Мой дед, Владимир Викентьевич, обладал немецкой педантичностью. Кроме того он ещё отлично говорил на немецком и даже в общении с нашими «казахстанскими» немцами, частенько поправлял их в разговорной речи.

Дед был классный портной, точнее закройщик, единственный мужчина в ателье (пошивочной) нашего райцентра. Ещё он был ветеран Великой Отечественной. И ещё он был поляк.

Что он поляк я узнал когда мне было лет восемь. Его многочисленные родичи стали наведываться к нам и агитировать деда сходить «помолытися до костёлу». Но дед был русский, это я подсмотрел в его паспорте, а в бога он не верил. Но вот как он попал в Сковородино, оставалась загадкой. Дед молчал, пока не начали строить БАМ.

-Да! - рассуждал он у чёрно-белого телевизора — Эт нонче «бамовец» почётно! А у нас бамовец — грязный, голодный, оборванец был...

Владимир Викентьевич и сам был строителем БАМа, но не почётным, а тогда, когда их семью после дружественного присоединения Западной Украины к СССР, раскидали по всей Сибири. В лагере дед был не долго, вышел на вольное поселение. Там же в Сковородино познакомился с Анной Сергеевной, дочерью отъявленного врага Советской власти. В 36-м родили сына, а в 38-м дочь (мою маму). В 41-м дед тоже пошёл в военкомат, но родственников «врагов народа» на фронт не брали. Помогла его профессия и образование, почти академическое, аж четыре класса церковно-приходской школы. Помог ему и его приятель, лейтенант НКВД. Только дед умел шить модные галифе и фуражки «восьмиклинки». Этот самый лейтенант (не всегда они были сволочи!) и подправил ему в личном деле фамилия из Сломянный в Сломяной. Так и пошёл Владимир Викентьевич с новой фамилией в Барнаульское артиллерийское военное училище. Через три месяца выпустившись с одним кубиком в петлице, был отправлен на восточные границы, вместо фронта, командиром 203-х миллиметровой гаубицы, которые были вкопаны вдоль китайской границы.

В 43-м их арт.бригаду срочно перебросили на Западный фронт. Дед смог сообщить жене, что эшелон будет следовать через Сковородино. И видимо не он один. Посмотреть может последний раз на своих родных вышло пол города. Но эшелон прошёл без остановки.

Про войну дед не любил рассказывать. Приходилось вытягивать по крупицам. В журнале «Техника молодёжи» появилась рубрика «Военная техника» и целый год она была посвящена артиллерии. Тут-то я понял, что дед не только шил генералам штаны, как шутила бабушка, но ещё был толковым артиллеристом. При штурме Познани, именно его батарея (он тогда уже был командиром батареи) перебила городской водопровод, лишив обороняющихся эсэсовцев и власовцев воды, тем самым ускорив капитуляцию. Там в Познани он едва не попал под трибунал. Выпив, как водится положенное за неделю довольствие вместе с товарищем отправились в госпиталь, проведать однополчан-земляков. Госпиталь располагался в бывшем немецком. Он говорил, что даже персонал частично немецкий был. Зайдя в зал с раненными его товарищ громко спросил.

- Кто из Новосибирска есть?

- Один раненный поднял руку - Я из Новосибирска!

Товарищ вытащил пистолет и застрелил земляка прямо в кровати. Власовец!

Товарища осудили и отправили в штрафбат, а деда как соучастника простили, лишив ещё не врученного ордена Красной Звезды.

На Сандомирском плацдарме батарея старшего лейтенанта Сломяного расстреливала впервые за всю историю войны фашистские танки, почти прямой наводной. А потом он за ночь успел пришить на галифе комбрига генеральские лампасы.

Войну дед закончил под Берлином. Но после победы домой его не отпустили, а назначили директором швейной фабрики. «Гер фабрикант», так называли майора Сломяного нанятые за паёк немцы, шившие под его руководством военное обмундирование.

- Я тоже участвовал в параде Победы — шутил дед — Вернее мои мундиры!

- Наши же как всегда — рассказывал он — нормы, план спустили. Я конвейер наладил. Одни кроят, вторые рукава шьют, третьи их пришивают. А немцы так не могут! А за невыполнения плана пайка лишают. Был у меня дойч один старый, так он при норме на человека семь брюк в день, одни только три дня шил. Помрёт же думаю! Вступился за него перед начальством. Ладно, говорят, пусть будет инд.пошивом заниматься. Для генералов то есть.

Демобилизовали Владимира Викентьевича лишь в сорок девятом. Вернулся он в Сковородино с приятелем, привезя с собой вагон на двоих «военных трофеев». Дед опять пошёл работать в пошивочную. А тут нашлась его тёща, Степанида Ивановна, мотавшая срок в Красноярских лагерях. Бабка у же была довольно древней и её отчего-то решили передать родственникам. Бабка Степанида была ярой «антисоветчицей». Во время Первомайской демонстрации она выходила к проходящей праздничной колонне и крутила дули портретам Сталина, обзывая его варнаком. Её забирали в милицию, но к вечеру отдавали в семью с обещанием держать безумную старуху взаперти при праздновании советских праздников. Однако, у местных бабок Степанида Ивановна была «в авторитете» и нередко вечером у её самовара собиралась компания таких же, но тихих антисоветчиц.

В том же 49-м нашёлся племянник Шурик, которого Анна Сергеевна вытребовала из детского дома, после ухода деда на фронт.

Шура сбегал на войну несколько раз. И наверное так достал комендатуры и патрули, что его, шестнадцатилетнего, всё же отправили в 44-м в учебный полк. Этот самый полк новобранцев не нюхавших пороха бросили под Балатон, добивать окружённых фашистов. Тогда у немцев этот прорыв, был последней наступательной операцией. Полк позорно бежал, бросая технику и вооружение. Остановили их только ночью. Расстреляв каждого десятого, а остальных посадив на танки, отправили обратно, отбивать оставленные рубежи. Без оружия конечно! После Балатонской операции война на этом фронте для Шуры закончилась. Вместе с несколькими выжившими однополчанами его отправили на «курсы» в Адлер. Войну с Японией их батальон начал за неделю до приказа перейти границу в августе 45-го. Специально обученные боевым действиям под землёй диверсанты-разведчики расчищали проходы для наших войск на перевалах Хингана, взрывая японские УРы. Так они и дошли до Порт-Артура, те кто остался жив. Там и продолжили службу уже в составе стрелкового батальона. Шура, хотя и не самый старший по возрасту, но уже сержант, награжденный двумя Славами, был назначен старшиной роты. Как-то кто-то посоветовал, вроде как в шутку, обратится письмом лично к Сталину с просьбой об отпуске. Неизвестно дошло ли письмо адресату, но сержанта в отпуск отправили и довольно скоро. Так в застиранной гимнастёрке и стоптанных сапогах он и прибыл к единственным родственникам в Сковородино. Дед был безмерно рад племяннику-фронтовику. Соорудив из добытого в Германии генеральского сукна пару френчей для нужных людей он продлил ему десятисуточный отпуск в три раза и из такого же сукна пошил форму Шуре. Теперь ежедневная обязанность племянника была встречать дядьку с работы и сопровождать по дороге домой миную четыре чайных. Владимир Викентьевич выпивал в каждой по «стопятьдесят» под крутое яйцо с горчицей, записывая в долговую книгу. Через неделю Шура уже начал прятаться от дядьки на чердаке, но и там его находили.

• Шу-ра! Айда!

• Дядя Володя! Да я уже не могу!

• Ай! Ну тебя! Айда!

В 53-м году Шура — Александр Иванович Алексеев наконец демобилизовался. Их «забытый батальон» был обнаружен в Порт-Артуре какой-то армейской комиссией. К её же удивлению. Сержант уехал в Новосибирск и стал студентом. Дед же в 56-м получил приглашение от реабилитированных родственников-поляков, выживших в лагерях, переехать в Казахстан. Страна начав подымать целину вспомнила о ссыльных поляках и немцах и мудро, как всегда, посчитала, что в сельском хозяйстве им нынче цены не будет.

В 59-м в Новосибирске родился я — первый внук. А ещё через полгода дед забрал меня слабого и больного из общаги «Сибсельмаша». Так я и жил с ними до четырёх лет, пока мать не переехала тоже. Жили мы сначала в старом бараке, что дали деду от пошивочной. Чуть позже всем миром, как водилось, построили дом.

Мне нравилось перебирать военные «трофеи» деда. Серебряный портсигар с немецкой монограммой, серебряные часы на цепочке, бритва «Золинген». Ещё у деда был настоящий фашистский кожаный плащ и пистолет «Маузер», большой такой, как у басмачей и комиссаров. Бывало я приставал к нему:

• Дед! Ну расскажи, как добыл такие трофеи! - в моём понятии конечно было, что такие вещи не применено добывают в бою. В рукопашном!

• Ай! Ну тебя! - он не любил рассказывать про войну.

Как-то я без спросу взял «Маузер», поиграть с пацанами в войну. Дед надрал мне уши. Но потом отошёл и пообещал — Как отслужишь в армии — отдам! Из-за этого пистолета к нему пару раз приходил участковый, мол сдайте от греха. Дед закопал его на картофельном поле в три штыка в землю.

Мне нравилось ходить с ним на День Победы. Они, фронтовики (тогда их было много) собирались у элеватора и пешком шли до городского парка. Тогда ещё бодрые, весёлые, уважаемые, под звон немногочисленных медалей. Победители! А потом, после митинга, они собирались кучками, по фронтам, родам войск. Пили водку, расстелив плащи и пальто на молодой траве и вспоминали отчего-то только смешные истории. А я растопырив уши, хотел услышать о жестоких сражениях, о героизме.

• Про трофеи, дед расскажи! - допытывался я.

• Какие трофеи, Викентич? - удивлялись ветераны.

Дед уже захмелевший, усмехается. - Сижу я на лафете где-то под Берлином в сорок пятом. Войне конец. На дороге столпотворение. А тут колонну пленных ведут. Бойцов-конвоиров всего ничего. Куда они денутся. Тут проходит мимо меня дойч в кожаном пальто. А я в заношенной фуфайке и грязных кирзачах. Несправедливо как-то! Я ему с лафета — Эй, хер! Ну-ка цурюк! Комгер! - он подходит. - Дай-ка, говорю, примерить! Он пальто снимает, мол битте хер официр. Пальто-то как раз по мне, длинновато маленько. Я ему свою фуфайку отдал и полные карманы сухарей да пару банок консервов напихал. Он одевается, плачет и снимает хромовые сапоги. Мол давай свои! Я уже по сторонам оглядываюсь, заметит какой особист, не поздоровится. А он сапоги мне тянет и чего-то лопочет сквозь слёзы. Отдал я ему кирзачи, он ушёл, а потом заглянул в голенища хромачей, а там письмо с адресом. Я тогда в немецком не силён был, нашёл одного студента из наших, он и перевёл кое как. Письмо я потом немцам в городе потихоньку передал, чтобы переслали его родственникам.

А потом были песни под звон гранённых стаканов и медалей.

«Артиллеристы Сталин дал приказ!

Артиллеристы зовёт Отчизна нас.

Из сотни тысяч батарей за слёзы наших матерей

За нашу Родину! Огонь! Огонь!».

Я сидел и представлял себя в одном с ними строю, палящим по врагам из пушек и поднимающим в атаку бойцов, а потом, непременно раненым, возвращающимся в свой город. Победителем! С такими же медалями. А потом понимал всю несбыточность своей мечты. Ведь у нас мир и никакой войны говорят больше не будет.

• Викентич! - к деду подсел какой-то мужичок — На каком фронте бывал?

• Первый Украинский!

• И я первый Украинский! Земляки!

• Шестнадцатая арт. Бригада! А ты?

• А я из 74 полка!

Дед неожиданно изменился в лице. Потянул меня за рукав — Пошли отседова!

• Ты чего, дед! - спрашивал я его дорогой — Чё это мужик тебе сказал?

• Энкеведе! - произнёс дед какое-то непонятное слово.

А 10 мая дед поздравлял меня с Днём рождения. Так получилось!

При всей своей любви ко мне он, дед, периодически создавал в моём счастливом детстве невыносимые, а порой даже каторжные условия жизни. Особенно летом, когда надо сгонять с пацанами на речку, ему вдруг приспичивало наполнить бочки водой, для вечерней поливки огорода. Колодец был у соседей через дорогу, а двумя вёдрами, сделанными из банок от повидла, можно было таскать воду до темна. Выручала смекалка и прочитанный «Том Сойер». Поскольку водолазная маска и ласты были только у меня, я безжалостно эксплуатировал своих друзей. Дед, глядя на нас, мокрых и галдящих на всю улицу, покряхтывал от удовольствия.

По осени заранее планировалась заготовка топлива на зиму. Дед предупреждал — Со школы сразу ко мне! Будем пилить дрова!

Я спешил на тренировку в борцовский зал, а он ходил по сараю, что-то высматривая под потолком.

• Мерку! Мерку найти не могу! А вот нашёл!

Привезённые с мебельной фабрики горбыли мы пилили в один размер по отшлифованной годами палке-мерке. Если кусок в несколько сантиметров оставался, дед всё равно заставлял его отпиливать. Не из вредности, а чтобы дрова красиво лежали в поленице.

Когда доходило до перекапывания огорода, я исполнял роль мотокультиватора. Дед же, нарезав мне суточную норму, только наблюдал со стороны, покрикивая при этом — Куда! Такими комьями! Как конь!

Картошку по осени мы убирали «дружеским подрядом» по очереди в каждой семье силами друзей-одноклассников. В некоторых семьях нам даже разрешали после ударной работы выпить портвейна. Когда доходила моя очередь, кореша скисали, но договор дороже дружбы.

Дед опять же сажал картошку по мерке, для чего у него имелся длинный дрын с насечками, против которых требовалось копать лунки. Закончил с разметкой своего плацдарма, он стоял опершись на лопату, посреди поля, как памятник картофелеводом, покрикивая на нас. На этом технологический процесс не заканчивался. Дед привязывал к снятой с чердака лестнице кусок рельса (наверное со своего БАМа стырил?) и запрягал нас в эту адскую борону. Зато теперь мы точно знали, каков был тяжкий труд персонажей на картине И. Репина!

Закончив школу и поработав немного на заводе я засобирался в армию. Дед и до этого муштровавший меня по Строевому Уставу, провёл со мной краткий курс молодого бойца. Впрочем мотать портянки для меня уже в четырнадцать лет было обычным делом. К тому же я неплохо умел пришивать пуговицы, подгонять одежду и даже вышивать цветными нитками. Как всё это пригодилось! Так же как и мои накаченные сельхозработами мышцы.

Поскольку в комсомол меня так и не приняли, то военком решил, что служить мне на южном берегу Баренцева моря. Мои письма оттуда я адресовал сразу всем - «Здравствуйте мама, дед и бабушка!». Дед тоже читал и спрашивал (через мать) не разучился ли я мотать портянки, и как нас кормят-одевают. Север всё же! Знал бы он на каком Севере я побывал за эти два года. И вот в декабре 79-го я с порога доложил - «Товарищ дед! Сержант морской пехоты и твой внук прибыл к месту постоянной дислокации». Дед критически осмотрел мою чёрную форму, а бабушка поохав вставила свои «пять копеек».

- Вовка Руденков давеча пришёл с армии! Аж блестит весь! А тебе ни польта, ни ушанки не дали! Только лапсердак какой-то. Не заслужил чай?

• Нюра! - остановил её дед — Он же моряк-сухопутчик! Им польты не положены. Эт бушлат моряцкий. Я таких в войну видал. Чёрная смерть звали. Ох, и боялся их фашист!

• Не только фашист! - я снял бушлат и дед с бабушкой увидели на моей груди медаль «За Отвагу».

• Это за какие-такие заслуги медаль-то? - подозрительно подбоченилась бабушка. - Чай спёр у кого?

Дед, надев очки, внимательно прочитал предъявленное мною наградное удостоверение. Вздохнул. - За отвагу, Нюра! За отвагу...

Тогда дед впервые разрешил выпить с ним сто граммов. А в традиционной бане, дабы смыть морскую соль, он почти сразу обратил внимание на шрам под коленом — Осколок?

• Да! С миномётом наперегонки бегал...

- Надо же! Я за всю войну ни царапины... А ты? Вродь как в мирное время. Я слыхал наших в Афганистан посылают? Ты там что-ли был?

• Нет, дед! Это в Африке. Страна такая есть Ангола.

• Я и не слыхивал такой! Чего ж вы там, воевали? Все хоть живы-то?

• Потеряли четырнадцать за четыре месяца при мне. Ну раненых было тоже. Там это место называли «второй Сталинград». Только ты не говори никому. Нельзя пока.

Побыл я дома недолго. Ещё на Севере подписался на Камчатку в рыбтралфлот. В декабре следующего года я снова наведался домой после шестимесячной Охото-Беринговоморской экспедиции. Привёз кучу денег, которых тратить в нашей дыре было некуда. Вот тут дед и подкинул идею купить автомобиль. Ему по льготной очереди положено было. Так за всю жизнь он и воспользовался всего один раз правом ветерана.

На Камчатке я проработал почти три года. Поднялся до рулевого БМРТ и побывал в нескольких странах. Да вот попала вожа под хвост. На одном перелёте познакомился с капитаном-морпехом и пошёл служить опять сержантом-срехсрочником. А ещё через полгода был направлен в «спецшколу прапорщиков». Служба шла своим чередом. Бывало, что меж «Боевыми службами» промежуток был три месяца. Так что свои сапоги мы уже тогда успешно полоскали в Индийском океане. Отпуска у меня обычно выпадали на начало мая, а так как они были продолжительные, то я успевал погостить у деда и ещё съездить куда-либо по тур.путёвке, с которыми проблем в нашей местности не существовало. Даже наоборот.

• Куда нонче поедешь? - интересовался дед.

• В Латвию!

• А где это? - дед сносно знал географию.

• Как где? В Прибалтике!

• Да нет там такой!

• Ка это нет? А что ж там есть по твоему?

• Ну как-же! Эстония. - он загибает пальцы — Литва. Латвия.

• А я тебе чего говорю?

• А-а...

Дед к старости становился туговат на слух. Профессиональное заболевание артиллеристов.

- Дед, а дед! Отдай мне свой плащ немецкий?

• На что он тебе?

• На куртку кожанку перешью!

• Нет! Портить не дам! Сходи в пошивочную, пусть тебе подклад из ватина поменяют. И носи... Я бы и сам, да руки уж не те...

Я обманул деда, обкорнав немецкую вещь. Дед был очень расстроен.

Он любил смотреть по телевизору военные передачи типа «Служу Советскому Союзу». Я даже через мать (главный товаровед) подарил ему дорогой по тем временам цветной телевизор. Смотрел он и фильмы о войне, а потом обсуждал их со мной.

• Кто такой Брежнев в войну? - это про фильм «Освободители», после демонстрации котором Матвеев получил звание народный артист за роль Брежнева. - Да не знал его никто тогда!

- Дед, а правда, что в атаку шли За Родину! За Сталина!

• Нет! Не слыхал я такого! Я в атаки не ходил. Мои орудия за десяток километров от передовой били. Ходил я в начале пару раз под Курском артнаводчиком в тыл. Видел как штрафники на немецкие позиции врываются. Одни маты слышал!

От деда же я никогда матов не слышал, кроме как «Едрить твою мать».

• Так им штрафникам, говорят даже ура нельзя было кричать!

• Кто ж тебе запретит в атаке кричать ура? Политрук что-ли? Орут все и всё что вздумается. Потому что страшно...

• Дед! А давай я запрос на твой орден подам в архив?

• Ай! Ну его!

Я всё же побывал в военкомате и сделал запрос в Подольский архив, при этом хорошо напоив сотрудников. Следующий год предполагал праздновать юбилей Победы. Всем фронтовикам вручили новенькие ордена Отечественной войны. Деду — первой степени. Это я узнал из письма. Ордена были штампованные, не такие как фронтовые, в которых серп и молот из чистого золота крепился заклёпкой.

В начале мая я снова прибыл в очередной отпуск и при постановке на временный учёт, мне в военкомате по секрету сообщили, что нашлась дедова Красная Звезда. Кроме того сказали, что решили вручить её ему седьмого мая на торжественном городском собрании в честь Дня Победы. Дед от собрания отказался, сославшись, что мол приболел. Орден вручили мне. Я приехал к деду и открыл перед ним коробочку.

• Вот! Награда нашла героя! Давай обмоем?

Обмыли по фронтовому, опустив орден в армейский котелок. Я как-то привёз его деду в подарок.

• Тебе останется на память! - вздохнул дед.

Тогда 9 мая он впервые не пошёл на митинг. Приболел. Я приехал к нему с утра поздравить, а он отказался ехать на новой «пятёрке».

• Езжай давай! Друзья-то с девками ждут небось!Завтра приедешь! Поздравлю!

Вечером на танцах в Доме культуры меня вызвали через микрофон. У выхода ждала мать — Дед умер!

На похоронах было много народа. Мне некогда было даже проронить слезу, поскольку вся организация легла на меня. Его младший сын (послевоенный) нашедшийся в Краснодаре за год до смерти деда, только бухал с горя. Был духовой оркестр. А вот прощальный салют не мог быть. В области не было воинских частей. Поэтому я выпросил у дяди Саши, охранника с железной дороги, за литр водки наган с тремя патронами. Три выстрела прозвучали над могилой деда. Всё как положено. Всё что могу. Для тебя. Мой дед.

Прошло время, я приехал из Вьетнама после пятилетней. Мой дядька (младший сын деда) встретил меня у запущенного дома. Ветеранскую «пятёрку» угнали со двора. Как я потом узнал, забрали за долги. Не нашёл я и дедовых наград с грамотами в кожаном ридикюле. Исчезли куда-то серебряные часы и прочие дедовы трофеи. По опухшему виду дядьки и его супружницы я догадался — всё было обменяно на водку. Огромный дедов огород, который я с друзьями ровнял каторжанской бороной, был сдан местному предпринимателю. Он-то и выворотил плугом металлическую шкатулку. К счастью эта распашка происходила на моих глазах и я отобрал у него находку. В шкатулке был «маузер», хоть и завёрнутый в промасленную ветошь, но изрядно попорченный коррозией. Я оттёр его и даже раздобыл у того же дяди Саши-охранника несколько патронов от Т.Т. К сожалению маузер не работал. Ничто в этом мире не вечно. Кроме Памяти.

Бабушка умерла через восемь лет после деда. Я похоронил её рядом. А в этом году я узнал, из «Мемориала» что 2-го мая 1945 мой дед был награждён орденом Боевого Красного Знамени. Его так и не вручили.