюда-то мы и пришли со станции, пришли ночью. Ох, как трудно было идти после целого месяца пути в поезде. Привели нас в холодные полуразрушенные бараки. Но народа много, улеглись плотно и спали крепко и было тепло.
Через несколько дней повели нас в баню. Баня — одноэтажное здание на метровом фундаменте с небольшим, в три ступеньки, крыльцом. На этом крыльце все по очереди снимали с себя всю одежду и бросали в общую кучу. В первой комнате парикмахер снимал волосы. В следующей — баня: вода холодная и горячая, помылся и в следующую комнату. Здесь сидит старшина и выдает пару нового белья, новые брюки, гимнастерку и пр. Выбежав из бани, мы не узнавали друг друга после такого преобразования. Вместо старых бараков нас поместили в настоящие казармы: теплые и чистые. Началась новая жизнь, настоящая солдатская.
Справа и слева (с юга и с севера) были высокие сопки, на их вершинах скалы, а на склонах — деревья, кустарники и густая высокая трава, выше человеческого роста. Сопки высокие и скалы на них похожи на беспорядочно разбросанные бочки из-под горючего. Сначала я эти скалы и принял за бочки. Но в воскресенье сделали прогулку на сопку и я убедился, что это камни. На них мы полежали, погрелись на солнышке, наблюдая за заливом Петра Великого. С сопки он был виден, как на ладони.
Кто был на Дальне Востоке, и особенно в Приморье, тот знает, а кто не был, пусть представит: погода в марте в течении одного часа может измениться несколько раз. То облако набежит и пойдет сильный снег и кажется, что ему и конца и края не будет. Но пройдет 10-15 минут и все проясняется. А то вдруг подует бешеный ветер и пригонит другое облако и пойдет мелкий противный осенний дождь, который неожиданно переходит в сплошной ливень. И тут же все это неожиданным образом прерывается, выглядывает солнышко, улыбаясь и как бы спрашивая: хорошо я вас попугало? Иногда, довольно редко, бывают хорошие, солнечные дни. Таким был день, когда нас разбивали по дивизионам. Случилось это после десяти дней карантина. Грамотных было немного. Из 2500 человек нашего эшелона с образованием 9-10 классов набралось всего 22 человека, в их число попал и я. Нас выстроили отдельно, подошел командир и объявил:
— В офицерское училище требуются шесть человек. Есть желающие?
Подняли руки три человека. Еще троих отобрали. Остальным пообещали хорошую воинскую часть. В число этих шести попал и мой товарищ, с которым я сдружился во время поездки в эшелоне. Расставаясь, он мне сказал:
— Смотри, Иван, ты все же будешь командиром. Так живи по-хорошему с солдатами.
— Нет, — возразил я, — командиром не хочу быть.
Итак, после распределения, снова в путь, в свою часть. Из Занадворовки вышли вечером. Мы думали, что идти недалеко, километров 10-15. Спросили у лейтенанта. «Да, — ответил он, — недалеко, около 70 км». Не прошли и 20 км, как солнце зашло и пошел мелкий противный дождь, вскоре перешедший в мокрый снег. Около полуночи стали на привал, развели костры, обсушились, перекусили и снова в путь.
К утру подошли к поселку Барабаш, мокрые, голодные, уставшие. Здесь был размещен штаб нашего дивизиона и нас покормили в столовой. До самого дивизиона оставалось еще 18 км. Когда шел из дома до Ворошиловграда и далее в Миллерово, то за день проходил до 40 км. Но там хорошо отдыхал ночью, а здесь ночью поспали мало, как следует не отдохнули и на эти оставшиеся 18 км ушел весь день. Быстрее мешали идти сменявшие друг друга снег и дождь. Но вечер опять был хорош. Ветер разогнал облака, и солнышко ярко осветило вершины сопок.
Суточный переход завершился в одном из оврагов. В нем были вырыты землянки, где и размещался штаб артиллерийского полка. Добрались мы уже совсем выбившись из сил. Нас поместили в ленкомнате. Раздевшись, повалились на пол и уснули. Суточный переход совсем лишил нас сил. С трудом разбудили на ужин, да и тот принесли прямо в ленкомнату.
Попали мы в Отдельный артиллерийский дивизион, а «отдельным» он назывался потому что один из артиллерийского полка участвовал в боях с японцами в 1937 г. у озера Хасан. На следующий день — распределение по батареям. Я попал во взвод управления дивизиона связистом. Это было 19 марта 1942 г.
И пошла армейская жизнь. Подъем, физзарядка, туалет, проверка по форме №20 (вши), уборка коней и все по команде, все бегом. Семь дней пробыл я во взводе управления, а 26 марта старшина приказал мне и еще пятерым солдатам собираться в полковую школу. Я попытался отказываться, утверждая, что из меня не выйдет командира, но старшина возразил:
— Здесь все делается не по желанию, а по приказу, так что собирайтесь.
Самое неприятное было в том, что в школу надо было идти назад, все те же 70 км. Обратный путь мы прошли лучше, так как за эти семь дней втянулись в армейскую жизнь — на физзарядке каждый день пробегали по полтора километра. В Барабаше переночевали, а утром двинулись дальше. К вечеру легко дошли до школы.
На следующий день распределение — кто к чему годен. В комнате с развешанными картами СССР, плакатами из разных пособий, сидит лейтенант (позднее узнал его фамилию — Попсуй). Заходим по одному. Дошла и моя очередь.
— Фамилия, имя, отчество? — спрашивает лейтенант у меня.
Я ответил.
— А на карте можешь место своего проживания?
Я показал.
— Работал кем-нибудь на гражданке?
— Да, — отвечаю, — коллектором.
— Это что, на заводе?
— Нет, — поясняю, — я с геологами работал. А коллектор от слова коллекция.
— Все ясно, — сказал лейтенант, — пойдешь во взвод разведки.
В апреле приняли воинскую присягу. 1 мая небольшой митинг, а после митинга работа по устройству полигона. С 10 мая полк разделили на два полка и одним из них стал командовать капитан Диденко, бывший командир четвертого (нашего) дивизиона. На озере Хасан он участвовал в боях как командир отделения топографов и отличился, звание его тогда было — сержант. После разделения наш полк (присвоили ему №1126) разместили в поселке Барабаш.
И начались солдатские будни. В Барабаше нас поместили в старой, еще дореволюционной казарме. На занятиях по материальной части, по корректировке стрельбы, по наблюдению за «противником» у меня особых затруднений не было, как-то все давалось легко. А вот строевая подготовка и физподготовка никак не шли. Питание было неважное, жили впроголодь.
Прошло два месяца. Я наладил переписку с домом, начал получать письма. Получил письмо и от Николая Качаленко. Еще при первой оккупации, посмотрев на мародерство немцев, он сказал: «Армия, которая грабит население, никогда не победит».
Получив из дома письмо, стал ждать следующее. И вдруг... вдруг неприятная весть. Немецкие войска прорвали нашу оборону на южном фронте и захватили Новороссийск, Шахты, Ростов. Родное село оказалось в тылу у немцев.
Дома я питался свежими овощами и фруктами, а после Арчеды еда готовилась только из концентратов или из сушеной капусты, картофеля и свеклы. У меня из десен стала сочиться кровь, в ногах появилась слабость. Тяжело стало заниматься строевой. Рассказал об этом сержанту Матвееву, командиру отделения.
— Завтра в санчасть, — сказал он.
— Есть, — ответил я.
Но на следующий день в санчасть не пошел. На построении сержант увидел меня и приказал немедленно отправляться в санчасть.
— На что жалуетесь? — спросила меня в санчасти ст. лейтенант медицинской службы.
Я пояснил, что болит под коленями. Она не стала смотреть ноги, попросила показать зубы. Оказалось — цинга. Меня освободили от физподготовки и от строевой. Посоветовали есть шиповник, полевой лук, которые растут в сопках. Я так и делал. На занятиях в сопках собирал шиповник, полевой лук, виноград (в Приморском Крае много дикого винограда и он вкусный) и лимонник (местные жители называют его киш-миш). Лимонник, так же как и виноград, вьется по деревьям, но плоды у него растут не кистями, а отдельно, как большие белые сливы, но прозрачнее. В них много сладкого белого сока, а семена мельче виноградных. Как только стал пить настой виноградных листьев почему-то сводило судорогой ноги и я ходил как с перебитыми ногами.
Вскоре я выздоровел. Занятия продолжались, они были не трудные, если не считать строевую и физо, которые мне никак не давались.
Через семь месяцев нас отправили на стажировку и попал я в батарею управления. Командир батареи — старший лейтенант Свиридов — хорошо знал разведдело, связь и огневое дело, но был человеком хмурым и самолюбивым. Бойцам и младшим командирам давал много взысканий. За 24 дня стажировки я от него не получил ни одного замечания, но характеристику он мне дал плохую, а на словах сказал:
— Имейте в виду, Недвига, говорю вам авторитетно, что младшим командиром мы вас не выпустим.
После 24-х дней стажировки снова школа. Командный состав полностью сменился. Поступил приказ нам учиться еще два месяца.

* * *
В июне 1942 года снова началось наступление германской армии от Азовского моря до Орла. Цель — разгром нашей армии и захват Сталинграда, что дало бы возможность отрезать страну от кавказской нефти, затем зайти на Москву с тыла и захватить ее.
Эти дни стали черными для меня. Сразу же я потерял связь со своими родными, они остались в оккупации, писем я ниоткуда не получал. И вот каково же было мое удивление, когда в сентябре я получил письмо из дома. Оказывается, выслали его еще в июне и шло оно до меня около трех месяцев. Адрес на нем почти затерся, но я аккуратно завернул письмо в новую бумажку и хранится оно у меня и сейчас. И не счесть сколько раз я его прочитал за это время.
Иногда кажется, что дело можно сделать быстро и легко, а когда возьмешься, то оказывается, что не рассчитал ни сил своих, ни возможностей. Так получилось и у немцев. Думали все сокрушить на своем пути, но с трудом дойдя до Сталинграда, завязли по самое горло. Они нависли черной тучей над Сталинградом, но наши славные воины стойко защищали родной город и враг за каждый метр платил тысячами жизней. Он прорвался на Кавказ, но и здесь встретил стойкий отпор и в горах остановился. А тут еще спутал планы гитлеровцев наш центральный фронт, который во время наступления фашистов к Сталинграду, прорвал оборону противника в районе Вязьмы. Гитлеровцам пришлось перебросить часть своих войск с юга на центральный участок.
Но наши силы крепли. Промышленность, переброшенная с западных областей, развернула работу на полный ход, и армия стала получать в достаточном количестве вооружение и боеприпасы. К началу ноября гитлеровская армия почти уже выдохлась, хотя еще и продолжала яростные атаки, а Гитлер отдавал приказ за приказом о взятии Сталинграда. Но ничего у них не получилось. Вскоре наша армия нанесла большой удар по гитлеровской армии на Кавказе, в районе Орджоникидзе. Это был только предупредительный толчок. Через несколько дней наши войска ударили с двух сторон по сталинградской группировке немцев, прорвали фронт и быстро начали продвигаться вперед.
За ходом всех этих событий мы зорко следили. Сообщения Совинформбюро ожидали с нетерпением. А бойцы как один высказывали свое желание попасть на фронт. От многих можно было слышать такие слова: «Сидим здесь, а там люди воюют, кровь проливают за нас». Где нам, рядовым, было знать, что именно Дальневосточная мощная группировка сдерживала аппетиты японского милитаризма.
Но вот в декабре отобрали группу самых лучших младших командиров и отправили на запад. Им завидовали, говорили, что повезло. Ушел наш старшина Колотов, командир отделения разведки ст.сержант Василий Матвеев, а вскоре и командир школы капитан Диденко. К концу декабря, к выпускным экзаменам, школа осталась без комсостава.
В школе пошли зачеты, принимал их помощник начальника штаба. У меня получились следующие результаты: спецподготовка — хорошо, топография, стрелковое оружие и прочее — хорошо, а физо и строевая подготовка — плохо.
28 декабря нас выстроили и зачитали кого куда отправляют. Так как звания младшего командира мне не присвоили, я вернулся в свое подразделение. Со мной вернулось шесть человек — Микин, Татарченко, Моисеенко, Кочубей, Фролов и я.
На следующий день на построении старшина Агапов увидел меня:
— А вы, Недвига, рядовой? Значит, лето дурака проваляли?
— Я же говорил, что из меня командира не получится, — ответил я.
И опять я стал связистом, через полмесяца меня поставили уборщиком землянки воентехника, а затем командира взвода. Приходилось мыть полы и ходить в сопки за дровами.
В нашей землянке часто проходили занятия младшего комсостава и меня удивляло, что многие из них прекрасно знали орудия, связь, но очень плохо знали разведдело. Однажды, когда я был дневальным по землянке (дневальный должен был находиться у входа в землянку), проходили занятия по глазомерной подготовке данных для стрельбы орудий. И вот когда ведущий дал задание, которое надо было просчитывать в уме, все сидели и упорно силились подсчитать. Я не выдержал и подсказал одному сержанту. Он удивился и вначале не поверил мне, но вспомнив, что я учился в школе на разведчика, поднял руку. Ответ был верным. Так я ему подсказывал все занятие и ни разу не ошибся. С тех пор повелось — когда занятия меня ставили дневальным по землянке.
Фронт быстро продвигался к Донбассу. Освобождены Лихая, Зверево, Ровеньки. Это недалеко от моего села и я не утерпел, написал домой письмо. 21 февраля, через год после нашего прибытия на Дальний Восток, Совинформбюро сообщило об освобождении нашего райцентра — г.Боково-Антрацит (ныне г.Антрацит) и моего села Нижний Нагольчик. Радости моей не было предела. 23 февраля я написал второе письмо, а через пять дней еще одно, третье, и стал ждать ответа.
О дальнейшем продвижении фронта на этом участке больше не передавали, из чего я сделал заключение, что фронт остановился. Так оно и было. В полутора километрах от Нижнего Нагольчика проходила наша линия обороны, а под селом Есауловка — немецкая. Расстояние между селами составляет четыре километра.

* * *
Лейтенант Краснощеков, командир взвода, был из командиров, не знающих меры в наказаниях. Младшим командирам он говорил:
— Красноармеец — это солдат, а солдат жалеть нечего. Солдат должен работать, а не сидеть.
Когда я попал к нему на уборку землянки, он сразу же сказал, что получу взыскание, если не будет вовремя растоплена печь и подметен пол. Обо всем этом можно было сказать другими словами, но они ему были неведомы. Но это еще ничего. А однажды произошла такая сцена: я незаметно вошел в конюшню (не специально, так получилось) и что же я вижу? В другом конце конюшни перед Краснощековым ползает на коленях красноармеец Дурнайкин, причем Краснощеков наставил на него наган. Все произошло из-за уздечки. Лошадь потеряла уздечку, а подумали, что Дурнайкин продал ее в другое подразделение (позже она нашлась в лесу). Я услышал такие слова: «Если ты не признаешься, я застрелю тебя как собаку, оттащу в сопки и никто не узнает». Увидев меня, лейтенант быстро спрятал наган, приказал Дурнайкину подняться и ушел.
Но не знаю почему, а я ему понравился. Видимо, потому, что службу нес исправно, был в числе передовых. Через некоторое время лейтенант Краснощеков задумал организовать радиоотделение, но не прошло и недели как его отозвали на запад и занятия прекратились.
А вскоре меня перевели в топовзвод, а потом во взвод разведки, так как в школе я учился на разведчика и разведдело знал хорошо. Но все же я мечтал попасть на фронт. Зимой еще несколько человек перевели на запад.
(Сразу же после войны, в 1945 году, я начал записывать по свежей памяти свои мытарства за четыре года войны. Записи делал в карманных блокнотах. Часть блокнотов за тридцать с лишним лет потерялась и теперь приходится все вспоминать и записывать заново).
14 апреля, утро пасмурное, низко над сопками плывут облака и тихо, ни одна ветка не колышется. С 12 часов пошел снег тихий, лапатый и мокрый. Он быстро начал ровным слоем покрывать землю, телефонные провода, деревья. Снег шел без перерыва целые сутки. Под его тяжестью оборвалось много телефонных линий, сломалось немало веток на деревьях, а некоторые из них даже выворачивались из земли с корнями.
Наши землянки (не казармы) сделаны в овраге по склону сопки (по карте высота 520). На вершине сопки — наблюдательный пункт. В ясную погоду хорошо видны японские заставы. Видно как занимаются тактической подготовкой японские солдаты. От нас до их заставы семь километров.
У них сопка высотой в 200 метров. На верху сопки какое-то сооружение, снизу доверху ступеньки. Мы за ними наблюдаем в стереотрубу. Видим как подъезжает машина, в ней ящики. Пятеро солдат сгружают эти ящики и по одному поднимают на вершину сопки, в середину сооружения. Политрук рассказывал, что японскому офицеру положена лошадь, а его ординарцу нет. И вот когда офицер едет куда-либо по делам, то ординарец должен бежать рядом, держась за стремя и не отставать как бы ни бежала лошадь.
На высоту к нашему наблюдательному пункту три километра. У нас условный сигнал «Ветер», по нему объявляется боевая тревога. Чаще всего «Ветер» объявляют в шесть часов утра. Быстро собираемся и в полном боевом снаряжении на сопку. На подъем уходит минут 30-35. Сопка покрыта деревьями, кустарником, травой. Много камней-валунов, между которыми, где-то в глубине, журчат ручейки, почти как по Пришвину: «Говорите, говорите, говорите...» Идешь и слышишь, как «говорит» ручей, а где — не видишь. И только в некоторых местах пробивается он на поверхность, чтобы тут же исчезнуть. Иногда по команде «Ветер», выбежав из казармы, попадаешь в такой густой туман, что в двух метрах ничего не видно. Но постепенно, по мере подъема на сопку, туман рассеивается, а потом и вообще оказывается ниже и когда посмотришь вдаль, то кажется, что перед тобой белое море, а сопки как острова в этом море. Очень красивое и удивительное зрелище!
Прибывшее пополнение стало осваиваться с армейской жизнью, а «старички» гадали, кому выпадет счастье попасть на западный фронт. Подходил к концу март, а я так и не придумал каким образом добиться отправки на фронт.
В апреле прошел слух, что японцы готовят диверсионную группу в наш тыл и до 1 мая должны перейти границу. Наш взвод разведки отправили на НП для наблюдения за противником. Десять дней (с 20 апреля по 1 мая) мы вели наблюдение. Потом оказалось, что японцы попытались перейти границу в другом месте и были задержаны. По возвращении в подразделение меня вызвали в подсобное хозяйство полка. Мы пахали на тракторе, садили картофель и пр.
14 мая сообщили, что меня вызывают в подразделение с вещами. Часам к двум я добрался в часть и доложил старшине.
— Прекрасно, Недвига, что вы прибыли. Сегодня отдыхайте, а завтра пойдете в другую часть.
Ох, как забилось мое сердце! Ведь, яснее ясного, что на запад, в Европу, туда где полыхает пламя войны.
На следующий день сбор у штаба дивизиона и в путь, в поселок Барабаш, в штаб полка. Со мной попали Борис Акиншин (москвич), Дмитрий Соляников (Новый Оскол).
У штаба полка нас ждала группа побольше. Всего с полка набралось 120 человек. На небольшом полустанке сели на поезд, который тянул нас часа полтора и остановился. До станции Раздольная оставалось 5-6 км, а напрямик около двух километров. У нашего паровоза закончилось топливо и мы пошли пешком.
В Раздольном мы провели месяц. Поместили нас в Северный военный городок, а мыться водили в Южный городок, расположенный в 2-3 км от Северного. Еще в полковой школе я познакомился с двумя земляками-донбассовцами. Один из г.Красный Луч — Николай Гавриченко. Второй — Николай Лысенко из пос.Ново-Павловка, который находится от моего родного села Н-Нагольчик в 15 км к западу. Николай Лысенко был комсоргом в батарее управления, дела у него шли хорошо и его уже хотели отправлять в школу младших командиров, но он расстратил комсомольские деньги и его сняли из комсоргов. Хотели судить, но потом отправили на фронт. Лысенко не курил, а однажды я увидел, как он продавал самосад (стакан самосада стоил 70 руб.). На мой вопрос, где он взял самосад, указал на сараи. Возле наших казарм стояли конюшни (видимо, здесь когда-то располагалась кавалерийская часть) и в них сушился табак-самосад. Конюшни были закрыты, но Лысенко со своими дружками через окна таскал самосад.
Людей на сборном пункте собралось много и людей самых разных. Откуда-то прислали партию уголовников. Вели они себя нахально, но их было мало и ничего особенного в городке от них не было.
Наконец, 15 июня мы погрузились в вагоны и отправились на запад. Проехали Уссурийск (Ворошилов), Хабаровск, подъезжаем к Биробиджану. Идут третьи сутки пути, а нам как дали суточный паек при посадке в Раздольной, так больше ничего не добавили. Постояв в Биробиджане около часа, паровоз дал сигнал к отправке. Но в вагоны никто не садится. Один, второй сигнал. Из города прибежали патрули, комендант города приехал. В чем дело? Почему нет посадки? А голодные люди. Немедленно выдать паек! Получив продукты, все сели по вагонам и поезд тронулся дальше.
Поезд движется быстро, остановок мало. Прибыли в Улан-Удэ. Час стоим, два, три. В чем дело? Говорят, что кого-то зарезало, попал под колеса перед Улан-Удэ. А кого? Как это могло случиться? Оказывается, Николая Лысенко. За 100 км перед Улан-Удэ была остановка. Лысенко сел на буфер продуктового вагона и на ходу ножом вырезал доску, но не удержался и упал. Нашел своё человек!
До этого два раза обворовывали продуктовый вагон. Кто были его сообщники никто не выяснял. Но на остановке в одном из сибирских городов начальник эшелона задержал троих солдат, продававших сахар. У них было по 150 гр. сахара. При нашей норме в 24 гр. в сутки это многовато, но задержанные утверждали, что сохраняли сахар для обмена на махорку. Их завели в вагон к начальнику эшелона, тот продержав их минут 15, отпустил. В вагоне был котелок, в котором хранились консервы и масло. После ухода задержанных начальник эшелона собрался ужинать, а котелка и след простыл. Так и не нашли его.
В Новосибирске стояли 6-7 часов. Надо было нам ехать, но пропустили какой-то эшелон со срочным грузом и этот эшелон диверсанты пустили под откос. Как потом выяснилось, хотели пустить под откос наш эшелон и только случайность спасла нас.
И вот позади Сибирь, мы едем по Уралу, впереди Европа, запад, фронт. В Свердловске немного постояли, а Горький прошли без задержки. Четвертого июля выгрузились в г.Коломна Московской области.
Коломна

Место слиянья Москвы и Оки
предполагает величие града.
В.Дагуров
На месте слияния рек Москвы и Оки стоит старинный город Коломна. Здесь сохранились еще крепостные стены со времен Дмитрия Донского. Поезд с Дальнего Востока прибыл именно сюда. С вокзала нас привели во двор артиллерийской школы. Здесь был расположен Коломенский учебный артиллерийский лагерь (КУАЛ). В нем обучали артиллерийскому делу, формировали полки и отправляли на фронт.
Привели нас на двор артшколы 4 июля 1943 года и оставили ночевать. Сначала было ничего, но ближе к ночи потянуло прохладой и за ночь мы здорово промерзли. Второй раз за время моих странствий я от холода всю ночь не спал (первый раз это было на станции Ольховатка).
Утром показалось солнце и сразу стало тепло. Нас повели дальше, в березовую рощу, именовавшуюся Семибратские кустики. Рядом стояла небольшая деревушка — Семибратское, в ней было 7-8 дворов. В роще были землянки, отсюда артиллерийские части ушли на фронт, а мы прибыли на их место. Ночь провели в небольшом блиндаже. Спали втроем, так что было тепло. Нас разбили по батареям, взводам. Я снова попал во взвод разведки батареи управления.
Тут пошел слух, что полк, организуемый недалеко от нашего, пойдет на фронт раньше. Говорили также, что в тот полк собирают провинившихся или тех, кто не понравился руководству. Решил и я уйти в тот, другой полк.
Вскоре прибыл командир полка для знакомства с бойцами. Полк выстроили. Подошел человек среднего роста, подтянутый, стройный, поприветствовал:
— Товарищи бойцы, отныне мы с вами будем составлять артиллерийский полк №1519. Я командир полка, подполковник Золкин.
После этого он пошел вдоль рядов посмотреть на солдат. Вот здесь я и решил воспользоваться случаем, чтобы меня отправили в соседний полк и дальше на фронт. Когда командир полка подходил ко мне, я заложил руки в карманы, ноги на ширине плеч и стою. Был я во втором ряду. Остановившись напротив меня, подполковник спросил:
— Ваша фамилия?
— Недвига.
— Отправить его.
Как только строй был распущен Акиншин, Соляников, Гавриченко бросились к командиру отделения, а потом к командиру взвода с просьбой никуда меня не отправлять.
— Не отправляйте никуда Недвигу. Он хороший разведчик.
Одним словом, меня оставили благодаря стараниям моих друзей.
И вспомнился мне случай из моей жизни в полковой школе на Дальнем Востоке. Наш 4-й дивизион участвовал в боях с самураями на озере Хасан и поэтому мы каждый вечер пели Интернационал в честь воинов, погибших в этих боях. Мы только начали заниматься, запевал не было и старшина приказал:
— Карагодин и Решетников, выучите Интернационал и с завтрашнего дня будете запевать.
На следующий день, после вечерней поверки, старшина скомандовал:
— По погибшим воинам на озере Хасан гимн запевай!
И они запели вразнобой, как два козла. Я чуть-чуть улыбнулся, и хотя стоял во втором ряду и далеко от старшины, но он заметил мою улыбку. После исполнения гимна старшина скомандовал:
— Недвига, три шага вперед.
Я вышел.
— За улыбку во время исполнения гимна четыре наряда вне очереди.
— Есть четыре наряда вне очереди.
Еще больше досталось мне от командира отделения — он распекал меня часа три.

* * *
Вскоре мы узнали, что полк наш входит в состав четвертой артиллерийской бригады и командует ею подполковник Иванов. В бригаду входил и тот 136-й полк, в который мы рвались, думая что он уйдет на фронт первым. Командовал им подполковник Бондарь.
Вскоре получили матчасть и начались занятия. На первом же занятии, расставив приборы (стереотрубу, бусоль, перископ-разведчик и др.), командир отделения, сержант Кондаков, начал объяснять назначение каждого прибора, название отдельных деталей. Мы слушали. И тут Акиншин не выдержал:
— Знаешь, сержант, давай мы тебе все расскажем за всю матчасть, только ты нам ничего не объясняй.
— Прекрасно, — отвечает Кодаков, — рассказывайте.
Убедившись, что мы все знаем, повеселел — хорошее попалось отделение.
Нас привезли с Дальнего Востока и мы надеялись, что сразу попадем на фронт, но вместо этого нас усиленно обучали, особенно на огневые батареи.
На фронте происходили события исторического значения. Шла грандиозная битва. Неужели, думал каждый, немец и в этом году прорвет фронт. Ведь, когда ехали с Дальнего Востока видели сколько техники шло на фронт и какой техники — залюбуешься ею. А бои гремели, сильные бои на Курской дуге. И вот сообщение: после тяжелых оборонительных боев Красная Армия перешла в наступление и восстановила все позиции, занимаемые до пятого июля. А вскоре были взяты Орел и Белгород, а за ними и Харьков и враг покатился на запад.
Два месяца усиленных занятий и вот первое испытание: стрельба на полигоне. В 15-ти км от Коломны есть село Шурово, а по селу и название артиллерийского полигона – Шуровское. Приехали, заняли позиции, выбрали НП и боковые наблюдательные пункты, на которые посадили: справа Акиншина, слева – меня. Назначили ориентиры и началась пристрелка. Результаты оказались неплохими: с третьего выстрела цель была поражена. Командующий учебным артлагерем, слушая команды с боковых пунктов, спросил:
— Кто у вас на боковых НП — офицеры?
— Нет, рядовые бойцы, — ответил командир полка.
Полку была объявлена благодарность за хорошую подготовку и мы думали, что теперь уже точно отправят на фронт, но посылать на фронт нас не спешили.
А время шло неумолимо и наши войска продолжали бить противника. После взятия Орла и Белгорода немцы откатились за Днепр, но еще раньше был прорван фронт южнее, у Саур-Могилы. Саур-Могила — это высота, господствующая над большим пространством. Достаточно сказать, что г.Антрацит находится в 30-ти км от Саур-Могилы к северо-востоку, но хорошо виден с этой высоты. И вот наши войска штурмом взяли Саур-Могилу и, прорвав фронт, повернули на юг, к Азовскому морю, отрезали немца в Таганроге и вскоре освободили город.
Красная Армия начала освобождать города Донбасса. Одним из первых был освобожден Красный Луч и я опять написал письмо домой и в поселок Есауловка к тете Поле, сестре моей матери. Ведь связь с домом так и не удалось установить. Но вот и первая весточка с Донбасса, отозвалась тетя Поля. Она оказалась дома, а мама моя была в 35-ти км от дома, ее эвакуировали с другими односельчанами. Вскоре получил письмо и от мамы. Живы и здоровы. Верно, много пришлось перенести им унижения из-за того, что я в Красной Армии. Мать посылали работать на шахту, а сестру Лиду хотели отправить в Германию и ей пришлось прятаться у чужих людей. Так, почти через год, я наладил связь с родными.
Шестого ноября Совинформбюро сообщило об освобождении нашими войсками г.Киева. Седьмого ноября, в день 26-й годовщины революции, провели митинг. День был пасмурным и холодным. А на следующий выпал снег. Началась зима.
Пробыли мы в Коломне уже три месяца, а на фронт не отправляют. Потихоньку подошел и 1944-й год. В полку произошло несколько ЧП. Наш почтальон, он же художник-оформитель Петренко (кстати, мой земляк, с шахты 23), набрал у офицеров денег на разные покупки в городе (он ходил в город каждый день за почтой) и не являлся в часть четыре дня, где-то пьянствовал. Ему дали два месяца штрафной роты.
Когда человек долго находится на одном месте, он обживается, друзей себе находит, знакомых. Так и у нас в полку, а особенно в батарее управления. Митька Соляников нашел себе какую-то молоденькую девушку, комсорг батареи Иван Ермилов тоже сошелся с женщиной (ей было около 30). Были и у других ребят знакомые девушки в соседнем селе Бакунино. В этом селе стояла артчасть, только что прибывшая с фронта для отдыха и пополнения, и от этой части по селу ходил патруль, вот он то и арестовал Соляникова и Ермилова. С ними был и сержант Ютишев, но он сумел уйти от патруля. Прибежал Ютишев в часть и рассказал обо всем сержанту Кондакову. Тот поднял Василия Твердых, и они втроем, с оружием, помчались выручать товарищей. Патруль догнали и ребят забрали, но кроме этого забрали у старшего патруля автомат. Наутро весь гарнизон учебного лагеря знал об этом. Твердых и Ютишева разжаловали в рядовые, Ермилова сняли с комсоргов, а Кондаков и Соляников отделались выговором. Комсоргом батареи управления выбрали меня.
И еще одно ЧП. Был у нас в батарее рядовой по фамилии Соловей (из Владивостока), пожилой человек, 35-ти лет, большой, плечистый, носил пышные усы. Числился радистом, но был за парикмахера. Он говорил:
— Я воевать не буду. Парикмахеры нужны и на фронте.
И вот этот Соловей и связист Васильев стащили в колхозе овцу. Видимо, не хватало им армейского рациона. Через день все раскрылось и обоим дали по два месяца штрафной роты.

* * *
В повседневных заботах и учебе прошел апрель, а за ним и май. Наши войска, отбив все яростные контратаки северо-западнее Киева, у Житомира, измотав немцев, перешли в наступление и погнали их на запад. Жаркие бои были на реке Молочной у Мелитополя, но и здесь немцу пришлось все бросить и удирать. К маю 1944 года наши войска вышли на границу с Румынией и даже перешли ее. Были освобождены Одесса, Кировград, снята блокада Ленинграда.
В апреле началась операция по очистке и ликвидации немецко-румынских войск в Крыму. В течении месяца Крым был очищен от немца, а мы все сидели и усовершенствовали свое мастерство. Но вот в конце мая прошел слух, что скоро едем на фронт. И этот день настал.
Так уж получилось, что дата 15 июня знаменательна для меня. 15 июня 1943 г. мы выехали со станцции Раздольная, с Дальнего Востока, а 15 июня 1944 г. мы выехали на фронт из города Коломна. Проехали Рязань, Елец, Орел, Брянск и 20 июня выгрузились в городе Гомель, в Белоруссии.

Фронт

Прощай, прощай,
И нет возврата —
В смертельный бой
Идут солдаты.
В.Волынский

Представьте себе: лес, за лесом — болото. Справа, на запад, лес тянется далеко вперед, а слева заканчивается небольшой рощей. За болотом — небольшая возвышенность, а за ней не видная нам деревушка. Сюда мы прибыли 20 июня для рекогносцировки местности. Выбрали место для наблюдательного пункта. Но лес для НП надо резать и таскать два километра по болоту и только ночью. Мы пришли, этакие храбрецы, каждый показывает, что ничего не боится, начали резать лес, а немцу-то с высоты видно, что деревья валятся и вот первая мина метрах в ста от нас разорвалась, вторая ближе. Мы отошли в сторону и вдруг, в том месте где мы только что были, разорвались сразу 4 мины. Наблюдали за этим мы из расположения бывшей батареи. Как только ушли оттуда, там тоже стали рваться мины. Поняли, что эта местность хорошо пристрелена немцами. Одним словом, со своей задачей мы не справились. НП оборудовали, но очень плохо, командир полка был недоволен.
24 июня произвели артподготовку и наши части пошли в наступление. Неутешительны были итоги первого боя полка. Связисты плохо справились со своей задачей, не обеспечили связь. Из них только Василий Твердых оказался на высоте — сумел наладить связь. Ему восстановили прежнее звание сержанта.
После этого начальник разведки полка лейтенант Луценко со мной и Акиншиным пошли вслед за наступающими, чтобы посмотреть на нашу работу. Впереди была деревня Чернушки, за ней немецкая батарея, засеченная нашей звукобригадой и которую наши огневики должны были подавить во время артподготовки. Нашли немецкую батарею быстро. Из четырех орудий три разбиты прямым попаданием. Одно орудие стоит целое и невредимое. Убитых немцев немного, видимо, успели сбежать.
Штрафная рота, в которую попали Соловей и Васильев, оказалась на нашем участке фронта. Вскоре мы узнали, что во время наступления Соловей был убит, а раненого Васильева отправили в Новосибирск, в госпиталь.
А наш полк снялся со своих позиций и двинулся вперед до города Осиповичи, а затем нас вернули назад, на станцию Калинковичи (артиллерия 150 мм после прорыва мало применялась).
Мы были в недоумении. Первые дни наступления. И вдруг назад, что это? На станции Калинковичи бригада должна была грузиться в вагоны, но мы, разведчики, не дожидались погрузки. Командир бригады и оба командира полков, а с ними и разведчики обоих полков, своим ходом отправились на новое место дислокации. Выехали рано утром. Впереди наша машина с разведчиками, за ней машина командира полка Золкина, потом командир бригады Иванов, далее командир 136-го полка подполковник Бондарь и далее разведчики этого полка. Проехали города Мозырь, Коростень и в полдень остановились в г.Овруч. Затем мимо г.Новгород-Волынского на шоссе Киев-Львов. Вечером пересекли старую польско-советскую границу и остановились на ночлег городишке Корец. Город тихий, небольшой, похож на сказочный. Здесь есть монастыри, по улицам прохаживаются монахи и монахини.
На следующий день мы проехали город Ровно и не доезжая до Луцка свернули на Ковель. Еще в Кореце мы узнали по радио о взятии его нашими войсками. Здесь находился важный узел железных дорог. В Ковеле немцы были зажаты с трех сторон, но держались. А когда началось большое наступление наших войск в Белоруссии, немцы опасаясь окружения, оставили Ковель. Как только выехали за Ромны, на каждое крыло автомобилей сели автоматчики. В этих местах действовали бендеровцы.
К вечеру мы были на месте нового назначения. Переночевав, принялись за обустройство. Наметили место для НП, оборудовали его, недалеко сделали землянку для командира полка. На этот раз все было сделано намного лучше, командир остался доволен.
Через несколько дней прибыли полки. А 18 июля мы сделали прорыв от Ковеля и погнали немцев на запад. Вскоре наши войска вступили в Польшу. 1 августа мы подошли к реке Висле. С 1 по 5 августа форсировали Вислу и расширили плацдарм. А 6 августа снова снялись с позиций и под Варшаву. Прибыли на место и с начальником разведки пошли узнать где находится передовая. Идем, впереди лесок, за ним высотка, дальше еще одна. Из-за высотки машет нам танкист. Подходим. Он объясняет, что высовываться нельзя, немец стреляет.
— А где же передовая? — спрашиваем мы.
— А вот это и есть передовая, — объясняет он, — мы шли на танках пока не закончилось горючее. А сейчас стоим, ждем пехоту.
Пехота подошла только через 5-6 дней.
От Варшавы мы были в 12 км, на даче Радосць, но Варшаву видели хорошо. Она горела. В Варшаве, при подходе наших войск польским правительством, находящемся в эмиграции в Лондоне, было поднято восстание, но наши войска помочь ничем не могли. Позднее, с приходом пехоты, несколько раз пытались продвинуться к Варшаве, но немцы успели подтянуть силы и закрепиться.
Недели через две нас перебросили севернее и мы освобождали г.Воломин.
К середине сентября наши тылы подтянулись и началось наступление на Варшаву. 17 сентября мы вступили в Прагу, предместье Варшавы, на левом берегу Вислы, но форсировать ее и освободить Варшаву сразу не удалось.
После взятия Праги нас перебросили еще севернее, к деревне Кобялки. Деревня находится в долине небольшой реки. На запад от реки тянется возвышенность, с которой вся местность просматривается как на ладони. Немец все видит и простреливает.
Мы выбрали НП на чердаке крестьянской избы. Стереотрубу установили в дымоходе чуть выше трубы и стали наблюдать. Возвышенность недалеко, 500-700 метров, там немцы, а внизу наши батареи, под возвышенностью траншеи нашей пехоты.
Рассказывают, что в первую мировую войну 1914-1917 гг. фронт здесь стоял точно так же и русских солдат погибло в этой долине очень много, ее с тех пор так и называют «Долина смерти».
Недалеко от избы мы построили два блиндажа, один для командира полка, второй — для себя. Немцы очень сильно обстреливали эту местность. Однажды я стоял на посту у блиндажа командира полка. Блиндаж полностью врыт в землю и часового совершенно не видно, он вровень с землей. И вот на этом посту меня два раза порядочно оглушило.
С наблюдательным пунктом тоже не повезло. До пяти вечера наблюдали хорошо, а потом лучи заходящего солнца отразились от оконных стекол и немцы решили, что отсюда ведется наблюдение. Мы сидим на чердаке, смотрим в стереотрубу, и вдруг слышим гул «Фердинанда», он выполз из-за кустов и дал выстрел по избе. Снаряд задел лобовую стенку избы, пролетел по чердаку, пробил крышу и взорвался в трехстах метрах от избы, в болоте. Выстрел был сделан наугад, если бы он нас заметил, то ему достаточно было ударить по дымоходу и нас бы не было в живых. Командир полка приказал сменить расположение НП. Мы отошли немного назад от передовой и на высотке, на дереве оборудовали новый НП. С нового места и обзор оказался лучше и стрельбы меньше.
Вскоре последовала наша артподготовка и пехота пошла в наступление. Немцы были выбиты из выгодных позиций. Проходя мимо нашего бывшего НП, мы увидели, что изба полностью разбита. Блиндаж командира полка тоже разбит (а ведь был сделан в три наката из бревен 35-40 см толщиной). Был разбит и наш блиндаж, в котором устроили перевязочный пункт. Картина была мрачная.
Новый наблюдательный пункт мы расположили на возвышенности, а внизу находился штаб полка. Однажды, по пути из штаба в НП, я услышал хлопок выстрела миномета и звук летящей ко мне мины. Недалеко, в земле, была небольшая щель. Прыгнул в нее. Мина разорвалась совсем рядом, на меня сполз песок со всех четырех сторон. С трудом выбрался из-под завала, весь забитый песком.
И снова вспомнился мне один из летних дней 1940 года и разговор с Николаем Качаленко о конце света в 2000 г. И как я сказал ему, что проживу 80 лет и узнаю будет ли конец света. А Николай тогда посмотрел на нас печальными глазами, он был болен туберкулезом. Вот о чем вспомнил я, вылезая из-под песка. Подумал также о том, что еще один такой завал или осколок в голову и не видать мне 80-и лет. Нет в живых Николая Качаленко — об этом написала мама еще в первом письме после оккупации. Умер он 14 февраля 1943 г., всего четыре дня не дожив до прихода наших войск. Часто во время оккупации он проведывал мать и при разговоре говорил: «Вы дождетесь прихода Красной Армии, а я нет». Так и получилось.

* * *
Во второй половине октября нас перебросили еще севернее, к реке Нарев-Буг. Перед нами, в 10 км, был городишко Яблонь-Легионов. Севернее, за рекой Нарев-Буг, в течении недели был слышен непрерывающийся гул — там шли ожесточенные бои.
За несколько дней мы подготовились к наступлению, ожидаем условного сигнала и рассматриваем передовую немцев в стереотрубу. И вдруг видим, что там расхаживают красноармейцы. Что такое? Позвонили в штаб бригады. Оказалось, что штрафники не дождались артподготовки и атаковали немецкие позиции. Это было столь неожиданным для немцев, что те сразу же отступили на 3-4 км. Кондакова с двумя разведчиками и связным послали выбрать место для нового НП. Вскоре Кондаков позвонил, что он на вершине. Начальник разведки полка, капитан Луценко, взял с собой Акиншина и отправился к Кондакову. По пути завернул к командиру третьей батареи, где его угостили водкой. Не разобрав хорошо, на какой вершине находится Кондаков, они ушли. Подходят к вершине, внизу траншеи, в них сидят пехотинцы.
— Дальше нельзя идти, — объясняют они, — там немцы.
— Нет, там наши разведчики, — ответил капитан и пошел дальше.
Акиншин пошел по траншее, а Луценко по траншее идти не захотел. Через некоторое время Луценко схватился за грудь и упал. Сказал Акиншину, чтобы тот бежал за помощью, и Акиншин вместо того, чтобы сделать перевязку и вытащить капитана в безопасное место, помчался за своими. Мы быстро собрались и бегом к месту происшествия. Нашли капитана в траншее у пехотинцев, он сам дошел до них. Но при этом потерял слишком много крови, через два дня из госпиталя пришло сообщение, что капитан Луценко скончался. Это был уже третий командир разведки. Первые два были ранены, а этот погиб.
Накануне октябрьских праздников мы заняли Яблонь-Легионов. Это совсем маленький городишко. В нем немного двухэтажных и совсем мало трехэтажных домов.
Но совсем отбросить немцев за Вислу не удалось. Взятый в плен «язык» сообщил, что 6 ноября взлетят на воздух все двух-и трехэтажные дома, все они заминированы. Как бы там ни было, но наш НП находился на крыше одного из двухэтажных домов и уходить оттуда мы не собирались. Вечером написал домой полное оптимизма письмо, хотя сам думал о возможном взрыве. Но взрыва не последовало. 7 ноября нас сняли с боевых позиций и отмечали 27-ю годовщину революции мы не на передовой. Впервые нам выдали по маленькой (0,25 л) на двоих. А еще через день нас сняли с фронта и отправили на отдых. Расположились в сосновом лесу, чтобы привести в порядок боевую технику.
* * *
Итак, мы на отдыхе, но это не значит, что мы ничего не делаем. Построили сносные землянки, не чета фронтовым. Каждый день занятия, подготовка к новым сражениям. За месяц батареи и другие подразделения пополнились людьми и боевой техникой. Подтянулись, вид стал намного лучше. Баня устроена в машине и с нами на колесах с Коломны. Внутри она хорошо оборудована. Одно только неудобно: и зимой и летом переодеваться надо снаружи.
Не обошлось и без ЧП. Некоторые солдаты и младший комсостав стали покупать у поляков самогон. Все закончилось быстро и не самым лучшим образом. Старшины Мартынов, Крюков и Зубков попали в штрафную роту.
А солдата из третьей батареи даже расстреляли. А дело было так. Купил он в селе самогон. Выпил. Показалось мало. Пошел менять на самогон запасные сапоги. Сторговался с одним хозяином. Самогон взял, а сапоги не отдал. Хозяин (поляк) шел за ним чуть не до полка, требовал себе сапоги. Видя, что от поляка не отвязаться, батареец его застрелил. Убийцу быстро нашли, его судил военно-полевой суд. Выстроили полк, пригласили жителей деревни и за совершенное преступление расстреляли.
28 декабря снова на фронт, на передовую, на левый берег Вислы. На тот плацдарм, где форсировали Вислу с 1 по 5 августа. Плацдарм глубиной до 15 км и шириной 18-20 км. Впереди речка Пилица, а за ней г.Варта. Новый, 1945 год, встретили на этом плацдарме. День 31 декабря был тихим, звучали только одиночные выстрелы. К ночи наступила полная тишина, как будто и не было никакой войны. Ближе к 12 часам стали снова появляться отдельные выстрелы, а ровно в полночь вся передовая огласилась гулом винтовочных, пулеметных и орудийных выстрелов. Минут через десять все стихло и до утра было спокойно.
К 14 января на плацдарме из-за каждого куста выглядывало по стволу. В 8 часов утра все небо озарилось вспышками орудийных выстрелов. Началась артподготовка. День прошел, а мы все еще на месте. Во второй половине следующего дня стали вести немецких военнопленных. Утром 16 января орудийные выстрелы прекратились, мы снялись с позиций и пошли вперед. К вечеру перешли Пилицу и остановились в одном селе. Хозяин, в доме которого мы ночевали, хорошо говорил по-русски. Мы поинтересовались откуда он знает русский язык. Оказалось — до революции служил в Казани в царской армии. Ужинали трофеями с немецких складов — наши кухни остались далеко сзади.
18 января немцы задержались на одном из рубежей. Мы быстро заняли позиции, но стрелять так и не пришлось, они сбежали не дождавшись наших «гостинцев». И дальше передвигались беспрепятственно до самой польско-германской границы, названия сел и городов не запомнились. Помнится, в одном селе, в костеле, был склад продуктов. Его остались охранять разведчик Зинченко и батареец Корумбаев. Они начали продавать продукты, завели себе ухажерок, нацепили погоны комсостава и в конечном итоге попали в штрафную роту.
Как-то сломалась наша машина и мы отстали от полка, оставалось всего 4-5 км до польско-германской границы. Карта у нас была только до границы, куда ушел полк не знаем. На следующий день поехали без маршрута. В полдень въехали в германский городок. На его окраине еще шел бой, по городу наши автоматчики очищали чердаки, крыши и подвалы. Мы остановились возле мануфактурного магазина. Здесь висели костюмы, пальто, материал для пошива. Из всего этого я выбрал отрез красной материи, который отдал замполиту. Мы поехали дальше и к вечеру остановились в каком-то селе. Два дня стояли в нем, не зная в каком направлении ехать. Потом нас нашел начальник штаба. Наш полк стоял в деревне Нойдорф. Здесь мы пробыли шесть дней.
В центре деревни стоит здание — это кирха, здесь в определенные дни собираются верующие. Каждый идет со своей книгой (не знаю как она называется, это как у нас Евангелие). Наблюдая как немцы идут в свой молитвенной дом вспомнил церковь в своем родном селе.
Стояла наша церковь на площади в центре села. Сделана она была из красного кирпича, из такого же кирпича была сделана ограда. Все сделано величественно, красиво. Вспомнил, как в первом классе, еще не расстаял снег по весне, учительница зашла в класс на первый урок и обратилась к нам:
— Дети, вы знаете, что религия это опиум для народа и церкви надо закрыть. Давайте сейчас распишемся, что мы за закрытие церкви в нашем селе.
Перед ней лежал список учеников всего класса. Учительница вызывала всех по одному, мы подходили и расписывались — кто же пойдет против учителя, да еще в первом классе.
А на перерыве ватага ребятишек с гиком, криком и камнями в руках устремилась к церкви и полетели камни в иконы, висевшие на воротах и на калитке. Зачинщиком этого погрома был Иван Щербаков. Выбежала женщина (сторож), наделала крика и вся компания удалилась на школьный двор. Позднее несколько раз приезжали с района и области, чтобы снять колокола, но сбегались женщины со всего села и отстаивали церковь. И как будто все успокоились, никто больше не приезжал. Но однажды утром село облетела весть — ночью сняли и увезли колокола. Женщины устремились к церкви, но было поздно. А летом 1936 года церковь начали разбирать, уж очень хорош был кирпич, и к лету 1941 года на месте церкви осталась кучка мусора. А была она очень хорошо сделана и внутри и снаружи.

Берлин. Победа

В майский день, в сорок пятом,
Гул торжественных месс плыл над вешней землей.
И, обнявшись, смеялись от счастья солдаты...
А.Смольников

Мы остановились у города Арневальде. Город был небольшой, но все население взялось за оружие, чтобы отстоять себя. Мы, разведчики, и одна наша батарея были на передовой возле этого города. Здесь, под Арневальде, я был свидетелем такого эпизода. Недалеко от нашего НП стояла автомашина с зенитным пулеметом. Рано утром, только начало всходить солнце, неожиданно на бреющем полете появился самолет. У пулемета дежурила девушка. Мгновение, она дает очередь и подбитый самолет врезается в землю. Через полчаса тем же маршрутом летит второй самолет. Та же девушка сбила и второй самолет. За полчаса два самолета! Продержался Арневальде недолго.
Вскоре нас отсюда перебросили дальше, к Одеру. Основные силы маршал Жуков (он командовал 1-м Белорусским фронтом с 1 января 1945 г.) направил на Штетин. Здесь, в Померании, немецкое командование сконцентрировало большие силы, рассчитывая ударить нашим войскам в тыл, отрезать передовую группировку 1-го Белорусского фронта и заключить сепаратный договор. Но этот план немцев был разгадан. C выходом наших войск в нижнее течение Одера, к Балтийскому морю, Восточная Пруссия оказалась отрезанной от Германии. Вскоре пал Кенигсберг. Теперь остававалась одна задача — логово фашистской Германии — Берлин.
В конце февраля наши передовые части прорвались к Одеру между Кюстрином (Костшин?) и Франкфуртом-на-Одере. Не дав врагу опомниться, наши войска по льду форсировали Одер севернее Кюстрина. И здесь противник бросил в бой все свои резервы. В районе Франфурта-на-Одере была сорвана плотина и вода затопила все низменные места. И в это время немцы пошли в контратаку. Сначала наши части были оттеснены на 2-3 км, но дальше гвардейцы закрепились и ни шагу назад. Гитлеровские заправилы бросили в бой школу юнкеров. С целью напугать наших солдат, те пошли в психическую атаку. Они выстроились в колонну и, отбивая шаг, пошли вперед. Но, имея опыт других боев, наши не дрогнули. Подпустив на близкую дистанцию, пулеметчики открыли ураганный огонь и вся юнкерская школа бесславно закончила свое существование.
7 апреля нас перебросили на новое место, в 5-6 км севернее Кюстрина. Готовился последний, решающий удар. К этому времени 2-й и 3-й Белорусские фронты закончили ликвидацию всех немецких группировок и подошли к Одеру. 11 апреля нас перевели в 5-ю ударную армию, которая сосредотачивалась севернее Кюстрина, на правом крыле плацдарма. Этой армией командовал генерал армии Берзарин.
На Одере немцы применяли самолеты-снаряды. Они отличались от тех, которые немцы пускали на Лондон. Это были обыкновенные самолеты, начиненные взрывчаткой. В воздух они поднимались истребителями. Когда смотришь с земли, то кажется, что большой бомбардировщик несет на себе истребитель, но все наоборот. При взрыве такого самолета сначала виден огромный столб пламени высотой до 30 метров, а затем дым, поднимающийся на сотни метров. И все же большого вреда самолеты-снаряды нам не сделали.
На новом месте нам дали участок не более 500 метров, это для всего полка. Наутро начали работы по оборудованию блиндажей, вскоре мимо нас пролетел снаряд и разорвался в реке, второй рванул не долетая до дамбы. Пришлось временно прекратить работы.
На следующий день, 13 апреля, намечалась разведка боем. Как только наши пошли в атаку, немцы отступили на 5-6 км. Но стоило нашим оставить немецкие траншеи, как те вернулись на старые позиции. Тогда наше командование решило перехитрить противника. На плацдарме было сосредоточено большое количество прожекторов — вот их и решили использовать. Ночью их переместили на передовую и направили на немецкие позиции, также на прямую наводку была подтянута артиллерия и самоходные орудия. В 4 часа утра, когда было еще темно, включили прожектора и сразу же началась артподготовка. К 8 часам утра прорыв был сделан и мы двинулись вперед, но продвижение шло медленно, противник сильно сопротивлялся, ведь бой шел уже за Берлин. Бои были исключительно тяжелыми, за день приходилось 2-3 раза менять огневые позиции. За несколько дней боев все очень устали, лица осунулись, но никто не жаловался, у всех была одна мысль — быстрее ворваться в логово врага.
19 апреля мы были уже в 5-6 км от Берлина. Все орудия полка выстроили в одну линию, зарядили и командир полка скомандовал: «По фашистскому логову 10-ю снарядами, беглый огонь!» Так наш полк дал 10 выстрелов по центру Берлина. После этого командир полка уехал с комбатами ставить боевую задачу. И только он вышел из машины, как немцы произвели минометный обстрел и командира полка Золкина тяжело ранило.
«Командира полка ранило», — сразу разнеслось по батареям. Как? Где? Когда? Командира полка отвезли в госпиталь. Полк же в Берлин не пустили, а направили на разгром группировки немецких войск, которая растянулась от Франкфурта-на-Одере до Берлина.
21 апреля в Берлин вошли войска 1-го Белорусского фронта, а 22 апреля с юга вошли войска 1-го Украинского фронта. После их соединения оказалась отрезанной 70-тысячная группировка немецких войск, рвавшаяся по приказу Гитлера в Берлин. Девять дней, перемещаясь с места на место, мы разбивали отдельные немецкие группировки, вернее разбивала пехота при нашей поддержке.
В одном месте у нашей батареи сзади был сосновый лес. Мы ожидали дальнейших приказов. Вдруг из леса со знаменами в руках и с криками побежали немцы. Реакция у батарейцев была мгновенной. Быстро развернули одно орудие и дали несколько выстрелов по бегущим немцам. Те, испугавшись, быстро скрылись в лесу. Через 15 минут из леса стали выходить люди с белым флагом. Всего их было около 300 человек. Через два часа история повторилась. Снова из леса показались немцы. Но в этот раз достаточно оказалось всего одного выстрела и они скрылись в лесу, а затем так же вышли с белым флагом. 30 апреля у озера Пец стали сдаваться остатки 70-тысячной немецкой группировки. Всего наш полк взял в плен около 800 человек.
А 1 мая мы снялись с боевых позиций и направились в Берлин. 2 мая в 4 часа дня остановились на окраине Берлина, возле двух больших двухэтажных зданий, в которых был немецкий госпиталь для пленных бельгийцев и голландцев. Один из наших солдат по фамилии Гришан где-то достал дамский маленький пистолет. Они стояли полукругом: четыре человека из госпиталя и Гришан, играющий маленьким пистолетом. Я проходил мимо по своим делам и как только поравнялся с ними, Гришан случайно выстрелил из пистолета.
— Ты же ранил меня, — сказал я.
Гришан побелел весь и слова сказать не может.
Пуля попала мне в ногу. Я пошел к санитарной машине, стоящей неподалеку, и сказал врачу, что ранен в ногу. Когда я увидел рану, то на некоторое время даже потерял сознание. Пуля прошла по мякоти, не задев ни кости ни сухожилий, но после перевязки стоять на ноге не мог. Меня положили на носилки и занесли в комнату, где помещалась батарея управления. И в это время ребята-радисты, сидевшие у радиопремников, услышали голос Левитана: «Внимание, внимание! Сейчас будет передано важное сообщение Совинформбюро. Внимание, внимание! Сегодня, 2 мая, немецкие войска в Берлине прекратили сопротивление и сложили оружие.»
Все вскочили и закричали: «Ура!!!» Это значит, что войне конец.
На следующий день меня увезли в бригадный тыл, а полк перевели в сосновый лес в 50 километрах от Берлина. У озера, где остановился полк, замечательная местность, природа сделала это место просто очаровательным. На полуострове, выдвинутом далеко в озеро, стоит двухэтажный дом. По берегам озера и на полуострове красивый лес. Это были курортные места.
Но простоял полк здесь недолго, вскоре нас перебросили в район Фюрстевальде, в лес. Здесь было плохое место. В знойное лето травы и деревья высыхают до такой степени, что очень часто возникали пожары и нам приходилось их тушить.
После ранения два дня я ходил на костылях. Третий день ходил с тросточкой, а 7 мая, несмотря на запрет врача, ушел в свою батарею. И попал, как говорится, из огня да в полымя. С одной стороны, радость была: где только можно было висели сообщения о том, что 8 мая в 12 часов ночи Германия подписывает акт о капитуляции. А с другой стороны мы быстрыми темпами, с 6 утра до 11-12 часов ночи строили себе домики из срубленных деревьев.
9 мая проснулись под гимн Советского Союза и с салютом из всех видов оружия (кроме орудий) по случаю окончания войны, дня Победы! А дальше? Дальше еще дней 10-12 шла интенсивная стройка, пока более-менее обустроились. После этого пошла обычная армейская жизнь: занятия, уборка и т.д. На строевую и физподготовку я не ходил из-за ранения. Командиром полка вместо раненого Золкина стал подполковник Курасов. Он оставался командиром полка до моей демобилизации.
В этом лесу мы прожили два месяца, а потом нас перевели в Потсдам, в армейские казармы со всеми удобствами, рядом озеро с чистой-чистой водой. Началась мирная армейская жизнь. Казарма, койка, матрац, одеяло заменили блиндаж, нары и шинель. Последняя, правда, осталась. Ее надо было приводить в порядок и вешать в гардероб.
Потсдам

На запад от Берлина стоит старинный немецкий городок Потсдам, стоит на озере, весь в зелени садов. В городе есть королевский дворец. Когда-то германские короли выезжали сюда на летний отдых. Вокруг Потсдама выстроены военные городки. В одном из таких городков, в двух километрах от Потсдама, мы и остановились. Это большой участок земли, на котором расположены трехэтажные здания. В каждом таком здании может поместиться целый полк. Все хорошо продумано. На каждого человека койка, на двоих гардероб, рядом умывальник и уборная. В 100 метрах от казарм расположены гаражи для автомашин, рядом конюшни. Недалеко от казарм столовая. Все это обнесено высоким решетчатым забором. Из городка два выхода. Один через цетральные ворота на шоссейную дорогу, через второй по ступенькам можно было спуститься к озеру. После четырех лет походной жизни в землянках и блиндажах это место казалось настоящим раем.
Но увы!!! Жизнь для солдата была далеко не райской. Уборка, уборка и уборка. Занятий матчастью было меньше, чем уборки.
Но дни шли за днями и мы стали привыкать к мирной жизни, как вдруг с середины июля в небе стали появляться «ястребки». В этом не было бы ничего странного, если бы они появлялись два-три раза в день — посчитали бы, что идут тренировочные полеты. Но нет, они проносились в небе звено за звеном, с небольшими перерывами, весь день. И так каждый день до августа. И вдруг из газет узнаем, что с 17 июля по 2 августа в Потсдаме проходила Конференция глав государств-победителей.
После окончания войны пошли слухи о том, что солдатам будут давать краткосрочные отпуска. В августе получил письмо из дома, что мама приболела, а нужно убирать огород (ведь основной источник питания — огород). Сестренка учится в техникуме, ее нет дома, и матери приходится тяжело. Решил пойти к командиру батареи и хотя и не надеялся на успех, но все же. Старого нашего командира лейтенанта Маркова, инженера-металлурга с Урала, демобилизовали как специалиста высокого класса. На его место прислали лейтенанта Григоровича, 1924 года рождения. Командир как командир, не курил и почти не пил, но был у него один порок — любил подарки. Когда я обратился к нему с просьбой о поездке и показал письмо, то от него услышал, что сейчас никого никуда не отпускают. А через два дня узнал, что Дмитрий Соляников уехал в отпуск. Как же так?! Из разговоров Соляникова я знал, что отец его дома (не воевал), мать тоже дома, все здоровы. Все разъяснил Акиншин. Митьке дали отпуск после того как он подарил комбату хороший гражданский костюм.
К этому времени были демобилизованы студенты, ушедшие на фронт со студенческой скамьи, инженеры и шахтеры.
В Потсдаме мы тоже пробыли недолго. 10 августа нас перебросили на новое место, в городок Ютенберг.

Ютенберг

В 60 километрах к югу от Берлина находится небольшой город Ютенберг. Типичный по своему строению, по расположению улиц, немецкий город. Здесь мы и остановились в военном артиллерийском городке, где все было приспособлено для артиллеристов. На въезде в городок стоят трехэтажные дома для семейных офицеров. Немного проехав прямо и свернув вправо упираешься в ворота, у которых стоит часовой. Справа от этих ворот находится гипсовый лев. От задних ног к передним проходит дуло пушки. Слева от ворот караульное помещение и гауптвахта, а вся улица называется Гауптштрассе.
В военном городке все удобства. Здесь есть пивная, хлебный магазин, промтоварный и магазин канцтоваров. Над солдатскими казармами сделана кирпичная башня, на ее верхушке стоит флюгер.
Недалеко от казарм есть артполигон и полигон для стрельбы из винтовок. А в солдатской жизни никаких перемен. Те же хлопоты.
В этом городке мы пробыли до 26 октября 1945 года. Отсюда ушли домой некоторые мои товарищи — вторая очередь демобилизации. Здесь же меня освободили от комсоргства, я стал свободен. Целая гора свалилась с плеч.

Дамгартен

С середины октября пошел слух, что нас опять перебросят на новое место. Сначала говорили о Восточной Пруссии, затем о береге Балтийского моря. А вскоре узнали и точное место — город Дамгартен на берегу Балтийского моря, в 350 км от Ютенберга.
23 октября начали собираться, но выехали только 26 октября, ехали как положено на марше. 28 октября, к вечеру, были на месте. Это был немецкий авиагородок, при подъезде к нему сразу видны разбитые немецкие самолеты. Рядом с городом был аэродром возле залива, а дальше шли большие ангары. Здесь же рядом на воде стояли гидропланы. Городок обустроен как и все немецкие городки, денег на него немецкая военщина не жалела.
6 ноября нас, шесть человек, назначили в патрульную службу по городу Дамгартен. Перед выходом в город мы выстроились у шлагбаума, ждем офицера. Мимо проходит группа солдат и ведет ее лейтенант. Строй уже прошел и вдруг лейтенант поворачивается и ко мне:
— Солдат, где мы с тобой встречались?
Я посмотрел — передо мной Иван Шараев.
— Наверное, — говорю, — на курсах коллекторов, в Нижнем Нагольчике.
— Нет, — отвечает, — я на курсах не учился.
— Тогда, — говорю, — в школе шахты 22-53.
— Верно, вспомнил, — говорит. — Твоя фамилия Недвига?
— Да, — отвечаю.
— А меня узнал? — спрашивает.
— Конечно, — отвечаю, — Иван Шараев.
А сам думаю, как же тебя не узнать? Ты был один такой на всю школу. Небольшой, подвижный, с кудрявой, как у барашка, рыжей головой.
Они находились рядом с нашей бригадой, на аэродроме. Артиллерийский зенитный полк.
— Будешь свободен — приходи ко мне, — сказал Иван Шараев и рассказал как к нему попасть.
В свободное время я пошел к нему. Он, оказалось, жил не один. В Германии встретил родную сестру, угнанную фашистами в рабство.
7 ноября нам вручали награды за Берлинскую операцию. Мне дали вторую медаль «За Отвагу». Первую медаль «За боевые заслуги» мне вручили за прорыв линии обороны немцев в районе Ковеля. Вторую медаль «За Отвагу» — за прорыв линии обороны врага на реке Висла и вот вторая медаль (и третья по счету) «За Отвагу». Немного раньше вручали медали «За взятие Берлина» и «За Победу над Германией».
12 ноября я был дежурным по казарме, входит старшина и спрашивает пойду ли я работать связным со штабом корпуса. О господи! Зачем об этом спрашивать?! Ведь это значит, что я свободен от всех строевых, всех разных работ и нарядов.
— Пойду, — ответил я.
Моей задачей было возить секретную почту из штаба бригады в штаб корпуса. И если есть, забирать почту в штаб бригады. За четыре года военной службы я впервые попал на хорошую работу. Штаб корпуса находился в городе Росток, что в 28 км от Дамгартена. Мой путь пролегал через город Рыбница и деревни Альтхауде, Генебойзайде, Реверсгаген, Менхгаген. Добираться в Росток приходилось чаще всего на попутном транспорте.
В ноябре демобилизовали всех с 1906 по 1915 годы рождения. Не осталось никого старше 30 лет.
Однажды, приехав поздно вечером в Росток, решил заночеватиь в гостинице. Добраться до гостиницы можно на трамвае. Здесь подходит ко мне пожилой мужчина в гражданском и просит закурить. Я дал ему сигарету (сам не курил, но сигареты с собой носил) и потом спросил откуда он так хорошо знает русский язык.
— Я, — говорит, — русский, был в плену, сейчас в городе работаю, сушу сухари для нашей армии.
— А переночевать можно у вас? — спросил я.
— Пожалуйста, — ответил он. — Моя фамилия Башлыков, зовут Павел, хотя так называют меня друзья, а настоящее имя Прокофий.
Мы подружились и иногда гуляли с ним по городу. За два с лишним года он кое-как научился говорить по-немецки, а читать не мог. Бывало, идем по городу — я читаю вывески, а он переводит. И очень он удивлялся, что я читать умею, а переводить нет. Я ему пояснил, что в шестом классе полгода изучал немецкий язык и столько же в восьмом классе. За это время говорить нас научили, а переводить не успели.
Когда я хорошо познакомился со штабными ребятами, то они однажды и говорят:
— А знаешь, Иван, ведь за Берлинскую операцию твой наградной лист был оформлен на орден «Красной Звезды», но командир бригады посмотрел списки, и сказав что солдату не положен орден, переправил на медаль «За Отвагу».
— Знаете, ребята, — ответил я им, — не за ордена и медали я воевал.
И вспомнилась мне молодая женщина, она работала в штабе бригады машинисткой. Жила с начальником штаба бригады. За прорыв вражеской обороны под Ковелем, когда нам, рядовым, вручали медали «За боевые заслуги», ее наградили орденом «Красная Звезда». Восьмого марта, уже на Одере, в честь женского дня была устроена вечеринка для женщин (их в бригаде было 10-12) с участием офицеров. На этой вечеринке командир бригады всех женщин наградил орденом «Красной Звезды». И третьим орденом «Красной Звезды» ее наградили за взятие Берлина.
После войны прошло месяца три и пришло разрешение высшему командному составу привезти свои семьи в Германию.
Вдруг эта женщина заболела, да так сильно, что ее устроили на самолет, летевший в Ленинград (сама она из Ленинграда). А через два месяца она присылает письмо — все в порядке, работаю директором ресторана.
Так что до разговора со штабными ребятами, я не очень верил в большие заслуги перед Родиной тех, кто во время войны отирался у штаба.
Подумалось о случае у города Арневальде, когда девушка за полчаса сбила два немецких самолета. Дали ли ей хоть один орден «Красной Звезды»? (Был приказ награждать орденом «Красной Звезды» за каждый сбитый немецкий самолет). Дали ли ей орден или отделались какой-либо медалью?
Предлагали мне штабники повысить звание, вплоть до старшего сержанта, но я отказался. 30 ноября исполнилось четыре года, как мать проводила меня за ворота и пожелала доброго пути и быстрого возвращения домой. Четыре года!?
Подошел 1946-й год, и за поездками в штаб корпуса незаметно проскочили январь и февраль. А в марте... 20 марта был издан приказ о демобилизации военнослужащих с 1916 по 1921 года включительно. Через месяц у нас висел график, когда какая область должна прибыть на сборный пункт. В первую очередь попали дальневосточники, за ними сибиряки и вдруг за сибиряками 8 мая — Луганская область.
Все ближе и ближе майские праздники и я мечтал, как буду отдыхать, а там и до 8 мая недалеко.
30 апреля, когда пришел в штаб бригады, меня уже ожидали.
— Вот и хорошо, что рано пришел, почта готова — отправляйся.
Добро, думаю, быстро справлюсь и три дня свободного времени. Посчастливилось быстро добраться в Росток попутной машиной. Все сдал, взял почту в штаб бригады. Иду по городу и вижу: стоит наша полковая машина. Приезжали по делам и собираются обратно в полк. С ними я и вернулся назад. Приношу почту в штаб бригады, а мне:
— Вот и хорошо, что быстро справился, вот это надо срочно отвезти.
Солдат есть солдат, а служба есть служба, никуда не денешься. И опять удача: быстро добрался в штаб корпуса. Все сдал и оттуда снова почта, и на этот раз встретил полковую киномашину, приезжавшую за кинофильмами (спецмашина для киномехаников). Не было еще случая, чтобы до обеда два раза съездил в штаб корпуса.
Прихожу в штаб бригады, думаю быстро сдам и свободен. Не тут то было. Пришел, а мне вручают в третий раз два больших пакета.
— Можно, — говорю, — завтра.
— Нет, сегодня — срочно.
Пошел, не спеша пообедал и поехал, как говорят, на своих двоих. Секретную почту в штабе корпуса принимала женщина. Она только взглянула на пакеты и вернула их мне.
— Вези их назад, они это должны были доставить два дня назад, пусть теперь сами доставляют в штаб армии.
Назад привез эти пакеты уже вечером. Рассказал все дежурному, а он:
— Что ж, Иван, придется тебе завтра их везти в штаб армии.
— Да нет, — говорю я ему, — у меня разрешение на свободное передвижение только до 1 мая.
— А ну ка дай, — говорит он, — посмотрю.
Подал ему, смотрю, а он заложил в пишущую машинку мое разрешение, клацнул клавишей и впереди единицы стоит тройка. Получилось разрешение до 31 мая. Не хотелось в праздничный день ехать, а пришлось. Да еще в незнакомые места, в штаб армии, за 120 км от Ростока — в город Шверин.
1 мая в шесть часов утра в Рыбнице сел на поезд, шедший в Шверин. В город Шверин поезд приходит в 11 часов дня и обратно идет в три часа дня. В поезде ко мне подходит матрос.
— Братишка, — обратился он ко мне, — не будет ли у тебя закурить?
У меня была пачка турецкого табака, я вынул и отдал ему. Он хотел раскрыть ее, но я остановил его.
— Забирай всю, — говорю, — я не курю.
Поблагодарив, он ушел, а минут через десять приносит мне трехкилограммовую рыбу.
Штаб армии я нашел быстро, но... Вот это но... В штабе армии мне поручили завезти почту в штаб корпуса, в Росток. И я сумел бы отвезти и попасть на поезд, стоящий в Ростоке 30 минут. Но дело было 1 мая. Только проехал в трамвае до первой остановки, как меня ссадил патруль и, проверив документы, отпустил, а на следующей остановке все повторилось. Плюнул я на все и пошел пешком, все равно на поезд уже опоздал.
В штабе корпуса я не задержался, знакомых ребят в городе уже не было, дней десять как их отправили в Союз. И пошел я за город, где часто ожидал попутных машин. Стою, ожидаю удачи. И вдруг слышу звук мотоцикла, на большой скорости мчится офицер. Доехав до меня, с него слетела фуражка. Поднимаю фуражку, подношу.
— Далеко тебе, — спрашивает.
— В Рыбницу, — отвечаю.
— Садись.
Он оказался под хмельком. Как он гнал мотоцикл!? Ну, думаю, если что-либо попадет под колесо — нам капут, живыми не останемся. Проехали мы с ним 14 км до деревни Ревергаген и он остановил мотоцикл.
— Мне в другую сторону, — говорит.
Он поехал по своему маршруту, а я прошел еще три километра и в деревне Гекебойзанде нашел старосту села, он устроил меня на ночлег (в Германии в то время в каждом селе была специально отведена комната, где можно было переночевать). Хозяину я отдал рыбу, которую дал мне моряк. Он ее сварил, половину себе оставил, а вторую принес мне.
Утром следующего дня я добрался в Рыбницу и возле комендатуры встретил знакомого солдата (он как и я возил секретную почту в штаб корпуса).
— Ну как, — спрашиваю у него, — вчера отметил праздник?
— Да, неплохо, — ответил он.
— А я вот ездил в Шверин, некогда было праздновать. Сможешь достать шнапса?
В комендатуре работал переводчиком парень, немец, сам он с восточной Пруссии, их оттуда переселили. Жили они вдвоем с сестрой, которая работала в комендатуре. Оба хорошо говорили на русском и польском языках. Этот парень и достал нам шнапс (так немцы называют самогон). В полк я прибыл к шести часам вечера второго мая. Надеялся три дня отдыхать да пришлось быть в дороге.
А шестого мая я пришел в штаб бригады и сразу заявил:
— Ребята хорошо было мне с вами работать, но всему бывает конец. Ищите себе другого работника.
— Как! Почему? — спрашивают.
— Посмотрите на график демобилизации, — говорю им, — восьмого мая демобилизация Ворошиловградской области.
— Иди, — говорят, — к старшине своему, пусть он вместо тебя назначает другого.
Подошел к старшине.
— А как ты думаешь, — спрашивает старшина, — кто лучше всего подойдет на эту работу?
— Плужников, — ответил я, — он парень тихий, спокойный, выпивкой не увлекается.
В тот же день, 6 мая, я ознакомил Плужникова с работой, а 7 мая оформлял документы и готовился к отъезду.
8 мая в восемь часов утра уже стояла машина с солдатами, готовая к отправке на сборный пункт. Прощай чартбригада и ты, 1519-й полк, в котором я прослужил почти три года.
Привезли нас на ж/д станцию в город Рыбницу и оттуда поездом добрались до приемного пункта в городе Мальхов.

Демобилизация

Врачебная комиссия на сборном пункте обнаружила у меня между пальцами на руках какие-то прыщи и меня положили в санчасть. Нас таких собралось в санчасти шесть человек. В палату принесли котелок какой-то мази и приказали три раза в день делать втирание между пальцев.
13 мая врач проверил и сказал:
— Вот теперь вы можете ехать домой.
Из санчасти иду прямо в штаб пересыльного пункта.
— Когда на Ворошиловград отправка? — спрашиваю у регистратора.
— Вчера уехали, — ответил он.
— А как же теперь мне, я же был в санчасти.
— 28 мая будет сборный, — ответил он.
— А в какую сторону ближайшая отправка?
— В Закавказье, — был ответ.
Я вышел с поникшей головой. Полмесяца придется ждать, зря убивая время. Да и куда он пойдет этот сборный? Быстрей всего на Москву. А с Москвы тогда как добираться?
И после долгих раздумий в голове мелькнула мысль, а чего здесь долго раздумывать! Тебе сам Бог идет на помощь. Как бы закавказский поезд не ехал, ему Донбасса не миновать. Даже если поедет через Москву (а это маловероятно), то из Москвы он будет ехать на Воронеж, Миллерово, Зверево, Лихая и Ростов. А со Зверево ходит пригородный на Дебальцево через Щетово. А если пойдет южным путем, то он половину Донбасса пересечет, и я тогда встану с поезда в Никитовке. Все, решено, пишусь на закавказский поезд. Пошел снова к регистратору.
— Пиши, — говорю, — на закавказский.
— Фамилия, имя, отчество, — спрашивает он.
Я ответил.
— В какую республику едешь?
— Азербайджан, — отвечаю.
— Район?
А какие там районы есть?— мелькнула мысль, ведь я ни единого района не знаю. Но долго раздумывать нельзя. И я назвал свой родной, донбасский.
— Боково-Антрацитовский район.
И он его записал. Назвав номер вагона, он пожелал мне счастливого пути, а я ему счастливо оставаться.
14 мая в восемь часов эшелон в Закавказье выехал с города Мальхов, а вместе с эшелоном и я. 15 мая в восемь часов утра мы были в городе Франкфурт-на-Одере, а в два часа дня переехали реку Одер.
Прощай, Германия!
16 и 17 ехали по Польше, а 18 мая пересекли границу.
Привет тебе, Родина!
Границу переехали у города Белосток. Далее поехали на город Осиповичи, Бобруйск, Гомель. Выехав с Гомеля, повернули на Украину через город Ромны, затем Полтава, Барвенково и вот Донбасс. Славянск, Константиновка, в которую я шел 70 км от города Красноармейска в 1941 году и, наконец, Никитовка. В своих предположениях в городе Мальхов я не ошибся. Из Никитовки эшелон пошел на Ясиноватую, а мне надо на Дебальцево.
В семь часов вечера был уже на станции Дебальцево. Увы! Не повезло, поезд Дебальцево-Антрацит ушел в шесть часов вечера, а следующий будет лишь в шесть утра. Смотрю расписание поездов — ничего утешительного. Единственный поезд Москва-Минводы приходит в Дебальцево из Москвы в 12 часов ночи и отходит на Минводы в час ночи. Идет через станцию Щетово, где останавливается на две минуты. Иду в кассу — мест нет. Зашел к коменданту (в то время в Дебальцево еще был военный комендант) — тот же ответ. Решил, если удастся, сажусь на подножку (в старых пассажирских вагонах подножки при движении не убирались) и еду, ведь до Щетово поезд не останавливается. В час ночи примостился на подножке и уехал.
Поезд идет быстро, под вагонами образуются завихрения, которые с путей поднимают пыль, песок и еще вдобавок ко всему начал накрапывать дождь. Но майская ночь коротка и вскоре начало светать. Вот поезд начал замедлять ход. В пять часов утра я был уже на станции Щетово.
На востоке только взошло солнышко, кругом тихо, зелено. А у меня глаза забиты песком, лицо грязное. Пыль из-под колес и накрапывающий дождь сделали свое дело. Протер глаза, огляделся, метрах в 30-и возле стационного здания стоят люди, смотрят на меня. Метрах в десяти водопроводная колонка. Подошел к колонке, умылся. Затем у стоящих людей спросил когда будет поезд в Антрацит. В семь часов, ответили мне, Красный — Луч-Антрацит. В семь часов подходит поезд. Три вагона-«теплушки» как их окрестили во время войны. В таких мы ехали на Дальний Восток. В вагонах пусто, скамеек нет, негде присесть. В восемь часов утра был в Антраците. Домой рукой подать, всего 12 км. Зашел к знакомым и оставил радиоприемник, который попросил меня привезти школьный товарищ Иван Шараев. Домой, как можно быстрее домой! Вот и школа шахты 22-53, в которой я учился 2 года, стоит целая и невредимая, хотя находится на видном месте. Недалеко живет тетя Таня, жена дяди Алексея, но сейчас в первую очередь домой.
Иду буграми, везде валяются стрелянные винтовочные гильзы, пулеметные, орудийные. Перехожу последний бугор, внизу видно речку и разрушенный мост через него, построенный в 1928 году. Недолог оказался его век. В 1941 году перед приходом немцев в село, наши саперы его взорвали, хотя он никакого стратегического значения не имел. Через нашу речушку танки летом и зимой пройдут безпрепятственно. Подхожу к селу — вот оно родное, сколько о нем передумано за время скитаний по белому свету!

Родное село

Вот оно, родное село. Оно и не оно. Избы постарели. Крайней избы с левой стороны нет. Здесь до войны жили старики Бурмистровы, их дети выпорхнули из гнездышка еще до войны, и они остались вдвоем. Метрах в 50-ти от окраины улица перегорожена каменной стенкой и только для проезда в ней сделан проем. Наверное, в 1943 году перегородили улицу, когда здесь стоял фронт. Вернее, передовая была за мостом по бугру. А здесь готовились к наступлению немцев, но его так и не произошло. Немцам пришлось удирать из Есауловки без боя, чтобы не попасть в окружение.
На повороте улицы стоит женщина, пристально вглядывается в меня. Подхожу ближе и угадываю, стоит тетя Дуня — мать Николая Качаленко. Понимаю, с каким чувством она смотрит на меня. Был бы жив и здоров Николай, может вот так же его встречала. Более трех лет прошло, как нет Николая.
Подошел, поздоровавшись, она обняла меня и поцеловала, как родного сына. Ведь все друзья при болезни ее сына отвернулись от него и только с нашей семьей он до последнего своего дыхания поддерживал связи.
Подхожу к своему двору, еще издали вижу, что крыша в избе прохудилась. Камыш в некоторых местах прогнил и образовались дыры. Вот и ворота, откуда мать благословила меня на поход. Кто думал, что пройдет долгих 4,5 года, пока я вернусь домой, а мог и не вернуться. Война не прогулка. Ворота только название — сделаны с трех жердей в длину и трех поперек.
Я знал, что дома одна мать, сестренка Лида в городе Лисичанске, учится в техникуме (учительском).
Захожу во двор, на дверях замок. Подошел, тронул замок, он и открылся — оказался сломанным, висел только для вида, чтобы знали, что в избе никого нет. Зашел в дом. В прихожей комнате стоит железная койка, на ней старенькое байковое одеяло, подушка. Стоит старый дедовский стол (каким-то чудом сохранившийся) и две самодельные табуретки.
В углу, на святом месте, развешены бабушкины иконы с 1908 года (так мне рассказывала еще в детстве мать). Во второй комнате стоит старая деревянная кровать, мамино приданное. На кровати мамина перина, прикрытая байковым одеялом и подушка. Возле кровати вдоль стенки стоит сундук. И больше ничего. Пусто.
Мать, как сообщили соседи, в колхозе на работе. Но село есть село, как-будто бы и мало кто видел меня, когда шел домой, а по селу быстро разнеслась весть, что вернулся еще один солдат. И мать быстро узнала и поспешила домой. Встреча. Слезы радости и, естественно, рассказы о житье-бытье за эти 4,5 года.

Из рассказов односельчан

До июля 1942 года фронт стоял на месте. Попытки наших войск перейти в наступление больших успехов не приносили. Наши войска выбили немцев из села Дмитровка, но дальше продвинуться не смогли.
Дивизия, которую на скорую руку организовали на станции Арчеда и отправили на фронт без оружия, без обмундирования и необученную, попала на южный фронт и была сосредоточена в селах Орехово, Дьяково, Бобриково.
В боях она, пожалуй, не участвовала. А вывод я этот сделал из того, что как говорила мне мать, Петр Терников, догнавший меня в военном городке на станции Арчеда и ушедший с дивизией, оказался в селе Орехово (7 км от Н.-Нагольчика). Когда нашим войскам пришлось отступать под натиском превосходящих сил противника, Терников попал домой. После прихода немцев, в селе оказалось много мужчин и молодых парней. Одни оказались в тылу немцев и пришли домой, другие прятались где-то, ждали прихода немцев. Некоторые были ранены и пришли домой подлечиться.
Вот пример: мой двоюродный брат Дмитрий Мозговой, служивший до войны в железнодорожных войсках в Белоруссии. Он оказался в тылу у немцев, и из Белоруссии более года добирался домой.
Второй пример: два брата Романенко — Яков и Егор. Они до войны прошли воинскую повинность, с начала войны их в один день мобилизовали и попали оба в одну воинскую часть. Под Ростовом попали в плен. Их везли в концлагерь мимо станции Ясиноватая. В машине их сопровождал конвоир, наверное, не немец. Егор дал часы конвоиру, договорившись, чтобы тот отпустил их обоих. Конвоир согласился, но Яков уперся и не захотел прыгать с машины на ходу. Егор спрыгнул и пришел домой. Когда 18 февраля село освободили, Егора снова мобилизовали и он в составе 8-ой гвардейской армии прошел до Берлина. И в 1946 г. демобилизовался и вернулся домой как воин-победитель. А Яков погиб где-то в концлагере.
Так разными путями многие оказались дома. Вместе с немцами пришел в село и Иван Щербаков, пришел как переводчик.
В селе вместо колхоза организовали сельхозобщину. Человеку, работающему в общине, выдавали в день 400 грамм зерна (пшеница, ячмень). Но в общину принимали не всех. У кого отец, сын или брат были в Красной Армии, тех в общину не принимали, а посылали работать на шахту. Не приняли в общину и мою маму, ее тоже заставляли идти на шахту. Особенно усердствовал в этом полицай Бамбульский (когда-то верный друг дяди Пети, можно сказать выросший у нас), но мать так и не пошла на шахту.
Был организован и полицейский участок и молодым ребятам от 18 до 30 лет был предъявлен ультиматум: или иди работать в полицию или отправим в Германию на работу. И много было таких, кто отказывался идти полицаем и их отправляли в Германию.
Рассказывают, что отец и мать Ивана Щербакова на работе в общине хвалились: «Наш Иван будет паном в селе».
Забирали немцы и хорошие вещи у людей, но мать мои костюм и пальто заранее спрятала. У меня была хорошая коллекция образцов наших донецких минералов, особенно красивы были кварцевые кристаллы с тонкими иглами буланжерита, были и 2-3 образца с Урала. Забрел к нам как-то в избу немец, рассказывает мать, долго рылся, ища хорошие вещи. Ничего не нашел и обратил внимание на образцы, лежавшие в шкафу на полке, долго их рассматривал, затем сложил к себе в сумку и ушел.
С начала оккупации в лесах действовал партизанский отряд. Командиром отряда был Воропаев, комиссаром В.В.Шевченко. Но наши леса небольшие. Был всего один бой между партизанами и полицией. Полицию собрали со всего района, а партизан набралось всего около десяти человек. Бой длился почти весь день, один из партизан, Александр Недвига, быт убит. К вечеру бой утих и когда партизанские разведчики под вечер проверили место, откуда полицаи вели огонь, там уже никого не оказалось. Но все равно партизаны решили уйти из леса. О продолжении действий и речи быть не могло — негде прятаться, партизан могли быстро обнаружить и уничтожить. И они ушли на хутор Багненко (Карыта) под Новошахтинском и действовали там до прихода нашей армии. И лишь председатель Н.-Нагольчанского поссовета Никифор Сергеевич Борисов не захотел сидеть на хуторе и пошел навстречу нашей армии. Он перешел линию фронта и погиб в боях с фашистами в рядах Красной Армии на Кубани.
Была в партизанском отряде медсестра Нина Степановна Шевченко (девичья фамилия Фомина). Когда в лесу шел бой между партизанами и полицаями, она перевязывала раненых партизан. Вышла замуж она перед самой войной и была на последнем месяце беременности. Партизаны ушли на хутор, а она пришла домой рожать. Кто-то донес на нее немцам, ее забрали и сразу расстреляли, не дав родить.
Николай Качаленко, как рассказывала мать, часто наведывался к нам. Как-то ярким августовским днем Николай сидел около избы на завалинке и видел, что по улице идет Иван Щербаков. Он отвернулся, думая, что тот пройдет мимо, но Иван подошел к Николаю.
— Здорово, друг, — обратился он к Николаю.
Николай повернул голову, посмотрел на Ивана и ответил:
— Какой ты друг? Таких друзей мне не надо, иди отсюда, — и отвернулся.
Иван немного постоял и ушел. Что было у Ивана на душе? Злорадство, досада или ярость от того, что лучший друг от него отвернулся? И когда? Когда он, Иван Щербаков, добирается до вершины славы: он первый человек в селе. А этот больной, которому Иван в детстве завидовал, всеми силами старается показать, что он от него отвернулся.
Щербаков остался жив и, когда я вернулся домой, над ним шел судебный процесс в Ворошиловграде (Луганске). Не знаю, был ли у него защитник. Но сам он на суде защищался всеми силами (по рассказам бывших на процессе свидетелей). Как ни как, три или четыре года учился в юридическом институте. Дали ему 10 лет, как и другим полицаям. А вообще-то о его деятельности в селе никто не говорил ничего ни плохого, ни хорошего. Жив ли он остался после тюрьмы или нет, не знаю, но в селе его больше не было.
С отступающими немцами ушли почти все полицаи, остались лишь те, кто ничем себя не запятнал. Всем им дали по 10 лет. Те, кто ушел с немцами, домой не вернулись.
Как я уже писал, с приходом немцев, Петр Терников оказался дома. И вообще вся молодежь с 1923 по 1926 годы была дома. С приходом наших войск 1923 и 1924 годы были призваны в армию. И попали в танковый десант. Когда в апреле-мае 1943 г. наши войска предприняли под Харьковом наступление, вся эта молодежь была посажена на танки. И почти все погибли, остались в живых один или два человека.