Самосадный  Иван  Иванович  родился  в  1914  году в деревне Анохово.

В  армию  он  был  призван  в  июне  1940   года  Жирятинским военкоматом Брянской области  по  досрочному  призыву.  Прошел  обучение  и  был  направлен  в  город  Ленинград.  Присягу  принял  28  июля  1940  года,  а  демобилизован  из  армии  был  в  декабре  1945  года.  Служил  в  72-ой  отдельной  Зенитной  Артиллерийской  Краснознаменной   Бригаде     ПВО  в  должности  командира  приборного  отделения, 1-й дивизион 3-я батарея.   Его  воинское  звание – старший  сержант.

     Эта  воинская  часть  входила  в  систему  противовоздушной  обороны  Ленинграда  и  из  Ленинграда  до   окончания  войны  никуда  не  переводилась. Располагалась  часть  в  районе  Веселого  поселка,  это правый  берег  Невы.

Задача  части,  в  которой  служил  мой  отец, была  заградительная. Она  состояла  в  том, чтобы  огнем  зенитных  орудий  не  дать  самолетам  врага прорваться к городу и сбросить на него свои  бомбы.

8  сентября  1941  года  сомкнулось  кольцо  блокады  Ленинграда.  12  сентября  немцы  были  уже  у  Пулковских  высот.  До  Ленинграда  оставалось  всего  12  километров.

Самое  страшное,  что  вспоминалось  отцу  -  это  ГОЛОД.    Особенно  зима  1941 – 1942  года.  Насколько  это  было  тяжело  передают  два  его  рассказа,  два  эпизода.  К  ноябрю  месяцу  уже  были  морозы  под   -20 градусов,  а  они  были  все  еще  в  летней  форме – командиры  орудий  и  расчетов  -  в  гимнастерках  и  сапогах,  рядовые  -  в  ботинках,  обмотках  и  пилотках.  Норму  питания  уже  сильно  снизили,  все  резко  похудели  и ослабели.     Но  сил  еще  хватало  дойти  до  столовой.

Отец  рассказывал,  что  он  простудился,  ослабел,  стала  подниматься  температура.  Но  он  все-таки  в  таком  состоянии  пошел  в  столовую.  НЕВЫНОСИМО  хотел   есть. А  порция  такая,  что  съел  ее  и  все  равно  голоден.   Возвращался  он  из  столовой  в  свою  землянку  и  вдруг  увидел  на  земле    пачку  таблеток.    Видимо  санитар  из  госпиталя  обронил.   И  сразу  же  его  пронзила  мысль: «Это  можно  съесть». Пачку  схватил   и  стал  лихорадочно   глотать  таблетки.  Половину  съел  и  в  голове  пронеслось: «Не   один  ты  голодный.  Другим  оставь».  И  он  положил  оставшиеся  в  пачке  таблетки  на  землю.

Вернулся  в  землянку  совершенно  ослабевшим.  Жар  поднимался  все  сильнее.  Разговоры,  слова  окружающих  доносились  до   него  едва – едва. Также  едва  донеслось,  что  кто-то  вошел  и  остановился  над  ним. Это  был  военфельдшер.  Расслышал  над  собою: «Ну  вот,  Самосадный  отмучился.  Теперь  уже  будет  и  сыт,  и  спокоен,  и  ничего  его  больше  мучить  не  будет».  Отец  услыхал   это,  и  стало  очень  обидно,  словно  его  уже  хоронят…

Вдруг  его  начали  сильно – сильно  трясти  и  окликать:  Самосадный,  Самосадный…Он  очнулся.  Военфельдшер  приказал  не  позволять  ему  ложиться,  а  удерживать   в полусидячем  положении  и   постоянно  тормошить,  не  давать  заснуть.   Это  от  того,  что   обессиленный  человек   заснет  и   уже  не  проснется,  умрет. Утром  фельдшер  зашел  проверить,  как  он.  Отец  спросил,  почему  он   говорил  над  ним,  как  о  мертвом.  Фельдшер  ответил,  что  когда  он   к  нему  подошел,  то  увидел  уже  закатившиеся  глаза  и  принял  за  мертвого.  А   когда  на  его  слова  глаза  у  отца  медленно  стали  поворачиваться,  фельдшер  понял,  что  перед  ним  еще  живой   и  стал  поднимать  и  тормошить,  приводить  в  чувство.

В  декабре  месяце  стояли  уже  очень  сильные  морозы.  Обессилили  от  голода  не  только  люди,  но  и  птицы.  Они  тоже  не  могли  найти  себе  пропитание.   Однажды  боец  их  отделения  Николай  Костырко  поймал  воробья.  Точнее  не  поймал,  а  подхватил  обессиленную  от  холода  и  голода  пичужку.   А  это  уже еда!  Принес  в  землянку.   «Сейчас  мы  из  нее  жаркое  сделаем» - пошутили  бойцы.    Воробья  ощипали   насколько  смогли,  одели  на  палочку  и,  настрогав  ножом  с  нар  щепочек,  стали  обжаривать  в  печурке,  которая  была  в  землянке. Воробей  не  обжарился,  а  опалился.  Так  полусырого,  они  стали  делить  воробья  на  11  человек, столько их было в землянке – кому  ножку,  кому  крылышко,  кому  горлышко.  Буквально  по  косточкам.  Воробья  и  на  11  человек.   Командиру  расчета  и  отцу,  в  то  время   заместителю  командира  расчета,  выделили  по  воробьиной  ножке.  

От  голода   они  массово  болели  куриной  слепотой.  При  солнечном  свете  ничего  не  видели.  Отец  старался  не  показать,  что  его  тоже  слепота  поразила.  Но  долго  скрывать  это  не  смог.  Он  уже  был  командиром  отделения  и  со  своими  бойцами  проводил  занятия.  На  этих  занятиях  он  просил,  чтобы  каждый   боец  садился  строго  на   определенное  место,  так  он  знал,  к  кому  обращается,  кого  называет.   Как - то  они   все- таки  расселись  произвольно,  а  он  в  процессе   занятия  стал  неправильно  их  называть,  обращаясь  другой  фамилией.   Так  и  вскрылось,  что  он  тоже  не  видит. Мы  спрашивали:  «А   как   же  вы  стрельбу  вели,  как  вы  налеты – то  отражали?»    Отец  говорил,  что  наводчиками  назначали   самых   зрячих,  а  по  приборам  они  все  видели  нормально.

Вспоминал  отец   повара  в  своей  части.   Он  жалел,  что  забыл  его  фамилию  и  как  его  звали.  Своей   смекалкой  этот  человек  спас   массу   жизней.  Голодали  все  страшно.  Офицерский  паек  был  естественно  лучше,  чем  у  рядового  состава.  Но  и  офицеры  голодали,  особенно  сильно  те,  у  кого  в  городе  были  семьи,  родственники.  Они  старались  что-то  сэкономить  и  при  малейшей  возможности  передать  родным. И  вот,  не  очень   далеко  от  расположения  их  части,  солдаты  нашли  силосные  ямы.  Решили,  что   это  тоже  пища,  скотина  же  ела.  Попробовали  сварить – ничего  не  выходит,  просто  яд.      

Но  повар  выработал  свой  метод.   Силос  закладывали  в    котлы,  заливали  водой  и  начинали  варить  часов  в    пять  дня,  почти  сразу  после  окончания  обеда.  Варили  его  весь  вечер,  всю  ночь.  Варили  не  менее  15 – 17  часов.  Когда  начинали  варить, запах у кухни  стоял просто невыносимый. Солдаты,  дежурившие  на  кухне,  помогавшие  повару, заматывались,  чем  только  могли,  чтобы  как-то  защититься  от  этого неприятного запаха.  Не  скоро,   но  постепенно  запах  улетучивался,  становился  менее  резким,  стихал.   Когда  тошнотворный  запах  уходил,  испарялись  и  ядовитые  вещества.  И  это  варево,  хотя  и  мало  похожее  на  пищу,  становилось  съедобным.  И  так  все  в  части  получили  дополнительный  рацион  питания.  Этим  поддерживали  силы.  А  варево  громко  именовали  БОРЩ.

Воинские  части  в  блокадном  городе  снабжались  по   второй    категории,  со  значительно  меньшим  рационом, чем на передовой.  Но  совершенно  мизерное  было  снабжение  гражданского  населения.  Много  смертей,  не  только  своих  товарищей,  но  и  жителей  города  приходилось  видеть  отцу.   Периодически   он  ходил  с донесениями в  штаб,  который  находился  на  Садовой  улице,  недалеко  от  Михайловского  замка  (кажется  дом №3).   Идти  нужно  было  пешком,  очень   долго.  С  правого  берега  Невы  по  Володарскому  мосту  нужно  было   перейти  на  левый  берег  и  набережными,  вдоль  Невы,  мимо  Смольного,  который  был  совершенно  не  виден  (так  хорошо  его  замаскировали)   идти  в  сторону  Марсового  поля.   Отец  рассказывал,  что  часто,  бывало,   идешь  и  видишь  бредущего  впереди  человека.  Человек  упадет,  подходишь,  а  он  уже  мертв.   Бывали   и  случаи,  когда  возвращаешься,  труп    еще  продолжает  лежать  на  дороге,  а  у  него  обрезаны  ягодицы,  у  женщин – еще  и  грудь.  Страшный  голод  ломал  психику  людей.  Но  несмотря  ни  на  что  ленинградцы  в    массе  своей  проявляли  удивительную  силу  духа,  потрясающие  моральные  качества.  Вот  один  из   таких  примеров,  которые  рассказывал  наш  отец.

Однажды  он  шел обычной  дорогой в  штаб.  И  уже,  когда  перешел  Володарский  мост,  на  левом  берегу  его  обогнал  длинный  обоз.  Видно  было, что  на  санях  везли  мешки  с  мукой.  Уже  действовала   ДОРОГА  ЖИЗНИ.  Через  какое-то  время  он  настиг  одни  сани.  Слабая  лошадь  отстала  от  обоза,  а  потом  упала.  Возницы  рядом  не  было,  видно  побежал  догонять  обоз.  Только  телега  с  мешками  муки  и  павшая  лошадь.  Возле  них  стали  останавливаться  первые  редкие  прохожие. Задерживаться  отцу  было  некогда,  и  он  прошел  мимо.  А  на  обратном  пути  подошел  к  этому  месту  и  увидел  следующую   картину.  У  павшей  лошади  была  толпа  народу  с  какими-то  кулечками,  мисочками.  Собственно  лошади  уже  не  было.  Внутри  скелета,  между  ребер  застрял  старик.  Видимо,  он  пришел  последним,  когда  все  уже  было   срезано  с  туши  лошади. И  он  попытался  хотя  бы  изнутри  что-то  соскрести.

Молоденький,  тощенький  милиционер  тащил  его  за  ноги,  старался  помочь  выбраться,  а  старик  при  этом  все  еще  соскребал  с  костей  какие-то  плёночки.    В    сторонке  (ее  откатили)  стояла  телега,  заполненная  мешками  с  мукой.  Возле  телеги  не  было  никого,    и  ни  один  мешок  не  был  порван  или  как-то  поврежден,  вскрыт.

До  конца  его дней  имя  Ленинград  и  ленинградцы  были  для  отца  святыми.

    Отец был награждён медалями «За оборону Ленинграда», «За боевые заслуги», «За победу над Германией».

После войны Самосадный Иван Иванович проживал в гор. Почеп Брянской области.  Много лет проработал мастером производственного обучения в  Почепском СПТУ № 32.    Умер 8 июля 2001 года.