« Папа, расскажи мне про войну».

В основу рассказа положена «Притча о Волке», написанная в г.Москве 29 декабря 2015 г., дополненная и уточнённая.

   Медленно крутится бобина на магнитофоне. Ещё только самое начало июня 1991 года, а мы уже приехали в гости к родителям в Башкирию. Мы тащили наряду с двумя большими чемоданами и сумкой с продуктами ещё и большой магнитофон через полстраны из Калининграда. В этом году отпуск взяли вместе видимо потому, что в конце лета в   августе мне был обещан отпуск за свой счёт, чтобы забрать троих детишек от бабушек и дедушек. Не помню уже. Обычно ездили по очереди: один - в начале лета, другой - в конце.

  -  Папа, расскажи мне о своей семье, о предках, кого ты помнишь. Из каких корней произрастаешь, - слышу я теперь

свой голос с ленты (то есть уже с DVD-диска), включив магнитофон и придвинув к отцу микрофон.

  - Помнишь, однажды, когда мне было лет 10-11 ты совсем чуть-чуть рассказал историю одну о том, как страшно было?

     Для читателя надо бы пояснить. Я очень много читала, особенно вдохновлялась книгами о героях, о подвигах, о приключениях.

   Прочитав сборник повестей и рассказов Бориса Полевого о Великой Отечественной войне, поплакав над героями, что погибли, защищая Родину (очень сильное впечатление произвела на меня в те годы героическая смерть молоденькой девушки-разведчицы под псевдонимом Берёзка, что внедрена была в гестапо; то, как погиб в застенках того же гестапо тяжело раненный советский лётчик), подсела к папе и попросила тогда:

    -  «Папа, расскажи мне про войну. Тебе там страшно было?»

       Мне так хотелось услышать от отца: «Да что ты, дочка, мы гнали поганых фашистов с нашей земли...»

( или что-нибудь в таком же духе с красочными картинками о том, как врага «мочили» и в хвост и в гриву…потому что я ведь уже не могла вцепиться в горло тому фашисту, убивающему юношу-лётчика, а потом пытающего Берёзку, позже на рассвете расстрелянную солдатами рейха), а папа тогда просто сказал:

    - «Да, страшно было. Ещё осенью 1942 года на одном из участков фронт был растянут, приходилось держать оборону одному в окопе на расстоянии 50 м в одну и в другую сторону, соседи там справа и слева от меня тоже были такие же

как и я – молокососы, не видевшие боя. Ночь. Ветер шумит в ветках деревьев за нашими спинами; кажется, что немец ползёт. Не хочется же в плен попасть, вот и постреливаешь до рассвета то в одном направлении, то в другом короткими очередями, чтобы не думали они, что нет здесь никого. Утром туман рассеялся, посерело, к нам подмога подошла».

     Мне, подростку, в те годы ученики 10-х классов 17-ти летние казались вполне взрослыми, умными и самостоятельными. А папе осенью 1942-го всего ничего прошло с того майского 5-го числа, когда ему стукнуло 17-ть. Ведь он назвался родившимся в 1924-м! А я по нескольку раз перечитывала тогда рассказы и повести про пионеров-героев Великой Отечественной, про детей революции, написанных Аркадием Гайдаром, Валентином Катаевым, Пантелеевым и Белых, Львом Кассилем, про Гавроша Виктора Гюго.

        Более с того дня мне отец не рассказывал о войне, да и не любил он о ней вспоминать, да и рассказывать тоже

не умел особо.

                           Вот уже 24 года прошло с тех пор и я опять с той же просьбой к отцу.

     Будучи ребёнком, видела папу без майки – это когда он рыл погреб очередной для хранения картошки и разных соленьев и консерваций; вырыл же он их не менее десяти. Всегда кто-то находился такой, что либо начинал ссориться с отцом и отжимал у него уже готовую и обустроенную яму в земле, типа слишком близко к его самозахватному огороду вырыл, либо просил продать, так как самому не хотелось делать; а отец и не умел ничего продавать, а за бутылку водки и закуску, которые совместно были «уничтожены тут же», и за мзду малую просто уступал тому готовый погреб, а сам потом миролюбиво говорил рассерженной маме: «Ладно, не шуми, я уже выбрал другое место, вон, возле берёзы той за домом у нашей будки».

    Будкой они с мамой называли симпатичный деревянный домик из брёвен, в котором стояли старый диван и кровать, столик небольшой под окошком с парой табуретов, в маленьком тамбуре устроена вешалка для одежды и подставка для обуви. Домик стоял на металлических санях из труб, чтобы легче было его транспортировать, у лесочка в 100 метрах за нашим трёхподъездным трёхэтажным домом в маленьком рабочем посёлке нефтяников, расположенном на горе и под горою, половинки эти  между собою соединяла освещённая асфальтированная аллея длиной в 1000 метров. Нас называли горынскими, потому что с горы мы были.

     Помню эти картины, когда мама, приготовив обед, посылала меня к отцу, чтобы позвать его домой: либо майку отца хоть выжимай - настолько она мокрая, либо текут ручьи пота по спине, по лицу, по шее. В углу глубокой ямы стоят две лопаты – совковая и штыковая, кирка, лом. Папа уже почти по макушку там, на дне этой квадратной ямы, он уже прошёл слой чернозёма, аккуратно сложив рядом кучку из дёрна, потом красный слой глины, потом прогрыз киркой, разбив ломом толстый слой пластинчатых камней. Рядом с ямой высится весь слой почвы, что он уже выкинул из ямы. (Да, вот что значит пройти войну в пехоте от Уральских и до Карпатских гор!) А ведь у отца поперёк живота страшная рваная рана, такая неровная, глубокая; да и левая рука у него как култышка: на запястье ямка с такими же неровными и рваными краями, а все пальцы сжаты в кулак и не разгибаются никогда.

                                          Крутятся бобины на магнитофоне, слышу голос отца.

  … Призвали меня летом 1942 года. Сам-то я с 1925-го, но сказал, что с 1924-го… Записал все данные военком. А когда перекличка была, не совсем я расслышал - далеко стоял, - когда выкрикнули меня, ответил: «Я!», а получил документы - записан «Григорьевичем», хотя отца звали Егором.

    Знаешь, тогда уже бои шли страшные за Сталинград. Вот и нас туда направили. Перед Уфой как раз нас тормознули, чтобы пропустить вперед другой – из Сибири и Дальнего Востока кадровая армия на Сталинградский фронт ехала, а нас тогда решено было вновь вернуть в Уфу, в ОСОАВИАХИМ. Там готовили пулемётчиков, стрелков, снайперов, младших командиров. Мне всегда нравились военные, форма их нравилась, дисциплина. Вот я пошёл на 6-ти месячные курсы мл. командиров. Потом попал на Волго-Донской фронт, позже Юго-Западным назвали его (III Украинский). После взятия Житомира отправили меня в военное училище офицеров 1 Гвардейской Армии, по окончании присвоено было звание младшего лейтенанта. Воевал в составе 30-го стрелкового полка 35-й стрелковой дивизии и освобождал землю Украины.

       Три раза был ранен – от головы до пятки, как-будто специально война целилась в голову, в ноги, а потом в самый живот!  Белгород освобождал, всю Украину прошёл, Харьков брали. Тогда шли ожесточённые бои за Харьков.

       Ох и много же там наших парней полегло...

       Забыл уже, как тот городок назывался под Харьковом, там речка небольшая, как наша Усень-река: где вброд можно пройти, а где и глубоко. Приказ был – занять на другом берегу плацдарм. Там наши уже все погибли, кто держал пятачок до последнего издыхания. Переплыли мы кто на чём ту речку, вокруг всё погибшие наши ребята лежат. Вижу, что фриц лупит минами по этому пятачку, голову поднять не даёт, вокруг со свистом только осколки летят. Залёг я прямо в воду весь, только голову немного да оружие на берег выставил. В воде осколки не так летают всё же. Дождались, пока остальные подтянутся и рывком в окопы неглубокие, туда, где наши были. Рядом здесь же парнишка лежал убитый.

       Мина к-а-а-к жахнет рядом со мною, осколок прямо в ногу мне попал, возле пятки. Удержали мы тот плацдарм. Жаркий бой был. Отогнали фашистов дальше.

Но а я же на ноги встать не могу. Слышу с того берега девчоночка кричит: «Эй, живые есть кто?» -  Отвечаю:

-  «Есть, есть живые! Только ранен я в ногу, идти сам не могу!!»

Она мне: «Сейчас, подожди, миленький!» - и убежала куда-то…

Потом через какое-то время: «Вот, солдатик, держи доску, на ней переплывёшь и доберёшься до медсанбата. А я дальше побежала!»

Поймал я доску – широкая, метра три в длину. Автомат сложил, шинель нельзя бросать, тоже с собой, сам заполз,

руками догрёб до другого берега. Дальше надо как-то добираться, а я же встать не могу, не то что идти! Пополз.

     Знаешь, земля там такая мягкая-мягкая, как пух; пашню наверное удобряли хорошо; а я – мокрый ещё вдобавок, понимаешь? Дополз до медсанбата, сил уже нет. Выбегает военврач: «Ой, солдатик, что же это с тобой такое!?» -

захохотал мой папа, - представляешь, какой я был? А я им, так дескать ведь идти ногами не могу, ползти пришлось. Выкинули они мою шинель, сапоги разрезали; 1,5 месяца провалялся, потом опять на фронт. И Харьков мы взяли, и Киев (там гансы драпали на другой берег Днепра, чтобы закрепиться), потом Сумы, Станислав, Дрогобыч, Самбор, Житомир освобождали…

     После ранения в голову я ещё учился, присвоили звание младшего лейтенанта. Фашистские снайперы работали – выбивали командиров, вот их и не хватало всегда. Да командиру же чтобы солдат в атаку поднять, самому первым нужно быть. А таких солдат, прошедших столько боёв и выживших – ценили, как умеющих воевать, учили их в первую очередь на командиров.

    А в Карпатах уже третий раз меня ранило, в живот и в руку. 15 сентября 1944 года это случилось.

     По команде «в атаку!» вскочил я на бруствер окопа, вижу бегущих по склону солдатиков, и, вдруг, прямо передо

мною яркий столб света с неба опустился, потом лёг прямо на запад, туда, куда идти нам нужно было, затем поднялся вновь к небу и лёг на восток, за спину мне. И понял я, что не погибну в этом бою, а домой вернусь живым. Немецкая пулемётная очередь разрезала ремень с гранатами на поясе и в руку попала пуля, прямо в запястье.

Лежал я под Москвой, в Павлово-Посаде, госпиталь 2935. Инвалидом стал, а то бы, может, и в армии бы остался служить.

Очень уважал военных. В детстве ещё, когда видел их несколько раз, приезжавших в нашу деревню или в другом месте, любовался их выправкой и формой.

     Подлечился и отпустили меня домой в конце декабря 1944 года, как раз перед Новым 1945-м годом. Прибыл я в шинели, сапогах и вещмешком за плечами на железнодорожную станцию уже поздно вечером. Станция маленькая, безлюдная. Сошёл с поезда, огляделся вокруг в надежде найти хоть какой-то транспорт. Молодой же, не терпится домой, а где в незнакомом посёлке ночлег искать?

Ну что делать? Махнул рукой да решил идти пешком, чтобы не ночевать на станции.

     Вышел за пределы станции Аксаково и взял курс на МТМ (машино-тракторную мастерскую), километров шесть-семь до неё, а там моя крёстная мать раньше жила. Иду, насвистываю весело, хорошо так. Под сапогами снег поскрипывает,

вспоминаю забытую мирную жизнь, изо рта - парок, а на небе взошла луна и звезды ярко светят.

Тихо так, удивительно.  Но особенно удивляла тишина. Это была такая тишина, которую тишиной, конечно,

трудно было назвать, потому что в этой тишине явственно был слышен скрип снега, слышно было, как вырывается дыхание изо рта. Однако такая тишина оглушала: не слышно было привычной канонады, визгливо летящей мины, разрывов снарядов и взлетающей вверх земли, не пели свои мгновенные "тиу-тиу" пролетающие мимо пули, одна из которых все же ужалила в голову. Хорошо же что она - эта пуля, коснулась головы только вскользь и не пробила лобовую кость, ни в темя не попала, ни в висок. Война трижды целилась в меня: сначала в ноги, потом в голову, а уж окончательно выбила из строя только расстреляв в живот и изуродовав левую руку.

В госпиталях провалялся не очень долго после ранений в голову и в ногу - быстро подлечивали и опять на фронт.

А теперь вот окончательно списали – непригоден для дальнейшей службы. А ведь по бумагам всего ещё только 20 лет, хотя на самом деле - 19-ть!

(Теперь же он – молодой солдат - спешил; спешил навестить свою родную тетку, спешил добраться до родного дома и узнать, как там младший братишка Володька со старшим братом Александром, оставшимся для младшего в качестве и отца, и матери, трудившегося в колхозе всю войну, забракованного в июне 1941-го из-за слабого здоровья и оставленного в тылу работать. Прим.моё.).

-  "Я – солдат, рос без отца и матери, с братьями: отец был осуждён в 1935-м по 58-й статье. Пока содержали в Уфе,

мы с матерью ездили к нему, а когда на Дальний Восток его угнали в 1937-м, то мать умерла в том же году от чахотки по весне. Мать меня всему выучила: стирать, готовить, полы мыть, сварить чего-нибудь.

        И вот теперь иду такой по дороге счастливый и радостный, что жив, что скоро уже доберусь до тепла человеческого".

… Он шагал по дороге и вспоминал о том, как брали Харьков, как форсировали реку Днепр, как освобождали Киев и прошли всю Украину пешком; как ранней весной утопали в жирной грязи украинского чернозема, откуда с громким чавканьем с трудом вытаскиваешь свои сапоги, которые то и дело норовят сползти с ноги..., вспоминал белые украинские хатки, цветущие яблони и груши, вишни и черешни, вспомнил и молодку-украиночку, подавшую ему - молодому красавцу - крынку с молоком, когда они маршем проходили через какое-то село.

- И тут заметил, что справа от дороги, понимаешь, метрах в десяти из леса вышли то ли волки, то ли собаки такие

большие и прошли метрах в четырёх ли, пяти может…от меня через дорогу да и скрылись в лесу. Только первый, матёрый такой, внимательно, знаешь ли, посмотрел на меня, немножко приостановился даже, но повёл всех в лес по снегу.

А я даже останавливаться не стал – так и шёл по дороге.

       А через полчаса дошёл я до МТМ (машино-тракторная мастерская), а там сторожка была. Решил постучаться, согреться и расспросить, как лучше добраться до моей тётки, позабыл немного где это да и ночь уже наступила. Поднявшись на крыльцо, постучался в дверь.

       За дверью старик какой-то: "Кто там? Кого носит в такую темень?"

- "Открывай !- кричу ему, - я – Солдат с войны. Пустишь ли? Да и подскажи мне, как найти здесь такую-то, знаешь ли её?

Я её племянник и крестник».

        Старик всплеснул руками: " Ой, солдатик, каким ветром тебя сюда занесло? Здесь волки ведь бродят, они меня совсем замучили, часа два их отгонял, еле-еле отогнал. Совсем недавно ушли..."

- "А ! Так это волки что ли были? Те самые, с которыми мой путь пересёкся? Ну и ну!... Вот делаааа..."  

Старик напоил меня горячим чаем, рассказал, как пройти к тётке, которую хорошо знал, и проводил даже метров 200. Вскоре добрался до её землянки и разбудил старенькую тётеньку стуком в окошко.

- "Вставай, встречай племянника!"- крикнул я ей в окошко. В темноте же не видно, где вход, а он с другой стороны оказался. Зажгла лампу, заохала и заахала, накормила, чаем напоила, спать уложила. Спал мёртвым сном до 10-ти утра,

а к пяти вечера уже дошёл до своей деревни. Там первым делом отыскал бродившего беспризорником младшего братишку Володьку; воды нагрел, вымыл его и накормил, сам искупался.

   Только сам я был тоже слабый ещё, да к тому же где-то, видимо там, в Карпатах, малярию подхватил. Как начинает, понимаешь, меня терзать: то в жар, то – в холод. А лекарств ведь нет никаких, только хиной и лечили. Но в Павлово-Посаде меня доктор предупредил, что много пить её нельзя – можно оглохнуть или ослепнуть.

     На работу меня сразу взяли в правление колхоза счетоводом. Да вот приступы замучили, прямо сознание теряю, отпрашиваюсь и – домой, лежать. Думаю себе: на фронте не погиб - пуля не взяла, а теперь-то чего мне бояться? Неужели же так и буду потихоньку умирать? Умру - так в родной земле закопают, - засмеялся весело папа. - Взял и выпил целую горсть! Горькая зараза такая, сил нет. Накрылся с головой одеялом и лежу. Вдруг ка...а...ак даст кто-то по голове дубиной. Выглянул – никого.

(Папа весело хохотал своим раскатистым смехом. Я в чём-то на папу похожа, говорят и смеюсь тоже как и он).

- Вот знаешь, дочка, с тех самых пор вообще никогда больше не болел. Наверное, разозлилась болезнь и со злости и влепила мне по башке да и ушла. Обиделась. Вот так вот. А когда военруком работал в соседнем селе, раны открылись, опять пришлось полежать в больнице.

     Младшая из троих - дочка, которой было около четырёх лет, начала немного капризничать и требовала уже моего к

ней внимания. Мы с папой закончили записи, выключив магнитофон. Потом был переезд к родителям мужа и отъезд наш

в связи с окончанием отпуска. Более не выдалось времени для подобных акций. В последующие годы мы уже по очереди ездили и детей отвозили и забирали, а папа умер в июле 1995 года.

     У папы была большая такая тетрадь в твёрдой обложке формата А4, в которой его убористым каллиграфическим почерком с завитками на концах слов или предложений были написаны чернилами его любимые песни времён гражданской и Отечественной войны. Порою я брала его эту тетрадь, уходила в ванную, садилась на край чугунной ванны, упираясь ногами в край унитаза и смотрясь в огромное, почти до потолка, в деревянной крашеной бордовым цветом раме зеркало, висящее над умывальником, пела там песни. Мне нравилось то эхо, которое отражалось и от гулкой ванны, и от стен. Над ванной под потолком было широкое окно, выходящее на светлую, солнечную кухню. В ванной комнате всегда было светло и без электрического освещения днём.

      Папин красивый росчерк я так и не смогла повторить или придумать что-то подобное, пока носила его фамилию.

Он своей подписью пометил все книги их с мамой домашней библиотеки, и я узнавала именно эти книги в гостях у знакомых, находя там тома, помеченные его размашистой с завитком спереди и стремительным росчерком в конце подписи и даты, которые эти люди забыли вернуть после прочтения.

     А в младших классах несколько раз вытаскивала старую гармонь с самой нижней полки серванта, расстёгивала ремешки и пробовала поиграть на ней. Разводя мехи в стороны, слушала, как гармошка вздыхает глубоко, набирая воздух в свои лёгкие, а потом с шумом выдыхает. Таким образом я давала ей немного подышать. Ведь папа не мог на ней поиграть без разжимания пальцев на левой ладони! У меня были здоровы обе руки, но выходило только пам-пам…

Однажды отец увидел мои потуги и, засмеявшись, сказал, что всё равно ничего не получится, она – рассохлась, а хранит

он её как память о своём отце.  

   Мой дедушка по маминой линии – Ильин Николай Ефимович 1895-1961 г.г, который в составе 6-й гвардейской армии дошёл с боями до Берлина, участвуя в Курской битве, освобождая Белоруссию и участвуя в разгроме немецко-фашистских войск в Прибалтике, вернувшись, трудился в колхозе председателем, тоже не рассказывал своей внучке, то есть мне, о той войне по причине того, что внучка была слишком мала ещё... В один из дней весны 1961 года Николай Ефимович Ильин почувствовал себя сильно уставшим, и прилег отдохнуть; но больше уже не проснулся...  Он ушел

туда, где ждал его один из белобрысых сыновей, смешливый и озорной Ванюшка, пропавший в первые месяцы после призыва без вести где-то в Прибалтике... Успели всего одно письмо от него получить – заветный фронтовой треугольничек.

     А сын его младшего брата – Алексея Ильина, с младенчества хромого – Михаил Алексеевич Ильин (1924-1958) в составе 1 Украинского фронта, 25-го танкового корпуса и 111 танковой бригады брал крепость Кёнигсберг (где мы теперь живём), ЗА ЧТО БЫЛ УДОСТОЕН ОРДЕНОМ СЛАВЫ 3-й степени, о которой при своей жизни так и не узнал.

( 24 апреля 2017 года, г. Калининград ) Валентина Якунина.