Я бежала по улице стремглав, и отчаянно звала: «Мама»! Этот крик, казалось, слышали вершины гор. Добежав почти до головного арыка (ныне в Алматы это проспект имени Абая), остановилась от бессилия. Мама ушла в неизвестность. От меня. Она уходила от отца, но меня взять с собой не захотела. Перед уходом, чтобы я за ней не увязалась, обманула, - послала в погреб что-то взять. Когда вылезла из него, я её не нашла, и побежала. Соседи, успокаивая меня, говорили, что не стоит плакать, ведь Ирина Трофимовна мне не родная. Позже от соседей же я узнала, что супруги Радченко меня взяли из детского дома в конце войны. Ирина боялась, что её заберут на фронт, на Дальний Восток, ведь она была медсестра, а когда Япония вслед за Германией капитулировала, она повела меня в детский дом, чтобы отдать назад. Но ей отказали в этом, детдома были переполнены. Не имея своих детей, она невзлюбила меня, и вымещала на мне свою злость, била даже клюкой, которой мешают уголь в печке. Отец защищал меня и никогда не ругал. Наверное, жалел. На фронте-то насмотрелся на гибель и слёзы детей.
Я осталась с отцом, он меня не бросил, и мы жили вдвоём около полугода. Я уже ходила в школу, несмотря на трудности, училась хорошо. Помогала отцу, но мало, ещё была маленькая. Помню, что топила печь, кипятила чайник, убирала по дому, в основном подметала. Отец был неграмотный, и, я, едва научившись писать и читать сама, стала учить его. Но, правда, сумела научить его только расписываться в документах, да ещё он освоил несколько букв, но и этому был очень рад.
В это время я узнаю ещё одну строку из моей биографии. Рядом жил его родной брат, и кто-то из его семьи рассказал, что меня очень маленькой вывезли на полуторках из-под Ленинграда по Ладожскому озеру, а затем отправили в Алма-Ату, в детский дом. Но документы на этот счёт не сохранились, или меня вывезли без них, такое тогда было. Будучи однажды в Ленинграде в 70-х годах, я пошла на Пискаревское кладбище. Подолгу стояла у могил погибших фронтовиков, ленинградцев умерших от голода, у фотодокументов. Думалось, может, здесь лежат и мои родные? Об эвакуации детей из осажденного Ленинграда рассказали известные всем россиянам фильмы, кстати, шедшие по телеканалам и в наши дни («Ладога»). Из жизни этого раннего детства я ничего не помню, и эти фильмы смотрела, как фрагменты моей личной биографии. И плакала.
Из раннего детства мне ещё запомнилось, что когда мы с отцом оформляли мне свидетельство о рождении, (оно понадобилось в школу), возраст мне определяли медики. А в графе «мать» в нём поставили прочерк. Вот так.
Мой отец Радченко Федор был выселен вместе со своей семьёй и семьями родных сестры и брата из Белоруссии в Казахстан, в Алма-Ату в период раскулачивания, в 30-х годах ХХ столетия. А был-то всего крепкий трудолюбивый хозяйственный мужик, имевший две коровы и лошадь. В дороге умерла его беременная жена, он потерял так и не родившегося своего первого малыша.
Поначалу негде было жить, но когда его определили на работу в республиканский радиоцентр, ему был выделен небольшой земельный участок на окраине города, в переулочке, почти примыкавшем к речке Малая Алматинка. Он сразу посадил сад и начал строить дом, лепили кирпичи из камыша с глиной и из них возводили стены. Но стройка шла медленно, не было нужных стройматериалов. Да и уставал, работа у него была тяжёлая – кузнец, он тогда был нужен радиоцентру для изготовления различных деталей, необходимых для установки и оснащения радиомачт. Зарплата была небольшая, нужен был приработок, и отец, как истинный крестьянский сын, держал огороды, их нарезали сотрудникам между мачт, которые занимали большой участок земли. На огородах, а их у нас было и по два, и по три, работала вся семья.
Федор уже заканчивал строить дом, как пришло известие о начавшейся войне. Не успели они с женой (имя не знаю) родить ребёночка, и дом не достроили. Ушёл Федор на фронт. Уже взрослым человеком, с опытом. Воевал на линии огня, рядовым, под Холмсом его ранило – шальная пуля оторвала ему большой палец ноги и раздробила кость стопы.
Он редко рассказывал о том, что пережил на фронте. Расслаблялся только тогда, когда встречался за рюмкой с фронтовиками. Бывало это редко, на выборах. Они в советское время всегда были праздником, играла музыка, в организованные буфеты доставляли дефицитные продукты, что привлекало людей сюда. Агитпункт на выборах был и в нашей школе (№ 30). Фронтовики усаживались за столики и вспоминали, потом запевали фронтовые песни. Бывало, сначала мажорно: «Артиллеристы, Сталин дал приказ. Артиллеристы, ждёт Отчизна нас…». А потом и с печалью: «Давно мы дома не были, шумит родная ель…».
Из детства помню, что в нашем доме, в письменном столе лежали военные награды отца, он никогда о них нам не говорил, лежат и лежат, я увидела их, однажды заглянув в стол зачем-то. Конечно, я тогда не понимала до конца и значимость наград, и той великой войны. О ветеранах в то послевоенное время не говорили, известно, что Сталин не жаловал Победителей, не давал им поднять голову. Немало фронтовиков, хлебнувши военного лиха, отбывали потом в лагерях за приписанную им властью вину. Отца это миновало, он пришёл с фронта домой немногим более чем за год до её окончания, раненый. Но сразу же пошёл работать кузнецом на радиоцентр, как и до войны. Рана на ступне ноги очень долго не заживала, и отец хромал потом всю жизнь. И часто лежал в госпитале. С войны пришёл в пустой дом. Жена его, однажды, выпасая корову в горах, с голода наелась кукурузы с огородов, получила заворот кишок и умерла.
И начал Федор вновь строить свою жизнь. Достроил дом, женился на Ирине, взял меня из детского дома. Из всех детей выбрал меня именно он, наверное, сразу я запала ему в душу, и он меня потом любил всю жизнь. И сад уже подрос; давал урожай, и я пропадала в нём весной и летом. Обдирала ещё зеленые яблоки, собирала ягоды, буквально не слезала с вишен, которых у нас было много, они были посажены вдоль забора. Думаю, мне повезло, что меня удочерили. Время было голодное, а у отца были корова, куры, утки, а, значит и молоко своё, мясо, яйца. И овощи. По большому счёту, думаю, что он спас мне жизнь, ведь в детдоме было голодно.
И Ольга Владимировна, вышедшая за него замуж после того, как он разошелся с Ириной Трофимовной, сделала это во многом, думаю, для того, чтобы поправить здоровье и накормить, как следует, свою дочь, тогда худую и болезненную девочку. С Эллой мы
выросли вместе. И её судьба немного схожа с моей, - её отец, Иван Зубарев, погиб в первые дни войны. Много осталось после войны сирот и полусирот (с одним родителем). Нынешние бабушки и дедушки – это дети войны, выросшие без отцов, малышами стоявшие в длиннющих очередях за мукой и хлебом, а те, что постарше, стояли у станков, заменяя отцов. И тоже ковали победу. Поклонимся и им!
С Ольгой Владимировной у отца родилась дочь, Наташа. Ольга Владимировна стала мне настоящей матерью, не отличала меня от родных детей и не обижала. Жаль, что, прожив почти 20 лет, они разошлись. Причиной этого могла стать, сформировавшая у отца в результате пережитого мания преследования. Он был подозрителен, часто раздражался, придирался ко всему, а это напрягало всех в нашей семье.
В памяти острой печалью отзываются последние дни жизни отца. Так получилось, что именно я первой узнала, что он смертельно болен. Приезжая в Алма-Ату издалека, я всегда приходила к отцу, меня тянуло к нему. Тогда как другие родственники, его бывшая жена и родная дочь, после их развода долгое время были в обиде на него и не общались. Да и в это время с ним жила какая-то женщина, не знаю, в каком статусе. Но как только он заболел, лёг в госпиталь, она ушла, и дом стоял пустой.
Приехав в этот раз в Алма-Ату в феврале 1982 года, я и застала дом пустым, отца не было, и где он, не знал даже его родной брат. Поиски дальнейшие привели меня в госпиталь. Отец встретил меня исхудавшим, с тревожным взглядом. И попросил меня поговорить с врачом, так как подозревал, что у него очень скверный диагноз. Врач подтвердил мне, что подозревают рак лёгких. Но заверила, что его, как ветерана, в онкологию не переведут, а лечить будут в госпитале. И потому на тревожный вопрос отца - что у него, я ответила, что воспаление легких, которое врачи вылечат. Он не поверил и возражал мне своими аргументами. Тогда я, с учётом слов врача уверила его тем, что если бы было худшее, его перевели бы в другую больницу.
Его перевели в онкодиспансер на другой день. Придя туда, я не могла поднять глаз на него. Это была наша последняя встреча. Мне нужно было уезжать. И, о, судьба, он умер 14 мая 1982 года на руках у Эллы.
Да, и сегодня продолжают умирать наши ветераны от ран, от перенесенных в годы войны лишений. Врачи говорят, что грустную статистику по раку лёгких и желудка сегодня дают именно ветераны и люди, пережившие войну. Они мёрзли в окопах, ползли по сырой земле на линию фронта, по грудь в воде шли в атаку. Они голодали и не досыпали, они падали от усталости прямо у станков, где работали.
Проклятый фашизм! Сколько от него бед и горя людям.