Нина Семеновна родилась в г. Костроме 22 июля 1922 г. в семье Платоновых Серафимы Васильевны и Семена Павловича, который в то время служил в полку связи в г. Костроме. Вместе со всей семьей она переезжала туда, куда переводили по службе отца - в Москву, в Киев, в Одессу и обратно в Москву. В Киеве она закончила среднюю школу, а в Москве поступила в Московский архитектурный институт. Уйдя со второго курса МАРХИ добровольцем, она вместе со своей сестрой Ириной (в замужестве Денисовой) зимой 1941-1942 г. закончила школу медицинских сестер.  В 1942 г. Нина начала службу хирургическими сестрами в Сортировочном эвакогоспитале 1072. Вот как мама вспоминала это время: 

Наш СЕГ – 1072 был сформирован в Москве и вначале войны некоторое время размещался в здании гостиницы «Северная» в Марьиной роще. Меня нисколько не удивило, что госпиталь был укомплектован сестрами, в основном, за счет студенток московских вузов, которые оставили свои занятия для того. чтобы в тяжелую минуту помочь Родине. Большой радостью было для меня встретить в госпитале «коллегу» Фанечку Закс, студентку 3-го курса нашего Архитектурного института. Оказалось, что в нашем институте были и курсы медицинских сестер. В то время, как Фаня занималась на этих курсах. я занималась верховой ездой. Поэтому она раньше меня была направлена военкоматом в госпиталь так же в звании старшего сержанта. Работали мы дружно и обе закончили войну в звании старшины медицинской службы.

Первый день работы в госпитале принес мне серьезные огорчения. Во-первых, вместе с солдатской формой мне выдали сапоги 40-го размера, а я ношу обувь 36 - го. Но что делать?! Пришлось на первое время накручивать на ноги огромные портянки. Я уже не помню, когда и как мне сапоги заменили, но самым печальным для меня была встреча с первым моим больным, умирающим от сепсиса, к которому поставила меня Анна Григорьевна Комарчева – начальник нашего отделения. Совсем еще молодой юноша – Коля Красавцев так печально несправедливо заканчивал свою жизнь. Он пытался что-то мне рассказывать совсем слабым, прерывающимся голосом о своей маме, о любимой сестренке, о том, что он так и не поцеловался ни с одой девушкой и о многом другом. Я до сих пор вижу его ясные, чистые глаза, в которых собрана вся скорбь мира, и себя рядом на стуле со слезами на глазах, которые «лились в три ручья» по всей физиономии, и я их не могла остановить. Он доверительно держал в своей руке мою руку и продолжал все время говорить. Я прилежно пыталась слушать его невнятные слова, но тщетно. Впервые на моих глазах умирал человек, причем чистый, ни в чем не виновный, Эта смерть меня потрясла.

Палатой служил большой зал гостиницы. Он всегда был полностью загружен «нетранспортабельными» больными - самыми тяжелыми, для которых дальнейшая эвакуация была опасна и только что поступившими ранеными. Мест не хватало. Ранее поступившие раненые лежали на койках. Только что прибывших раненых приходилось размещать на носилках, стоящих на полу между кроватями. Раненые поступали прямо с передовой, и поэтому, никто не спрашивал - сколько в госпитале свободных мест. Задачей госпиталя было: снять одежду с фронтовика, которую тут же отправляли в санобработку, как следует вымыть, одеть его во все чистое, при необходимости прооперировать или просто обработать раны и отправить дальше, в тыл для лечения.

Так как раненые поступали, практически круглые сутки, нам, медикам спать приходилось очень мало. Операционная работала круглосуточно. Спали нередко по 4 – 5 часов в сутки. В начале войны, хоть об этом мало говорят, были налеты фашистов на Москву В моей памяти остались такие бомбежки февраля 1942 года.. До сих пор вижу десятки устремленных на меня взволнованных, скорбных глаз наших воинов. Я одна среди всех этого огромного зала на ногах. Все больные лежачие и ты одна на виду у всех; пытаешься как то подбадривать, шутить, успокаивать.. Но нельзя еще и еще раз не упомянуть о наших чудесных русских людях. Были ребята, которые в самые критические моменты, когда чувствуешь. что самолет врага где-то рядом рядом, отпустит какую-то шутку. Они помогали нам, сестрам удерживать атмосферу покоя, отвлекая от грохота и треска за пределами здания. Вначале был приказ – всех раненых на носилках относить в подвал – в бомбоубежище. И носили, вдвоем с другой сестрой 90-килограмовых мужчин1 А в зале не менее 20-ти кроватей и еще носилки!!! Не мудрено, что все сестры окончили войну с варикозным расширением вен... Хорошо, что этот приказ впоследствии отменили, т.к. одна из бомб угодила именно в подвал, где лежали раненые. Было очень трудно, не буду скрывать. Ты одна на ногах среди всех лежачих, носишься то с «утками», то с кормежкой. Но это было в одном большом зале, когда ты у всех на виду. Гораздо хуже было потом, когда госпиталь располагался в здании, где было множество маленьких помещений, приходящихся на одну сестру. Сестринский столик стоит в коридоре. Сидишь, перебираешь истории болезней, составляя себе записку, что кому нужно сделать по рекомендации врача, а больные не видят тебя. Гораздо спокойнее было в большом зале, когда сестра была на виду у всех.

До сих пор не перестаю удивляться мужеству, воле, дорогих наших мужчин, которые при всей тяжести своего положения, могли еще шутить и улыбаться. Нет большего счастья для человека, чем чувство удовлетворения того добра, что ты сделал, что твои дела принесли кому-то пользу. Мы работали с ощущением бесконечной благодарности к нам наших раненых, которые всячески старались это подчеркнуть, особенно тогда, когда приходилось тащить вдвоем на носилках какого-нибудь богатыря по лестнице вниз в подвал, который служил во время бомбежки бомбоубежищем.

Самое страшное в жизни – беспомощность: когда ты не можешь изменить ситуацию, не можешь ничего поделать при всем своем желании. Сначала было очень трудно все освоить, всему научиться, делать все так, чтобы хоть чуть-чуть облегчить невыносимые страдания воинов. Опытные профессиональные сестры, которых было немного в госпитале, заботливо помогали нам освоить всю сестринскую премудрость. С их помощью и советами врачей мы вскоре научились делать инъекции, делать довольно сложные перевязки и даже внутривенные вливания. Приходилось помогать и в операционной: давать наркоз, следить за пульсом и даже, в редких случаях, подавать знакомые уже инструменты хирургу во время операции.

Самым ужасным для меня делом было бесконечное прикуривание. Ни спичек. ни папирос не было. А для раненых курение было особым развлечением. и, я бы даже сказала, успокоительным средством. "Наслюнявит" он себе из попавшейся под руки бумажки «закрутку», как они её называли, и просит сестру прикурить у счастливчика, который получил уже огонек. Спички расходовали очень бережно. Иногда от одной спички закуривала вся палата, а бывало, что нам приходилось нести горящую закрутку и в соседнюю комнату. Сестре приходилось брать в рот наслюнявленную закрутку и закуривать у «счастливчика» а, потом, относить её владельцу «закрутки». Хорошо, если "счастливчик" сознательный и сам прикурит для товарища, но часто сестре приходилось прикуривать самой. Были, конечно случаи, когда «счастливчик» отдавал свою соску, как мы, сестры называли эти самодельные папироски, сестре, и владелец новой закрутки от нее сам прикуривал,. Но таких случаев было мало, не каждый «счастливчик», спокойно. даже на время, расставался со своей «соской». Ничего не попишешь! Оставались в нашем госпитале только самые тяжелые больные - все лежачие. Нет помощника - ходячего больного, который помогал бы сестрам прикуривать! Многие сестры научились курить не хуже наших больных, но я держалась, «покоряла свою природу» по совету Аристотеля. Курение вообще не вызывало у меня ни какого удовольствия

Наши ученые упорно добивались решения проблемы в борьбе с сепсисом. Этой проблемой занимался и профессор Артынов, который часто приезжал к нам в госпиталь. Я очень хорошо помню его поистине благороднейший образ. Он отдавал все свои знания, время и силы для решения этой проблемы. И его творческие искания привели к желаемым результатам. Был создан физиологический раствор для внутривенного вливания больным сепсисом.. Истинного состава я не могу назвать, но точно знаю, что в него входила в определенном процентном отношении сода, которая нейтрализовала кислую среду воспалительного процесса. Мы в госпитале так и называли его: «содовый раствор».

Была создана высокая комиссия из известных ученых и медиков. Комиссия отобрала истории болезней двенадцати фронтовиков, больных сепсисом, считавшихся неизлечимыми. Решили провести эксперимент в нашем госпитале, под руководством профессора Артынова Я очень хорошо помню всю эту эпопею, за положительный результат которой «болели» все сотрудники госпиталя. Проводилось наблюдение за пульсом, за изменением показателей анализов, проходили беседы с каждым из отобранных больных. У Артынова была толстая тетрадь, в которую записывались все показатели каждого из 12-ти отобранных больных и все наблюдения. Эксперимент закончился успешно. Из всех 12-ти «обреченных» умер только один старик. Врачи говорили о том. что подвело его сердце. Остальные одиннадцать все выжили к общей радости всего нашего коллектива. Конечно. Нам, сестрам работы прибавилось. У меня были дни , когда я должна была сделать в один день 16 внутривенных содовых вливаний кроме всего прочего - других процедур и сестринских обязанностей. Но новое средство спасения наших дорогих ребят всех окрылило. Отправляли септического ранбольного дальше в тыл только тогда, когда весь курс лечения был проведен, и врачи были спокойны за его передвижение. Поэтому некоторые тяжелые раненые оставались в госпитале на несколько дней. Был у меня один случай с этими содовыми вливаниями, который мне запомнился на всю жизнь.

Был у меня в палате сибиряк – богатырь. Он был такой огромный, что приходилось подставлять к кровати для его, просунутых через прутья кровати ног, табуретку. Ранение было очень тяжелое. Его мощный торс, левая нога и рука – все было загипсовано . Причем, в связи с тем, что была перебита ключица, на руку был наложен гипс так называемым «самолетом». Так называли гипсовую повязку, наложенную на согнутую руку., неразрывно связанную с торсом. Он был в числе моих больных, кому я делала внутривенные вливания физиологического раствора. Физиологический раствор всегда стоял на одном и том же месте в двухлитровой бутылке в шкафчике, из которой мы наливали нужную дозу для внутривенного вливания в маленькую, специальную бутылочку и устанавливали её на стойке рядом с больным. Я. как всегда, приготовила все с педантичной осторожностью, ввела иглу в вену и села рядом. При внутривенном вливании мы никогда не отходили от больного, наблюдая за его состоянием. Все шло нормально. Вдруг влетает сестра из соседней палаты – Вера и просит меня выйти в коридор. Я вижу, что она чем – то взволнована.- Нина, это ты сейчас налила физиологический раствор7 - Да, Верочка, я сейчас его ввожу. - Скорей прекрати. Это моя ошибка – я на обычное место физиологического раствора поставила гипертонический. Столько сегодня процедур, голова кругом идет. Дальше я слушать не стала. Быстро вынула иглу из вены и бегом побежала к нашей Комарчевой.

- Анна Григорьевна, большая беда. Вера перепутала бутылки. Конечно они совсем одинаковые и на место физиологического раствора, поставила гипертонический. А я не прочитала и сейчас ввела больному уже почти третью часть дозы. - Вы с ума сошли обе, закричала Анна Григорьевна и помчалась к моему сибиряку. - Он лежал, как ни в чем не бывало, и спокойно с улыбкой смотрел на нас. Мы с Анной Григорьевной вышли в коридор.- Немедленно сладкое питье, - сказала Комарчева. Нам, сестрам, иногда давали в счет пайка. сахарный песок. На мое счастье у меня осталась целиком нетронутая пайка и даже чай для заварки, который недавно приобрела. Бегом мчусь к титану, завариваю чай и бегом возвращаюсь к моему богатырю. Его уже трясло. Я в ужасе, но виду не подаю и одну за другой приношу ему чашки сладкого чая и, мой дорогой сибиряк с удовольствием их выпивает.

Пришла Анна Григорьевна, проверила пульс, посмотрела его глаза, взглянула на меня сердито и ушла. Но в этом взгляде я заметила надежду и немного успокоилась. В жизни никогда не забуду этого чувства своей вины. Эта ошибка научила меня еще большей внимательности по отношению к своим делам и к людям. Недаром в мои восемьдесят шесть лет моя дочь называет меня «догматиком». Да, я догматик, не отклоняюсь от догмы ни на шаг. Во что только я не укутывала больного! Притащила откуда-то три одеяла, накрыла всеми моего сибиряка, и все время поила его сладким чаем. И, с Божьей помощью, все прошло. Мой сибиряк гордился своей сестренкой, как он меня называл и всех уверял, что это я спасла ему жизнь. Так и называл меня: «Моя спасительница» и добавлял - это она меня вылечила.

В конце 1943 г. Нина вернулась к обучению в институте. Всю жизнь работала в нескольких архитектурных НИИ, имеет награды за проекты. После ухода на пенсию в конце 1970-х годов, она вместе с мужем заслуженным художником РСФСР, также участником войны Иваном Гавриловичем Першудчевым основное внимание уделяла военно-патриотической работе, организации встреч и выставок по истории Великой Отечественной войны, о подвигах героев, работе с учащимися. Долгие годы она была активным членом Совета ветеранов Московского Союза архитекторов, Московского комитета ветеранов войны. Умерла Нина Семеновна 20 сентября 2015 г. в Москве.