Человек жив, пока жива память о нем. Мы хорошо знаем эту формулу, но в сегодняшней нашей жизни часто не остается места для памяти. Вероятно дело в том, что мы разучились пользоваться этим инструментом. Память уже не определяет нашего взгляда на вещи, не помогает находить решение проблем. Она тихо уходит вместе с теми людьми, которые принадлежат другим эпохам. Наши старики чуть задерживаются на этом свете, чтобы передать нам знание о прошлом. Однако современному человеку все сложнее совместить в своем сознании два временных пространства прошлого и настоящего.
Воспоминания людей старшего поколения являются не просто фиксацией исторических фактов. Это результат осмысления минувших событий их участниками и передача последующим поколениям того опыта и знаний, который рождается из воспоминаний о прошлом. Но как важно, чтобы опыт предыдущих поколений был воспринят молодыми. Он должен быть вплетен ими в современный социокультурный контекст, а в каких-то областях напрямую его определять. Тогда смыслы прошлого оживают, они становятся осязаемыми и обретают то измерение, которое и принято называть памятью.
Воспоминания моей бабушки Надежды Ивановны Кяккинен не были специально ей подготовлены. Они были записаны мной в результате наших бесед. Люди, прошедшие войну, как правило, неохотно рассказывали о ней. Слишком тяжело было вспоминать это суровое и трагическое время. Тем не менее, мне удалось сделать некоторые записи, позволяющие понять, как неизмеримо много сделали люди поколения сороковых для нашего будущего. Рассказы бабушки о прошлом заставили меня иначе взглянуть на жизнь. В одних сторонах бытия, неожиданно для себя, я разглядел смысл, в других же проявлениях увидел его отсутствие. Я благодарен своей бабушке за то, что она доверила мне свой образ прошлого. Он продолжает согревать меня и сегодня, когда наши разговоры уже, к сожалению, в этом мире и в это время не могут быть продолжены.
Мною намеренно сохранено повествование от первого лица, поскольку именно оно передает в наибольшей степени звучание эпохи.

Я родилась 25 мая 1927 года в деревне Дубровки Чашкинского района Витебская область. Родители были крестьяне. Отца звали Долгих Иван Андреевич, а мать то ли Фёкла, то ли Текля Прокофьевна. В деревне её звали кто так, а кто иначе. В нашей семье было пятеро детей. Четыре сестры и брат Ваня. Отца я плохо помню. Я была совсем маленькой, когда отец исчез. То ли его раскулачили, то ли что иное…Мне было в это время лет пять – шесть.
Я знаю, что когда мать вступила в колхоз, у нас забрали то, что у нас было: телеги и другое имущество в колхозную собственность. А мы, я Анна, Женя и Ваня ходили и работали в колхозе, помогали матери. Там ведь ставили колышки, так называли трудодни. А мы ходили лён бить. Лён собирали в маленькие снопочки, затем сушили. А у нас у каждого был сделан такой специальный боёк, как вот в Кусе бельё бьют, когда полощут. Так вот мы этими крюками били, а Ваня вывешивал снопочки на солнце сушить, а сухие нам приносил. Мы работали, а матери трудодень ставили. Со льном работа большая. Его стелили, в бане грели, потом мяли.
А потом ещё ходили полоть пшеницу и ячмень. Выстраивались в ряд все бабы и дети и пололи.
Когда умерла мать, то я ещё не ходила в школу. В деревне оставалась материна сестра, тётя Варька. После войны я у нее была. Ходили к матери на кладбище. Она боялась, чтобы я у нее не осталась. Я ее понимаю. Тогда всем тяжело было.
Двух старших сестер родственники забрали к себе, потому что они могли работать. Меня, брата и маленькую сестру вытолкали вон. Мы с братом оказались в детском доме, а младшая сестра потерялась.
Наш детский дом располагался в селе Черея Чашкинского района. Там нас и застала война.
Когда Черею оккупировали фашисты, то вскоре они явились и в детский дом. Немцы с усмешкой говорили: «Большевики бежали, а киндеров оставили». В это время в детском доме находились все воспитанники, в том числе старшие. Это ребята из седьмого, восьмого, девятого и даже десятого класса. В Черее было две школы семилетка и десятилетка. В одной сначала учились в основном евреи, но потом стало много и русских. В деревне было три церкви.
Десятый класс окончила и Валя Махрова, председатель комсомольской организации детдома.
Старшие ребята немецкий язык знали и объясняли немцам, что в этом учреждении находятся дети-сироты. Никакого отношения к большевикам эти дети не имеют. Поэтому первое время нас немцы не трогали. Так прошло месяца два. А потом фашисты стали приходить и забирать детей. Кого забирали, тот уже не возвращался. И тогда дети начали разбегаться из детского дома. Остались одни малыши. Так они и пережили оккупацию. Уже при советской власти уцелевших детей перевели в детский дом в Чашники.
Немцы забрали скот, который был в детском доме, муку и другие продукты, обрекая детей на голод. Работники пытались хоть как-то прокормить детей. Остатков продуктов хватало, чтобы готовить ребятам завтрак. Обеда не было. На ужин ели какую-то «потируху» и ложились спать. Воспитатели пытались старших ребят определить на работу. Так, наша воспитатель построила наш отряд и повела на торфзавод, надеясь, что там ребят примут на работу и поселят в общежитие. Но нас не приняли. Ваню хотели оставить в детдоме, но я его не оставила. Решила, куда я туда и он.
Горя много пережили, всё и не перескажешь…
При немцах выживали кто как мог. Если у тебя была корова и огород, то прокормиться можно было. А у нас у детдомовских не было ничего.
Людям, которые не жили в оккупации часто не понятно, как там была устроена жизнь. Впрочем, огород в детском доме был. Первоначально спасались картошкой с него. Бывало повар отправит нас на огород, чтобы мы выкопали сколько надо. А потом огород забросили.
В Чашниках старших воспитанников нашего детского дома на торфзавод не приняли и общежития не дали. Тогда мы отправились обратно в Черею в детский дом, но другой дорогой. Я знала, что в Дубенцах живёт сводная сестра матери тётя Таня. Знала и дорогу туда, но вида не подала. И мы пошли в другую деревню. Нас там оставили на ночлег, покормили. А утром появилась тётя Таня. Она нас с братом нашла и забрала.
У тетки было своих детей трое или четверо. А муж её погиб. Партизаны заминировали мост. А немцы погнали деревенских мужиков по мосту, вот он и наступил на мину. Сколько мы у неё пожили, я не знаю, но не очень долго. Ваня пас свиней, а я картошку окучивала. А там её окучивают не так как здесь на Урале. Там используют плуг. Утром вставали, ели и шли работать. Однажды я пришла домой, а свиньям есть нечего. Я пошла в огород нарвала крапивы, лопухов, от капусты листов, от свёклы. Сечкой их посекла, горячей водой залила, мукой замешала. И вот Ваня пригоняет свиней. Они все побежали к корыту с кормом и всё сожрали. После этого мы их загнали на место, уже стемнело. Сели есть и мы. Обычно я сажусь и Ваня, а потом тетка с детьми. Начали есть и тут тётка приходит из коридора и говорит: «А кто сметану съел?». Я говорю: «Я не знаю». А теткина дочь на нас показывает и говорит: «Это они съели сметану!». Я отвечаю: «Как мы могли сметану съесть, если работали целый день, я пришла с огорода, свиньям готовила, Ваня только что пришел». Тётка заругалась и говорит: «Хотите вкусно есть- можете уходить от нас. Сейчас собирайтесь и уходите». И выгнала нас. Что делать? Мы ушли. А ночь уже была. Рядом уже был лес. Идти лесом мы побоялись. Легли под ёлку и уснули. На следующий день просыпаемся, а солнце уже высоко. Пошли к дядьке Павлу. Пришли и говорим: «Тётя Таня нас выгнала». Он пришел к тёте Тане и говорит: «Они были определенные, ты зачем их брала? Зачем они тебе нужны были?». Ну поругались. Затем дядька Павел взял Ваню и увел к своим родственникам или просто знакомым, у которых не было детей. А я вернулась в детдом. Походила-походила. Ночевала или в подвале или в коридоре. Остались там только младшие дети, первый, второй класс, может третий. А старших никого не было. И я пошла в партизаны.
Приходила Валя Махрова. Она была секретарем комсомольской организации детдома. Валя была связана с партизанами. Она приходила указания оставляла и уходила. Однажды вечером пришла моя воспитательница и говорит мне: «Вы ходите патроны собираете?». Я отвечаю: «Нет». Она и говорит: «Что нет?». Она была старая дева, замуж не выходила, работала у нас в детдоме. А как немцы пришли сошлась с одним полицейским. У нас их почему-то звали не «полицаи», а «прописники». Вот и у нее один прописался и жил там и пил там. Вот он ей, дескать и сказал, о том, что мы патроны собираем. Мы решили утром встать пораньше и уйти. А когда проснулись увидели, что дом окружен.
И какими судьбами, не знаю, но мне удалось сбежать. Там, где мы спали в столовую была дверь, но она никогда в жизни не открывалась. Дверь всегда была на замке. Как ребятам удалось открыть эту дверь, я не знаю. И вот через эту дверь я попала в столовую, а затем на кухню. Там была повар тётя Паша. Уже никого не было в детдоме, а она детей кормила. Она мне дала бак и говорит: «Иди за картошкой!». А чтобы набрать картошки надо было выйти на улицу. Я вышла, смотрю немцев нет. Я зашла в подвал, где хранилась картошка, швырнула бак. Потом дошла до мельницы, а там уже дай Бог ноги! И побежала. Пробиралась вдоль дороги, чтобы не заблудиться. Где- то хлеба попрошу. Но по дороге ходили немцы. Поэтому я отходила подальше, и чтобы дорогу не потерять ориентировалась на шум машин.
Валя Махрова погибла.

Песня про Валю Махрову (пели в детском доме):
По черейско-ольшанской дороге
Молодая Махрова идёт.
Была вооружена финкой
Без нагана.
И такую речь ведет:
Вот приводят меня в десятилетку,
Начинают допрос с меня снимать.
Ты немецкой дисциплины не знаешь,
Посадили в подвал - страдать.
А в подвале сидеть очень сыро,
Часто, часто болит голова.
В голове моей мозги высыхают,
Не дождусь я свободного дня.
Не дождусь я того воскресенья,
Когда Коля на свидание придет (партизанский командир)
И горячей слезою
Партизанскую грудь обольёт
Эй, вы пойте, друзья, веселитесь.
Не забывайте подругу свою.
Раньше была у вас Валя Махрова,
А сейчас расстреляли её.
Эй, вы пойте, друзья, веселитесь,
Не забудьте подругу свою.
На могилу сирень посадите,
Чтобы была вечная память её.

Так я шла почти до Смоленска и встретила в лесу партизан. Я сначала думала, что это полицейские. Но потом увидела на их головах кубанки с красным верхом и на нем белый крест. Еще были звездочки на кубанках. Тут я поняла, что это партизаны. Они меня привели к комбату. И говорят: «Привели подозреваемую!». Комбат был осетин в звании старшего лейтенанта. Я ему говорю: «Дяденька, я вот откуда…». А он посмотрел на меня и отвечает: «Я не дяденька, я- комбат!». А я это слово то первый раз слышала и не знала, что это значит. Говорю ему: «Я по- такому не умею разговаривать, я по-своему разговариваю». Он тогда сказал: «Ну, рассказывай тогда «по-своему» откуда идешь и как». Я ему рассказала. После этого он распорядился отправить меня в 14-й отряд и 4-й батальон. Там я работала в госпитале санитаркой. Выполняла всё, что приказывала старшая медсестра. Занималась стиркой бинтов, кормила раненых, следила за чистотой перевязок и т.д.
Через некоторое время меня комбат забрал в штаб батальона связной. Я работала связной. Дадут заданье ночью: беги, к примеру, в 1-й батальон. А он километров за десять располагался. Вот бежишь туда, а потом ещё и обратно. Но сведения надо было передать как можно быстрее, без всяких задержек. Говорили куда нужно идти в какую деревню и т.д., чтобы я нашла и не перепутала. Приходишь. Там стоит дежурный. Говоришь: «я связная с такого-то отряда». Он спрашивает, зачем пришла. Говоришь. Тебя пропускают. Сведения связной передавал устно, ничего не писали, чтобы немцы не перехватили. Поэтому информацию надо было раз десять повторить командиру, чтобы он убедился, что всё запомнила правильно.
Если я шла с задания и не торопилась, то могла собирать ягоды или грибы. Но в основном требовалось передвигаться быстро, без промедления.
Анастасией меня стали в отряде звать. Это было сделано на случай попадания в плен к немцам. Выходит, что это была партизанская кличка.

Командиром Смоленского полка особого назначения был полковник Садчиков Иван Федорович. Комиссаром подполковник Юрьев Андрей Федорович. Начальником штаба был майор Меняев Пётр Георгиевич. На момент расформирования в Минске в июле 1944 года. Ещё был майор Максимов. Все в кубанках. Все молодые. С часами. Офицеры. Многие были кадровыми офицерами армии. Они были в погонах. Остальные без погон. Наш комбат был осетин. На лошади ездил лихо.
Наш полк был разделен на батальоны, а батальон на отряды. Внутри отрядов выделялись особые группы. Они были лучше вооружены и экипированы. У всех были автоматы и пр. Это были разведчики, минеры и др.
После ухода из Смоленской области полк действовал в Белоруссии. Там партизанским движением командовал первый секретарь ЦК компартии Белоруссии Пономаренко. Все отряды, в том числе и наш, подчинялись ему.

Белоруссию и Украину немцы проходили не встречая серьезного сопротивления, как на параде. А под Москвой они впервые почувствовали с каким противником столкнулись. Тут им дали. Один из немецких генералов докладывал Гитлеру, что русские сделаны из железа, не можем Москву взять никак.

Партизаны помогали блокадному Ленинграду. Они организовали сбор хлеба в тылу у немцев. Наш полк собрал и отправил в Ленинград шесть больших телег нагруженных хлебом.

После Сталинграда, когда армия Паулюса попала в плен, мне дали задание пойти в Черею и встретиться с местным связным. Он там жил вместе с семьёй. Связные очень рисковали. Если полицейским становилось известно о любых связях местного жителя с партизанами, то всю его семью расстреливали.
Задание поэтому было непростым. Надо было пробраться к дому незамеченной, не привести с собой слежку и не нарваться на засаду. Обычно хозяин по договоренности с партизанами оставлял условный знак, который указывал на то, что в доме нет засады и можно заходить. Это могло быть всё, что угодно. Торчащая палка, открытые ворота, или наоборот закрытые. Когда я пришла, в Черею, то увидела на улицах приспущенные флаги в знак траура и шныряющих по улицам взад и вперед немцев и полицаев. Как только я зашла, он сразу открыл подпол, посадил меня туда. В подполе я просидела до темноты. Затем он поднял меня. Не зажигая свет, он рассказал мне, какие войска прошли, как оборудованы, сколько прошло техники, машин, танков и т.д. Часа в два ночи мы он меня вывел из города, проведя мимо всех постов. До отряда надо было идти около 20 километров. Когда я пришла в отряд, то сразу направилась к комбату. Доложила ему всё, что слышала от связного. А затем рассказала ему про Паулюса. Он пристально посмотрел на меня и спросил: «А ты не врешь?». Я ответила «Нет, Паулюса взяли в плен». После этого ребята достали радиоприёмник и слушали известия с фронта. Комбат, через какое то время, подошел ко мне и сказал: «Правильно ты сказала. Только вот медленно ты ходишь, надо быстрее». Комбат рассказал мне, что в Черею из отряда в одно время со мной был направлен другой боец к другому связному. И он вернулся и доложил комбату раньше меня. Таким образом командование стремилось получить информацию из разных источников, чтобы иметь максимально объективную информацию.

Сейчас хотят переименовать милицию в полицию. Какие у нас были полицаи, так не доведи Господь, они всех расстреляют. Впрочем, отношения с полицаями были не такие простые. Во время партизанского наступления многие полицаи переходили на сторону партизан. Тех же, кто сопротивлялся или не хотел идти с партизанами тут же расстреливали. Всех присоединившихся тщательно проверяли, выясняя мотивы вступления в полицию, их деятельность и пр. Тех, кто не прошел проверку могли расстрелять. Те же, кто прошел проверку воевали с партизанами. После освобождения Белоруссии большинству из бывших полицейских давали по 25 лет и «Колыма гуляй». Многих отпускали домой, некоторых расстреливали. В этом деле очень сложно разобраться, разберется кто-нибудь или нет, мне кажется уже не разберутся.

Несмотря на постоянные проверки, немцы постоянно получали точную информацию о наших перемещениях. Кто-то из отряда им докладывал. Только переходим в другой район, как налетала авиация и начинала нас бомбить. Затем появлялись вражеские танки. Не успевали обосновываться, как приходилось снова уходить. Никаких землянок не строили. Постоянно полк был на ходу. Мы приходили в район, выполняли задание и тут же уходили. В конце концов, наш полк из Смоленской области был выдавлен немцами. Полк назывался Смоленским, потому что сформировался в Смоленской области. В полк состоял из 4 батальонов. Я служила в 4-м. Я пришла в отряд в Смоленской области. Я бежала из Белоруссии и дошла до станции Красная в Смоленской области. Там я встретила партизан.

Женщин в отряде было не много. Однажды был бой и я могла попасть к немцам в плен. Дело было так. Во время боя было решено бросить обоз и прорываться только с оружием. Женщины остались при обозе. Я решила, что мне стоит тоже остаться. Там были лошади, повозки, продукты, вещи и другой скарб. Но тут ко мне подошел мой командир отделения и приказал: «Вперед! Мы побежим и ты с нами! Никакой хозчасти!». И мы побежали. Немцы открыли шквальный огонь с разных сторон. Пули свистели прямо над головой. Бежали напролом, без дороги. Я, конечно, отставала. Командир кричал: «Не отставать, вперед!». Так и прорвались.
Бежали, ещё долго по лесу, пока не упали. И тогда командир приказал «Привал!». Было лето, люди уснули прямо на земле. После короткого привала приказали построиться. Построились. Оказалось, что из женщин я одна. Командир увидел и говорит: «А ты как прибежала?». Наш командир отделения отрапортовал, что его отделение прорывалось в полном составе и не потеряло ни одного человека, все прибежали.
А обоз достался немцам. Женщинам немцы дали пинка и отпустили. Дело шло к отступлению немцев, был уже 1944 год. Мужчин, кто «рыпался» расстреливали, а кто тихо сидел оставили. Так мы потеряли всю хозчасть.

В 1943 году полк попал в окружение. Бой в болоте был. Мы сидели в болоте восемь суток. Болото тряслось. Но немцы в болото не совались, боясь больших потерь. Они хотели взять нас измором, поскольку понимали, что у нас нет продовольствия. Нам слышно было, как лаяли немецкие собаки. Фашисты кричали, даже песни пели, «Катюшу». У нас соли не было, вот они и давай кричать, мол, отдайте нам свою партизанку, мы Вам дадим соли. Я пошла к комбату и говорю: «Давайте, товарищ командир, я пойду, хоть соль получите». А он заругался: «Да ты что с ума сошла? Тебя разорвут на куски! Мы сами достанем соли!». И, правда, ночью партизаны уходили в расположение врага и возвращались с продуктами. Стояло лето, мы собирали ягоды. Так и питались.
А затем окружение прорвали. Дело было так. Один немец стоял на посту и когда увидел, партизан, приготовившихся к броску, понял, что отряд будет прорываться через его участок. И здесь ему не сдобровать. Поэтому он решил нас пропустить и говорит: «Шнель! Шнель!». Полк спокойно перешел через это место. И когда мы уже пересекли шоссейную дорогу, он поднял тревогу. Немцы начали стрелять. Но весь полк ушел.
Немцы всякие были. Были и хорошие. Сколько раз мы их продовольственные обозы отбивали. Немцы хлеб везли. Они и говорят «Киндер гайем!», мол хлеб забирайте, а нас отпустите. Вот хлеб выгрузим, а их отпустим.

Смоленский полк получил приказ взять Чашники. За Чашники наш полк вёл большой бой. Погибло много наших и много немцев, полицаев. Нам удалось войти в город, но полностью вытеснить немцев нам не удалось. Бой за Чашники продолжался 35 часов. Пожгли много домов, где жили полицаи. В это время немцы отсиживались в дзотах. У нас не было такого оружия, чтобы подавить дзоты. А затем немцы нас из города вытеснили. Понимая важность этого пункта, немцы подтянули из Лепеля танки, артиллерию и авиацию и вновь овладели городом. Налетели самолеты и начали бомбить. У партизан не было такого вооружения и преимущество немцев в технике сказалось. У партизан был один единственный пулемет «Максим» и ещё был дисковый пулемет Дегтярёва. Патронов и тех не хватало. После разгрома Паулюса под Сталинградом, когда наша армия начала продвигаться на Запад, нам начали сбрасывать патроны с самолётов.
После Сталинграда люди стали совсем другие. Отношение людей к партизанам совершенно изменилось. Начали предупреждать об опасности, стремились накормить, дать продукты, хлеба и пр. Поняли местные жители, что Красная армия вернется.
В полиции служило много тюремщиков. Немцы их выпустили и они пошли служить новым хозяевам. Много было среди них раскулаченных. К партизанам и их семьям полицаи до Сталинграда были безжалостны. Если узнают, что дети в партизанах, то родителей расстреливали.
После освобождения Белоруссии в Молодечено или Велейке часто можно было наблюдать такую картину: утром идешь на работу все нормально, вечером смотришь, в доме уже окна досками заколочены. Значит хозяина арестовали. Контрразведка проверяла всех по нескольку раз. Серьезные были проверки.
В то время, когда я работала в Велейке был отдан приказ вернуться к месту, где застала война. У нас был редактор районной газеты, ему пришлось вернуться в своё место. Он как приехал, его сразу забрали и дали 25 лет.

Когда мы шли в наступление кричали: «За Родину, за Сталина». А некоторые кричали: «Смерть за смерть!». Пулеметы строчат, ты бежишь. Я бежала и думала, пусть бы убило, лишь бы не ранило. Иначе немцы подберут и издеваться будут. Ходили в атаку и отступали по общему сигналу, которым служила ракета. Дадут зеленую или красную и мы знали, что необходимо делать. Если отступали, то командир бежал позади остальных и следил, чтобы отступление было, насколько можно, организованным. Он бежал, подгонял остальных и кричал: «Оружие не бросать, оружие не бросать!».

Довелось мне видеть, как осуществляется авиасвязь между партизанами и тылом. Партизаны разжигали костры. Их всегда было несколько и они вместе составляли какой то знак или буквы. Самолеты садились на это место. Привозили оружие, боеприпасы и пр. Забирали раненых. Раненых много отправляли.
В отряде действовали особые правила конспирации. Всем давались новые имена, партизанские прозвища взамен своих имен. Это было на случай, если попадешь к немцам.
Землянки имело только командование. Рядовые бойцы спали обычно под открытым небом в лесу. Ребята настилали еловые ветки и мы на них ложились, прижавшись друг к другу для тепла. Если можно было разжечь костёр - это считалось уже роскошью. Обычно костёр не разжигали, потому что тут же налетала вражеская авиация и начинала бомбить. Зимой спали также. Иногда заходили в деревню. Там нас кормили и мы ночевали. Но после в деревни часто приходили полицаи и семьи, в которых останавливались партизаны, расстреливали. Полковник вынужден был отдать приказ, чтобы партизаны обходили деревни. Эта мера должна была служить сохранению населения.
Продовольствие приходилось партизанам добывать самим. Разведка докладывала, что шел вражеский обоз. Мы старались его отбить. Лошади у немцев были откормленные высокие и телеги не такие как у нас, большие. Даём бой. Сопровождавших кого убивали, кто убегал. Лошадей распрягали и отпускали, телеги прятали в лесу, быстро всё забирали. Отобьем обоз, значит, мы живы.
Но и немцы у нас обозы отбивали. К примеру, в последнем бою мы шли на прорыв и обоз оставили, а с ним женщины и вся хозяйственная часть. Одних немцы расстреляли, других в Германию забрали, а третьим дали пинка и отпустили. На следующее утро после порыва нас построили и комбат принялся осматривать личный состав и считать потери. Проходя мимо нашего строя, он заметил меня и спросил: «А ты как здесь оказалась?». А командир нашего отделения и говорит: «Она всегда с нами. Мы её в хозчасть не отправляем».
Часто приходилось голодать. Мужики предлагали курить. Табак горький и притуплял чувство голода. Однажды солдат принес конину. Тут разожгли костры. Кто как мясо приготовил. Поели и пошли дальше. Идём, видим лошадь упавшую. Круп разрублен, черви ползают. Тут солдат и говорит: «Вот я вас каким мясом накормил». Меня начало сильно рвать. Это увидел комбат и заехал солдату по морде, сказал только: «Накормил, так молчи!». Так что съели и с червями. Как мы выжили, я не знаю!
В лесу ночью не всегда костры разрешали разжигать, когда спим, а когда и разговор. А с утра встанем: птички так хорошо поют. Так и пошел бы куда… Да куда тут пойдешь? Выбора у нас не было. Поэтому и стояли насмерть.

В Черее был православный храм и костёл. В православной церкви немцы на колокольне поставили пулемет. Колокольня была высокая, всю Черею видно и поэтому простреливались все окрестности. В костеле на первом этаже был хлебный склад, а на втором немцы сделали ресторан. Третьим храмом была синагога, но она, конечно, была всегда закрыта. Как немцы пришли они собрали всех евреев и расстреляли. Немцы умели организовывать массовые убийства. Вначале фашисты приготовили большую яму, взорвав большое количество динамита. Затем они собрали всех жителей Череи на случай, если партизаны попробуют помешать расстрелу. Организовав своеобразный живой щит, фашисты подогнали танки, оцепили место расстрела автоматчиками с собаками и приступили к методичному уничтожению евреев. Людей раздевали, чтобы они не смогли припрятать какие-либо ценности и голыми расстреливали.
Наш батальон подошел к Черее и мы увидели эту картину. Комбат, оценив обстановку, приказал отходить. Он сказал: «И сами погибнем, и народ положим, и евреев расстреляют». Евреев расстреливали по всей Белоруссии. В Чашниках, Лукомле, Борисове, Минске, Сенно и других городах и селах фашистами были проведены подобные акции по поголовному уничтожению евреев.

В Черее, в Лукомле гарнизоны мы разбили. Летом 1944 года поступил приказ занять Чашники и Лепель. Стратегически этот приказ исходил из необходимости поддержки общего наступления советской армии в Белоруссии. Требовалось сковать как можно большее количество немецких сил и с этой задачей мы справились, но удержать Чашники нам не удалось. В Чашниках мы продержались 35 часов. Затем дали ракету и мы начали отступать. На пути была река. Через нее перебирались вплавь. А немцы вели по нам огонь. Много здесь партизан утонуло. Затем веревку перекинули с другого берега и перетягивали тех, кто не мог плыть.
Перебравшись бежали к лесу, а командир кричал: «Оружие не бросать, Оружие не бросать!». Отошли в лес, немцы прекратили преследование. Затем был привал. Все упали и спали как убитые. Но часовых выставили. Сколько я спала, не знаю. Я проснулась уже солнце было высоко. А ноги мокрые. Я сняла свои резиновые сапоги и решила просушить портянки. Вскоре последовал приказ: «Строиться!». Построились. Наш четвертый батальон в строю стоял последний. И начштаба Меняев, осматривая строй, подошел ко мне и спрашивает: «А ты как тут оказалась?». А комзвода говорит: «Она везде с нами, от нас не отстаёт!».
После боя в Чашниках мы пришли в Восточную Пруссию в район реки Буг. Мы шли на Запад, а за нами отступали немцы. За ними двигалась советская армия. Задача полка заключалась в проведении диверсий, создании помех отступлению, уничтожение отдельных военных подразделений, уничтожение коммуникаций в тылу отступающего вермахта. Мы взорвали несколько мостов, заминировали дорогу. Наш полк уцелел потому, что немцы стали отступать по другой дороге. А потом мы сидели и ждали боя. Был приказ: «Не спать и находиться на чеку». Все были готовы к бою. И тут услышали громкий гул и даже земля затряслась. Наши заговорили между собой: «Неужели это немцы отступают? Наверное, это их танки гудят». Мы увидели нашего разведчика, который скакал на коне и махал в знак того, чтобы мы не стреляли. И вскоре показались танки с красными флагами. Танков было очень много. Они подъехали к разобранной переправе через реку. В этом месте река была заболочена и через него были набросаны деревья. Вышли солдаты и мы вышли. Поприветствовали друг друга и начали осматривать. Мы в основном грязные и разорванные, а солдаты все чистые в новеньких гимнастерках с белыми воротничками, в сапогах. Вышел армейский полковник и обратился к нам, партизанам: «Сейчас вы воевать не будете, а мы пойдем дальше. Просьба к вам последняя: помогите нам переправу восстановить!». Ребята бросились в лес, начали деревья пилить и носить их и складывать так, чтобы могли пройти танки. Раз все пошли работать и я пошла. Вот я несу дерево и подошел ко мне этот полковник и говорит: «Хватит тебе, ты навоевалась!». И взял у меня это дерево. А я отвечаю: «Мне комбат даст наряд вне очереди!». Он и говорит: «А я старше вашего комбата, значит мой приказ ты должна выполнять!» Подхватил дерево и понес. Донес, уложил. Тут и наш комбат подошел. И говорит мне: «Иди посиди, отдохни где-нибудь».
После того как намостили переправу солдаты накормили нас гречневой кашей. Часа два ушло на всё это. Затем полковник говорит: «Надо нам на ту дорогу выйти, чтобы немцы не ушли». Солдаты собрались, погрузились на танки и продолжили преследование немцев. А нам была поставлена задача прочищать лес на предмет обнаружения отставших групп фашистов. Немцы разденутся, форму снимут и бегут голые вдоль реки. Вот мы их вылавливали по лесам целый месяц. После того дали нам приказ пешком идти в Минск. Лето было, жара страшная. Вот мы в самую жару отдыхали с 12 до 3 часов, а, когда жара спадала, продолжали движение строем. Прибыли в Минск и там полк расформировали. Многих в армию взяли. Просили, чтобы полк оставили, но почему то не оставили. Многих отправили на работу. В Белоруссии шло восстановление советской власти. Людей не хватало. Стали организовывать райкомы, райисполкомы и другие органы власти. Бывших полицейских проверяли. Многих из них отправили в лагеря.

Когда уже встретили Красную армию, нас, партизан оставили лес прочищать. В лесах осталось много немцев, отставших от стремительно отступившего вермахта. Лето было. Немцев, которые отстали от своих, мы вылавливали в лесу. Они снимали военную форму и оставались голые. Бабы потом из этой формы шили себе юбки. Немецкое сукно было очень хорошее. В это время ничего другого не было.
Тех, кто не сопротивлялся брали в плен. Собирали их в кучку, а затем передавали в контрразведку. Потом нас отправили в Минск на расформировку. Просили, чтобы полк сохранили и отправили на фронт, Кулика просили, но почему-то не отправили.

Если бы полк не расформировали, то я бы тоже пошла бы дальше воевать. Красная армия к тому времени окрепла. Но и тут в Белоруссии было много работы. Надо было восстанавливать хозяйство, ликвидировать последствия войны.
Много бойцов полка влились в ряды армии и продолжали воевать. Некоторые дошли до самого Берлина. Пожалуй, самым известным из них был Михаил Егоров. Я его помню ещё партизаном. Он служил у нас в полковой разведке. Его очень редко можно было увидеть в батальоне. Обычно Егоров был на задании. Разведчики были все подтянуты и на лошадях. Отличались они организацией и крепкой выучкой. Командиром разведки полка был Николаев.

В Минск полк пришел 22 августа 1944 года. С парадом полк прошел по городу. После парада полк расформировали. Кто в армию ушел, кого в НКВД забрали, а кого-то демобилизовали и сказали, чтобы на работу устраивались. Дали мне бумагу, в которой написано «просим местные власти оказать содействие…» и всё. А куда мне девчонке идти? Ни образования, ничего нету. Да и на квартиру ни в раз пускали. Работу нашла в Велейке. Это был областной центр. Сейчас Велейской области нет. Её территория вошла в Минскую, Витебскую и Барановическую области.
Пригодился опыт и знание саперного дела. Предложили работать в военкомате. Точнее в Осоавиахиме, который подчинялся местному военкомату.
Велейка располагалась в той части Западной Белоруссии, которая до 1939 года входила в состав Польши. А в 1939 году «подали братскую руку белорусам и украинцам» и западная Белоруссия и Западная Украина отошли к СССР. После войны жителям Западной Белоруссии было разрешено уезжать в Польшу. Это 1945-47 гг., примерно. Многие тогда уехали в Польшу, а многие остались. Осталась и бабка, которая меня приютила. Я у нее жила и после работы помогала ей по хозяйству. Я ей помогала и рожь жать, и картошку обрабатывать. И питалась я с семьей бабки за одним столом. Жили мы в Велейке. Точнее в деревне Осиповичи, что находилась в 1,5-2 км от Велейки. Деревня в 500 дворов. Велейка была областным центром. Но вскоре его перенесли в Молодечино, поскольку там была проходная железная дорога на Вильнюс, Кёнигсберг, Берлин. А если ехать через Велейку, то надо было делать пересадку в Молодечино. Дороги у них там были не асфальтированные, а мощеные булыжником. Но они были ровные. За состоянием дороги следил староста. Если булыжник выпал, то староста обращался к человеку, у дома которого это случилось, и требовал заделать. Так же и с мусором, или со скотом, который оправился около твоего дома, ты должен был убрать. У каждого дома был полисадник и там росли сирень, калина, рябина. На улицах там чисто было.
Я много слов знала по-польски, сейчас конечно забыла: рондель- катрюля, желязка- утюг, ножутка- кофта.

Но мне бабка хорошая попалась. Что они ели, то и я ела. Работала я в военкомате и старалась принести то бумагу, то чернила, то перья, то ручку, то карандаш. Ребята в школе учились, поэтому это пригождалось.
Велейка раньше находилась на территории Польши. Поэтому там было много таких, кто советскую власть не поддерживал и желал присоединения обратно к Польше. Многие уехали в Польшу после окончания войны.
После войны необходимо было восстанавливать районы, пострадавшие от военных действий. Каждому необходимо было отработать определенное количество часов в месяц. У нас была норма 60 часов в месяц. За этим строго следили. Мне приходилось работать на строительстве. Месили глину, носили песок и доски, делали другую подсобную работу. Никаких механизмов тогда не было, поэтому подсобных рабочих требовалось много.

В Осоавиахиме я работала инструктором по разминированию. Я окончила 300-часовую программу по разминированию. Некоторые мины подрывали, некоторые разминировали. Если танковая, то разминировали, а если пехотная, то использовали специальный каток. Его по веревке наводили на мину и она взрывалась. А танковые мины требовали большого давления и поэтому с ними хлопот было больше. Для нахождения мин использовали миноискатели.
Мин немцы при отступлении оставили много. К примеру, школа была плотно заминирована по кругу. Достаточно было найти одну мину, чтобы затем определить, где находятся остальные, поскольку минировали немцы по схеме в шахматном порядке. Взрывали мины так. Мину надо было тихонечко раскопать. Были для этого специальные лопаточки. Тол был похож на кусок мыла. В нем было отверстие, куда вставлялся капсуль, в капсуль вставлялся бикфордов шнур. Отходили на безопасное расстояние и этот шнур поджигали. А есть мины взрывчатые (осколочные) их вообще не разминировали, а сразу взрывали. Выполняла эту работу я спокойно. Мне страшно не было.
В команде сапёров было 25 человек, которыми командовали капитан и старший лейтенант. Правила безопасности соблюдались неукоснительно. Был обязательный инструктаж перед работой, по периметру района разминирования выставлялись посты, чтобы люди не зашли. Работали каждый день. Мин было много и в населенных пунктах, а в лесах их было так много, что, наверное, и по сегодняшний день они остались.
Часто приходилось ездить в командировки по Велейской области. Когда приезжала в район, то отмечала командировку и направлялась в сельсовет к председателю. Узнавала там, есть ли у них снаряды. Если нет, то мы с председателем сельсовета составляли акт, что на территории такого то сельсовета снарядов нет. Расписывались с ним и ставили печать. Если же снаряды были, то их приходилось подрывать. Приезжала команда саперов, отцепляли район подрыва, собирали снаряды вместе, вставляли тол, прикрепляли бикфордов шнур, поджигали. Иногда приходилось совершать поиск мин с миноискателем. Конечно работа была очень опасная. Я проработала два года. Бабка, у которой я жила, мне и говорит: «Уходи с этой работы. Нечего тебе здесь делать. У нас свой лесок есть, земля, будешь с нами жить и нам помогать». Но я не хотела быть обузой. Поэтому пошла в комсомол и потребовала, чтобы мне дали работу. И меня направили в Островецкий район в детский дом. Работа там тоже непростая.

В военкомате я работала с августа 1944 года по 1946 год. Ушла я из Осоавиахима потому, что начала болеть. У меня болели почки после партизанщины.
А затем обком комсомола меня отправил работать в детский дом пионервожатой. Он находился в местечке Варняны Островецкого района Молодеченской области. С 1946 по 1949 год работала в детском доме.

Когда я работала в детдоме мне довелось встретиться с комбатом. Я ехала из Молодечино с партией ботинок для ребят. И мы с ним столкнулись на вокзале. Он жил в Молодечинской области и работал директором завода. Я подошла и говорю: «Здравствуйте, товарищ комбат!». Он улыбнулся и говорит: «Я теперь не комбат, я работаю директором спиртзавода». Поговорили. Он мне посоветовал держаться детдома. Как он сказал: «Хоть сыта будешь». Я хотела попроситься к нему на работу, но постеснялась и ничего не сказала.

Сейчас о партизанах вообще не вспоминают. Как будто их и не было. Слушаешь выступления официальных лиц, военных, хоть бы слово сказали о партизанах. Возможно тому политика виной. Сейчас у России с Белоруссией отношения не такие близкие.