Я даже в школу пошла во время войны. Не в первый год, конечно. В 1941-м никто не учился – город окружили немцы, встал транспорт, не было тепла в домах. Скоро начались трудности с едой, а потом стали выдавать крошечные карточки, которые так быстро заканчивались. Девятьсот дней холода, голода и бомбёжек. Но мы с мамой выжили, вдвоём – никого у нас не было, отец погиб на ленинградском фронте.

Первоклассницей я стала в 1942-м. Мы учились в средней женской школе на Исаакиевской площади – до сих пор помню, как сижу в классе, занимаюсь и на Исаакий смотрю! В школу я бегала через Сенатскую площадь и через Александровский сад, который был в те годы засажен грядками. А Медный всадник был полностью заколочен досками – зимой эта огромная конструкция превращался в замечательную горку. И мы катались на санках – от головы Петра и до хвоста змеи!

Когда отец спешно приехал за мной на дачу к родственникам, ничего я из их разговоров о войне в свои семь лет не понимала, - вспоминает Нина Сергеевна. - Отец меня в охапку - и на поезд. А за поездом уже летел немецкий самолёт. И только когда началась бомбёжка, когда отовсюду начали кричать: "Все - из вагонов! В поле! Ложиться на землю!" - наверное, только тогда что-то дошло... Мать наотрез отказалась уезжать, вслед за всей роднёй, в эвакуацию. "Нас отец пошёл защищать, и мы не поедем. Тут останемся", - так она сказала.

Даже в семь лет многое становится понятным, если всё вокруг преображается до не-узнаваемости. Город, где отец, рабочий производственных цехов Кировского театра, уже начал водить её на спектакли, где первый зрительский восторг она уже испытала на "Сказке о царе Салтане" и "Лебедином озере", где уже нешуточно влюбилась в балет ("Отец мне принёс из театра балетные тапочки. Чьи-то, старенькие. Но для меня - такой подарок!") - этот город словно помертвел.

- Не было света, воды, отопления, - вспоминает Нина Сергеевна. - Не ходили трамваи. Сразу были закрыты все магазины, поликлиники, детсады, школы, бани, музеи... Жизнь остановилась. В доме была керосинка. А чем её зажечь? Ни керосина, ни спичек. К тому же ведь была обязательная светомаскировка. Не дай Бог, где-то промелькнёт огонёк. Потому по вечерам в кромешной тьме, голодные, замёрзшие, мы с мамой только посильнее прижимались друг к другу, чтоб стало теплее.

Союзом блокадников Ленинграда в Екатеринбурге несколько лет назад была издана ещё одна книга воспоминаний, на сей раз - поэтических. Книга стихов. Вместе с брошюрой "Ленинградская блокада. 900 дней и 900 ночей" Нина Сергеевна принесла на нашу встречу и этот сборник - "В память о блокаде". Удивительно: несколько разных авторов в своих поэтических творениях запечатлели один и тот же образ - мать, торопящаяся домой, с пайком блокадного хлеба на груди. А может - ничего удивительного? Блокада, общая трагедия уравняла для всех их шансы перед жизнью. Главным стало единственное - выжить. Элементарно - не умереть, не перестать жить. И матери, в отсутствие ушедших на фронт мужей принявшие на себя ответственность за дом, детей, город, отдавали от себя последнее, жизненно необходимое и им самим. И эта жертвенность, сродни геройству по меркам мирного времени, в годы блокады становилась обычным делом, образом жизни.

- Ещё когда отец, раненный, лежал в одном из госпиталей Ленинграда, - вспоминает Нина Сергеевна, - он для нас с мамой экономил белый хлеб. Мы придём его навестить, а он нам подсовывает кусочек. Голод уже был страшный в городе! А в начале 1943-го на отца пришла похоронка. Мы остались с мамой вдвоём... Помню, как мама вытряхивала из мешочка остатки манки, которую купила ещё в начале войны, и на воде варила кашу-болтушку. Помню, как из столярного клея варили холодец (не мы одни) - даже на вид это было ужасное варево. Конечно, существовали карточки. До сих пор помню эти малюсенькие квадратики, а на них, например, - "Жир. 5 граммов". Хлеба на рабочую мамину карточку полагалось 125 граммов, и тоже никогда не забуду этот почти чёрный липкий кусочек. Одни опилки!.. Да ведь ещё, чтоб отоварить карточки, в очереди надо было три-четыре часа выстоять. Мама меня в очередь поставит, а сама уходила окопы рыть. Тех продуктов, что давали по карточкам, не хватало. Начали продавать или обменивать, что могли. Продали патефон с пластинками, мамины фетровые боты (до войны в моде были!), какие-то папины вещи. А потом и продавать стало нечего... Весной и летом земля выручала. Собирали лебеду и крапиву, мололи на мясорубке и пекли лепёшки. Но ведь ещё надо было найти ту лебеду. В центре города, где мы жили, - сплошной асфальт. Однако, знаете ли, ленинградцы и тут нашли выход. Александровский сад, что был поблизости, и бульвар Профсоюзов были перекопаны в годы войны под грядки. А когда маме дали немного земли - мы садили морковку. И без конца ели морковную кашу. Варили, толкли в чугунке - вот и каша. И так я её в войну наелась, что до сих пор варёную морковь не люблю.

Нина Сергеевна вспоминает неохотно. Не с первого раза даже согласилась на встречу. Когда встретились, объяснила: она своё военное лихолетье не выделяет. "Мы жили как все в блокаду. Как все, голодали и мёрзли. Единственно: мама работала в НИИ морского флота светокопировщицей, размножала чертежи с помощью больших ламп накаливания. Тут мы и отогревались. Иногда, нарушая инструкции, оставались на маминой работе на ночь... И за водой по льду, на Неву, как все ходили. Как все, боялись бомбёжек. В доме не выключалось радио. То и дело диктор прерывал сводку новостей или передачу: "Начало воздушной тревоги! Просим всех спуститься в бомбоубежище". И - стук метронома. Он стучал полчаса, час - сколько длился артобстрел или угроза бомбежки. И так ? каждый день".

Метроном отсчитывал Время. В эти полчаса-час опасность уплотняла каждую секунду. Жизнь замирала на краю возможного небытия. Ожидание опасности заставляло ценить даже то немногое, что у людей оставалось - манную болтушку, бидон студёной воды, кружкой начерпанный из проруби на Неве... Всё что угодно пусть будет - лишь бы снаряд пролетел мимо. Уже осколками бомбы были повреждены колонны красавца-Исаакия. Снаряд попал и в Кировский театр - здание тоже было повреждено. Уже она видела, знала, как это страшно, когда снарядом или ударной волной дом словно режется, падает стена. А однажды, под Новый, 1943-й год снаряд попал и в их дом. "Угла комнаты - как ни бывало, - вспоминает Нина Сергеевна. - Маму контузило. Но всё- таки мы остались живы. Чудом каким-то...".

В книжечке воспоминаний блокадников, среди прочих, есть любопытная деталь: поздними вечерами и ночью, среди кромешной тьмы, в которую погружался город, путь можно было различить только по блестевшим в свете луны трамвайным рельсам. Так, образно говоря, было и в их судьбах. Во мраке блокады, страшном ещё и тем, что никто не знал, когда всё это закончится, отдельные светлые эпизоды с очевидностью свидетельствовали: жизнь продолжается. Не могут же длиться вечно небытие, существование "только бы выжить". Когда-нибудь метроном будет отстукивать не минуты опасности. Когда-нибудь его часовой механизм снова начнёт определять темп Жизни.

Только один учебный год, 1941-42- й, не работали в Ленинграде школы. Уже следующей осенью школы открылись, и Нина Стрельцова начала ходить через Александровский сад в свой первый класс. Возвращаясь из школы, она ещё боялась заходить одна в их коммунальную квартиру (по соседству от голода умерли две семьи), садилась на улице на портфель и дожидалась маму. Но - всё- таки уже была школа, и даже успехи в ней, и даже похвальные листы с профилями Ленина и Сталина. Подружек она не помнит: детям, как и взрослым, было не до праздного общения. Но даже в одиночестве ребёнок не может не играть, поэтому, припоминает, "были и скакалка, и "классики", и прыжки через мячик. Знаете, так - мячик об стенку, и перескочить поверх его...". А зимой Нина каталась с большой горки, устроенной... над Медным всадником. "Все скульптуры в блокадном Ленинграде были обшиты досками. "Медный всадник" - тоже. А сверху - снег, вот и горка. Но раз скульптуры сохраняются, думали мы, - значит, не так всё страшно, не безнадёжно. Настанет день - их откроют...".

День Победы Нина Сергеевна помнит по салюту. Первому салюту в её жизни. Несказанная радость!