«ОН ДЕЛИЛСЯ ПОСЛЕДНИМ КУСКОМ...»
В 1987 году мне, редактору отдела прозы журнала Волга», посчастливилось редактировать первую часть повести «Ивница» нижегородского поэта Фёдора Григорьевича Сухова (впрочем, он жил и в Сталинграде, и два лета, 1953 и 1954 года, у тестя в Энгельсе). Вмешиваться в текст мне не пришлось, так безупречен был язык, и всё равно, за мелкие поправки, вроде опечаток, поэт был мне благодарен, я храню несколько его писем ко мне из нашей переписки по поводу подготовки рукописи к печати.
С тех пор я стал поклонником таланта поэта, собираю всё, что издаётся о нём и из его наследия. В 2002 году в Нижнем Новгороде издали сборник его стихотворений «Посох», дочь поэта Елена прислала мне книгу в подарок. Сегодня, накануне 65-летия Победы, предлагаю читателям нашей газеты вспомнить творчество этого замечательного человека, поэта-фронтовика, тем более, что ему удалось одержать победу и над самым непобедимым врагом – собственными пороками, о чём так замечательно рассказала Елена Фёдоровна Сухова в воспоминаниях об отце.
В. ВАРДУГИН

«У отца есть горькая строка: «Я о войне не заикался». Действительно, он, фронтовик, не выставлял напоказ свои заслуги, не хвалился военными наградами: медалью «За отвагу», орденами Красной Звезды и Отечественной войны, никогда их не надевал даже в День Победы. Проведя на передовой три года, будучи командиром противотанкового взвода, он познал страшную правду о войне, и рассказы его о ней никогда не были весёлыми.
«Не заикался» о войне, пока не улеглась муть, поднятая некоторыми собратьями по перу.
А когда «заикнулся» исповедной»Былиной о неизвестном солдате» – «Мы и жизни-то в сущности не видали, мы умирали...» – то в славном городе-герое Волгограде был обвинён в пацифизме и антипатриотизме. Заведено было целое дело. Спасла премия имени Александра Фадеева, полученная отцом за «Былину» (1972). Я была с ним в это время в Москве, всю премию (тысячу рублей) он отдал мне, семнадцатилетней девчонке. Отец был противником всякой бойни и всяких воинственных вождей – от Тамерлана до Сталина.
«Ивницу» свою (так и не увидевшую свет полностью), прозу о войне, он писал более двадцати пяти лет. В конце шестидесятых отец каждое лето отправлялся в пеший поход «по своим ранам». Он прошёл путь от Курска до Белоруссии, чтобы оживить в памяти все детали, и был абсолютно правдивым в своём описании войны.
Отец никого и ничего не боялся. И смерти не боялся, так как был человеком глубоко верующим. Кроме жизни, отнять у него было нечего, да и не имел он ничего, за исключением книг. Единственной пищей часто был кусок чёрного хлеба. «Есть хлеб, и хорош», – часто повторял он. А писать он мог где угодно; даже в шестиместной больничной палате писал, приспособив тетрадь на коленках.
Отец сурово боролся со своими пороками. В 1964 году навсегда бросил пить, – сам, без всякого внушения и лечения, понимая, что вино калечит не только тело, но и душу. С привычкой курить, появившейся на войне, расставался трудно, но всё же избавился – с 1972 года не выкурил ни одной папиросы. Людей же, страдающих приобретёнными пороками, жалел и не бранил.
Его дом был пристанищем для всех гонимых, обиженных, неустроенных. Он делился последним куском со всяким, кто обращался к нему за помощью. Отца часто обманывали, считая блаженным, пользовались корыстно его добротой, не возвращали долги. Обычным аргументом была такая фраза: «А ему всё равно ничего не надо». Отец прощал. Он знал цену людям и в оценке человеческой природы был в своём великодушии философичен.
Елена Фёдоровна СУХОВА


«В ЭТО УТРО ОХОТА НЕ ВСПОМИНАТЬ,
А ЗАБЫТЬ О ВОЙНЕ»


ххх

Провожали меня на войну,
До дороги большой провожали.
На село я прощально взглянул,
И вдруг губы мои задрожали.

Ничего б не случилось со мной,
Если б я невзначай разрыдался,
Я прощался с родной стороной,
Сам с собою, быть может, прощался.

А какая стояла пора!
Лето в полном цвету медовело.
Собирались косить клевера,
рожь от жаркого солнышка млела.

Поспевала высокая рожь,
Наливалась густая пшеница,
И овёс, что так быстро подрос,
Прямо в ноги спешил поклониться.

Заиграла, запела гармонь,
Всё сказала своими ладами,
И платок с голубою каймой
Мне уже на прощанье подарен.

В отдалении гром грохотнул,
Был закат весь в зловещем пожаре...
Провожали меня на войну,
До дороги большой провожали.


ххх

Навеки неизбывна, дорога,
печалит душу всякая утрата.
Не хвастайся, что убивал врага –
Ты убивал обманутого брата.

Ты сам не раз обманывался, сам
К пьянящему прикладывался зелью,
Ты падал, чтоб подняться к небесам,
Ты поднимался, чтоб упасть на землю.

А на земле такая коловерть,
А на земле такая заваруха,
Своей косой размахивает смерть,
Всё сенокосит алчная старуха.

Подкошенная падает трава,
Повсюду кровянеет земляника,
И васильков земная синева
От галочьего замирает крика.

А тут ещё и ворон леденит,
Гортанным криком холодит гвоздику...
Забытый холмик между двух ракит
Тревожит полуночную дроздиху.

Навеки неизбывна, дорога,
Печалит душу всякая утрата.
Не хвастайся, что убивал врага -
Ты убивал обманутого брата.


ххх

Друг мой хороший! – Контуженный, жжёный,
Слушай, давай-ка пройдём не спеша
Улицей этой зелёной, мощёной,
Утренней встречной прохладой дыша.

Вспомним армейские наши дороги,
Тесных землянок сырой неуют,
Первых стихов неказистые строки,
Что опалённой землёй отдают.

В небе потухли последние звёзды,
Звонче, светлее простор высоты,
Мятой взбодрённый, трепещущий воздух
Пьют, обливаясь росою, цветы.

А за рекой, от реки недалече,
В матовой, шумной листве тополей
Всё говорит, распевает о встрече
Словно сошедший с ума соловей.

Что же молчишь ты, мой друг-одногодок,
Жжёный, калённый в трёхслойной броне?..
Впрочем, ты прав – в это утро охота
Не вспоминать, а забыть о войне.

Вот, скажем, Федор Григорьевич Сухов. Судьба подарила мне встречу с этим самобытным стихотворцем и человеком.
1965 год... К нам в редакцию газеты «Севская правда» на Брянщине заглянул неприметной наружности, скромно одетый мужчина. Может, потому, что мне в ту пору было восемнадцать, или оттого, что гость был на редкость худ, он показался почти стариком.
- Поэт из города Волгограда Федор Сухов, — представился редакционной братии посетитель. – Путешествую пешком по местам былых сражений.
Первым делом я предложил путешественнику пообедать, тем более что время близилось уже к ужину.
- Обед – дело святое, — согласился Федор Григорьевич, и мы отправились в самую элитную общепитовскую точку района с громкой вывеской «ресторан».
Интересуюсь у гостя, что ему заказать.
- Яичницу из двух яиц, — отвечает он не раздумывая. – И стакан чаю.
Предложение добавить в меню еще хотя бы оладьи отвергает решительно. Больной желудок.
Мой собеседник ест не спеша, на скромную трапезу уходит едва не час времени.
- Вы знакомы с Сергеем Михайловым? – вдруг спрашивает меня Федор Григорьевич. – Это участник движения Сопротивления во Франции.
Конечно, Сергея Васильевича я знаю. Правда, больше как начальника ремонтно-строительной дорожной организации.
- Хотел бы с ним встретиться, — поясняет Сухов. – Собираюсь написать поэму.
Ближе к вечеру мы отправляемся на встречу с Михайловым. Не без труда находим дом героя в одном из частных микрорайонов. Сергей Васильевич хмур, насторожен. Побеседовать соглашается не сразу. Но вот на столе появляются чекушка водки, какая-то закуска. И разговор входит в нужное русло. Я, газетчик, не без удивления наблюдаю, как мастерски берет интервью поэт. Федора Григорьевича интересует все. Какие цветы растут в той местности, где воевал его собеседник, какая там обычно погода зимой, осенью, весной… Очень подробно расспрашивает об обстоятельствах побега из немецкого лагеря смерти.
Беседа заканчивается далеко за полночь...
Незаметно пролетели три дня. Я провожаю Сухова в дорогу. Путь его лежал на Украину, а затем далее в Белоруссию.
Федор Григорьевич крепко пожал мне руку, обещал писать. Несмотря на большую разницу в возрасте, мы успели подружиться.
Сухов сдержал слово – вскоре я получил письмо из города на Волге. Позволю привести текст послания без сокращений, потому что мысли, высказанные в нем, полезны для молодых литераторов.
«Дорогой Николай!
Большое спасибо за письмо и за полосу вашей газеты. Рассказ твой я прочитал. Я не могу подробно вдаваться в его содержание, потому что привык смотреть первым делом на то, как написано, каким почерком. К сожалению, многие начинающие товарищи пишут одним почерком, унифицированно, если можно так выразиться. А мне хочется у каждого увидеть что-то свое. Знаю, как это трудно обрести себя. Но без этого нет творчества – ни литературного, ни вообще житейского. Что для этого нужно? Свой взгляд на вещи, свои глаза. И тут мне хочется высказать то, что давно известно. Нужно учиться рисовать – сначала рисовать, а затем живописать (словом). И тут на помощь должно прийти окружающее и в первую очередь – природа, ее краски. Не бойтесь пейзажа, хотя я знаю: ваш редактор сразу же все вычеркнет, но редакторов назначают, а писатель должен сам расти, сам себя выводить в люди. Это я говорю потому, что ты еще не видишь того, что должен видеть, и не только видеть, но и переносить на бумагу это увиденное – живые краски, солнце, воздух, землю и все, что есть на земле. И тут-то нужна учеба, а учиться можно только у наших больших мастеров. Советую тебе перечитать рассказы (ранние) М. Шолохова, перечитай и его «Тихий Дон», всмотрись в краски, в словесную ткань. На первых порах, может, ты будешь подражать кому-то. Это не страшно. Страшнее всего безликость. Больше описательности, больше деталей. Вот так, дорогой.
Всего доброго!
Федор Сухов».

Нижегородский отшельник

Федор Сухов — редкий вид русского человека. Его первое письмо ко мне. Судьба провинциального поэта. Неизвестное стихотворение Николая Клюева. Моя многострадальная книга. Поддержка нижегородского отшельника. Спор об ифлийцах. Солдат, проклявший войну
Вначале 80-х годов я несколько раз побывал в Нижнем Новгороде — тогдашнем Горьком. Дело в том, что мест­ные краеведы решили открыть на здании больницы, где когда-то работал врачом мой дед Аркадий Николаевич Куняев, памятную доску в его честь. Я приезжал в Нижний, копался в областном архиве, расспрашивал о судьбе деда и бабушки, Натальи Алексеевны, которая тоже работала врачом в той же больнице, у их сына — моего дядьки Николая Аркадьевича, составлял текст надписи на мраморной доске, договаривался с местным начальством о дне торжественного открытия. Вскоре памятная доска была изготовлена, собрались к больнице старейшие медицинские работники города, помнившие деда и бабку, умерших от тифа во время гражданской войны (больни­ца их в то время была тифозным лазаретом), я приспустил с доски традиционное покрывало, произнес несколько слов благодарности городу и после небольшого банкета в гостинице уехал в Москву. А через какое-то время получил из Нижнего Новгорода письмо, написанное красивым, ровным почерком. Оно было от поэта Федора Сухова.

Он воплощал в себе редкую разновидность русского человека, очерченную в литературе нашей, может быть, полнее всего Иваном Сергеевичем Тургеневым.

Помните Касьяна из Красивой Мечи, Калиныча, Яшку Турка — персонажей "Записок охотника", одной из самых

390

любимых моих книг. Все они — хрупкие, поэтические, созер­цательные натуры, сторонящиеся борьбы и крови, певцы и знахари, отшельники и сказочники. Они помнят названия русских трав и лечебные их свойства, умеют заговаривать кровь, восхищаются голосами лесных и полевых пташек, их трелями, пересвистами, чириканьем, наслаждаются перезвонами русской народной речи, живут, как Божьи легкокрылые создания, в ее стихии и потому, может быть, сухо­нькие, даже тщедушные, артистичные от природы, до старости сохраняют в своем облике нечто вечно отроческое... Да и похож он был тонким очертанием впалого худого лица, мерцающими птичьими глазами, хохолком, свисающим со лба, острым под­бородком, легкой, словно бы чуть-чуть прыгающей походкой на какую-то диковинную птицу, опирающуюся во время ходьбы на легкий самодельный посох.

И вот именно человеку такого склада, как говорится, не от мира сего, в июне 1941 года Россия в минуту смертельной опас­ности вложила в руки оружие.
Провожали меня на войну,

До дороги большой провожали.

На село я прощально взглянул,

И вдруг губы мои задрожали.
Ничего б не случилось со мной,

Если б я невзначай разрыдался, —

Я прощался с родной стороной,

Сам с собою, быть может, прощался.
А какая стояла пора!

Лето в полном цвету медовело.

Собирались косить клевера.

Рожь от жаркого солнышка млела.
Поспевала высокая рожь,

Наливалась густая пшеница,

И овес, что так быстро подрос,

Прямо в ноги спешил поклониться.
Заиграла, запела гармонь,

Все сказала своими ладами,

И платок с голубою каймой

Мне уже на прощанье подарен.
В отдалении гром громыхнул,

Весь закат был в зловещем пожаре...

Провожали меня на войну,

До дороги большой провожали...
391

Лучше всех много лет тому назад об этом замечательном стихотворении написал Вадим Кожинов:

"В чем тайна этого стихотворения? Именно в том, что перед нами не "картина", а цельное огромное переживание. Родина, народ провожают своего сына на войну. И отдельные лица уже неразличимы. Есть стихия Родины, в которой все слилось. Но если вглядеться, угадываешь и все слагаемые этой стихии: "губы мои задрожали", и "ничего б не случилось со мной, если б я невзначай разрыдался..." Сквозь это видишь идущую рядом плачущую мать и скорбное лицо отца. А вот и голос друга — гармонь, которая "Все сказала своими ладами". И девушка, ибо, конечно, именно она подарила "платок с голубою каймой". И, наконец, рожь, пшеница — то богатство, то добро и красота, в которые веками укладывались и труд и любовь односельчан, так что это как бы уже живые существа, кланяющиеся в ноги уходящему молодому хозяину.

Мальчишка—а возраст героя отчетливо выражается в этих "вдруг задрожавших губах" — прощается с Родиной, уходит в зловещий пожар войны. Что ж, может, слаб и боязлив он, если t готов невзначай разрыдаться? Герой не сияет на прощание показной белозубой улыбкой. Он по-русски откровенен и открыт и не соблюдает "форму". Но совершенно ясно: больше уже не дрогнут ни губы его, ни рука. Здесь, на пороге родного дома, он уже заранее как бы пережил и преодолел страх смерти, "попрощался сам с собою".

Ко всему сказанному мне разве что хотелось бы добавить, что все-таки такие люди рождаются в народе не для войны, а "для вдохновенья, для звуков сладких и молитв". Федор Сухов из Красного Оселка, тургеневский Касьян из Красивой (Красной!) Мечи. Даже имена их деревень родственны друг другу-

"Дорогой Станислав!

Спасибо за свет. По всей вероятности, тебе неизвестно, как давно, как пристально я слежу за твоим светом, среди моих книг есть и твои книги, даже те, которые вышли за хребтом Кавказа, в Грузии.

Когда бываю в Нижнем, проходя по набережной, гляжу на памятную дорку, которую (как мне говорили) благодаря твоим стараниям прикрепили к стене спецбольницы во славу твоих дедичей и отчичей. Да святится их имя, их дело в памяти народной!

^ Что касается поэтов фронтового поколения, мне думается, у поэтов нет возраста, поэт всегда во времени,

392

нельзя, например, назвать Есенина поэтом первой мировой войны или революционной, как и дореволюционной эпохи, то же самое можно сказать про Пастернака, поэтому у меня с тобой много может быть общего, несмотря на разницу в летах. (В этом выразилось несогласие с тем, что я, послав ему книгу своих стихов, называл его в дарственной надписи поэтом фронтового поколения. — Ст. К.). Впрочем, ладно, я плохой теоретик, мне хочется только одного: ухватить за пятку уходящий день, запечатлеть его в каких-то словах, звуках. На большее я не рассчитываю. Вот сколько лет я хожу-брожу по местам своего появления на свет, казалось бы, все известно, все знакомо, но вчера я узрел такое местечко, которое меня убило своей красотой, своей необычностью. Ах, как хорошо, что я еще могу что-то зреть, что-то видеть.

^ Знаешь, изо всех стихов Твардовского мне больше всего по душе, по нутру одно стихотворение, никем не замеченное.
Как после мартовских метелей.

Свежи, прозрачны и легки,

В апреле —

Вдруг порозовели

По-вербному березняки.

Весенним заморозком чутким

Подсушен и взбодрен лесок,

Еще одни, вторые сутки,

И под корой проснется сок.

И зимний пень березовый

Нальется пеной розовой.
Кланяюсь тебе нашей приволжской вербой, ее умиленной слезой.

^ Федор Сухов.

24 марта 1983 г.,

с. Красный Оселок ".

Письмо было неожиданно личным, сердечным, довери­тельным, "неожиданно" потому, что до сего времени мы с Федором Григорьевичем Суховым случайно раз, другой встречались то ли в Доме литераторов, то ли в Доме творчества и ни о чем всерьез поговорить не успели. А тут такие слова, как будто мы давно знакомы, и даже засохшая веточка вербы приколота к письму, как прямое свидетельство того, что письмо написано в конце марта, и как живое дополнение к чудному стихотворению Твардовского.

С той поры и началась наша переписка, закончившаяся только после смерти Федора Сухова. Следующее письмо было

393

как бы благодарностью его за то, что я написал в издательство "Современник" рецензию, в которой настаивал на скорейшем издании его книги.

"Дорогой Станислав!

Давным-давно послал тебе письмо, в котором я оповещал тебя, что мой знакомый, бывший директор средней школы города Первомайски, ныне краевед-пенсионер Клюев Николай Федорович, просил у меня твой адрес. Он хотел уведомить тебя о построенной твоим дедом больнице в бывшем Ташине (ныне Первомайске), или (лучше) в нынешнем Ташине (бывшем Первомайске). Не знаю, получил ли ты это письмо или нет. И еще. Послал тебе свою книгу "Подзимь". Тоже не знаю, получил ты ее или нет. А я вот получил твою рецензию из издательства "Современник" на мою рукопись. Благодарен тебе за преувеличенно-высокий отзыв. Меня слезы прошибли, я ведь до сих пор в черном теле пребываю. К сожалению, издательство не может издать мою книгу, оно перешло на издание только новинок. Ничего, переживем. И еще. Ты меня считаешь поэтом войны, себя я таковым не считаю. Если я действительно поэт, то поэт наших российских пажитей, поэт своего Красного Оселка, ибо "более всего любовь к родному краю меня томила, мучила и жгла ".

^ Дорогой Станислав, может, махнешь в наши нижегородские пределы, в которых пребывали не забытые нижегородцами твои родичи.

А у меня в Красном Оселке уже поют соловьи, поют оттого, чтобы согреться, холодно, да и голодно в сельской местности, впрочем, сам я довольствуюсь ромашками-кашками, всякой съедобной и несъедобной травкой, поэтому продовольственная программа меня особо не волнует, вернее, она меня не довольствует, я ее не ем. Шучу! Что же, можно и пошутить от радости, ты действительно утешил меня.

^ Кланяюсь тебе нашей Волгой, моим Красным Оселком.

Федор Сухов.

3 (день Пасхи) 1986 г.,

с. Красный Оселок".

Повторюсь, что поводом для этого письма была внутренняя рецензия на рукопись Федора Сухова, которую я написал для издательства "Современник". Рукопись восхитила меня. Что же касается сообщения Сухова о больнице, якобы построенной моим дедом в Ташино, то здесь Федор что-то напутал. До

394

перевода в Нижний Новгород дед с бабкой в 1905—1912 годах работали в земской карамзинской больнице в поселке Рогожка, что неподалеку от Дивеевского монастыря и Арзамаса-16.

Кстати, и на той больнице в начале 90-х годов была открыта памятная доска, увековечившая имя деда.

А письма Федора Сухова я всегда получал с особым волнением. В них встречались и короткие, но точные оценки поэтов России, и краткие, но выразительные картины родной природы и деревенской жизни, и живые подробности жизни собственной. Угадывалось по письмам, что одиноко ему было в эти годы на родине, не с кем было поговорить душевно и откровенно. Власть тогдашнюю он не любил, да и она его не жаловала, в круг официально признанных поэтов, в привилегированную фронтовую обойму попасть не стремился, потому и жил замкнуто и, найдя во мне сочувствие и понимание, время от времени отводил душу в письмах. Иногда обращался со мной на "ты", а иногда вдруг, от природной деликатности, что ли, переходил на "вы".

"Дорогой Станислав Юрьевич!

В Ялте приобрел Вашу книгу "Пространство и время ". Ваши книги у меня и до этого были, я их читал и хорошо знаю Вашу поэзию. Но так уж бывает, только по последней Вашей книге почувствовал (ощупал), как мы с Вами близки. И эта близость радует, приятно знать, что ты не одинок. Я всю жизнь искал какой-то близости, в свое время восхищался Н. Тряпкиным, М. Исаковским, А. Твардовским, А. Проко­фьевым... Мне кажется, наша поэзия утратила ту образ­ность, начало которой так блистательно являли Н. Клюев, С. Есенин, утрачена музыка, без которой не мыслили А. Блок, А. Ахматова, Б. Пастернак, М. Цветаева.

^ Мне близка Ваша музыка, Ваша словесная весомость.

Был бы очень рад увидеть Вас в наших нижегородских пре­делах. Кланяюсь Вам последней улыбкой нашего русского лета.

^ Федор Сухов.

16 октября 1986 г.,

с. Кр. Оселок".

К листку был подколот высохший, пожелтевший цветок луговой фиалки... А еще стихотворение Федора Сухова, написанное также от руки. Стихотворение — доверительное, очень личное, а по тем временам и крамольное.

395

Обезглавлены колокольни,

Наземь сброшены колокола...

Кони, кони, каурые кони,

Больше нет ни двора, ни кола.
Да и нету коней-то. Нету.

Ни телеги нет, ни дуги.

Возвышая глаза свои к небу,

На свои возвращаюсь круги.
Я к тебе возвращаюсь, о Господи,

Сына блудного не отринь!

Упаси от дьявольской гордости

На свет вышедшую полынь.
Лебеду мою к давней истине

Через гати свои проведи.

Знаю — выживет, выстоит

Только тот, кто идет впереди;
Кладет свою душу,

Умирает за други своя,

В холодь майскую, в майскую стужу

Своего прибодрит соловья.
Отогреет дыханье яблонь

На рассветной студеной заре, —

Только доброе семя прозябнет,

А недоброе сгинет в земле.
2 мая 1986 г.
Возможно, что стихи ("на свет вышедшую полынь") написаны и под впечатлением от Чернобыля... Не знаю, успел ли Федор Сухов опубликовать их. Кажется, что нет.

Поводом для следующего письма послужило то, что мы с сыном издали в 1986 году в Архангельске самую полную по тем временам книгу стихотворений и поэм Николая Клюева, и я, зная, как любит поэзию Клюева Федор Сухов, сразу же послал книгу ему в Нижний Новгород.

"Дорогой Станислав!

Мое ретивое замерло от неожиданного подарка. Если бы ты знал, какую радость доставил мне...

Начало января 1942 года, наша 14-я противотанковая бригада была переброшена из-под Воронежа под Сторожевое, мой взвод противотанковых ружей занял позиции в самом селе. Была оттепель. В брошенных и разбитых домах беспризорно валялось всякое барахло. В одном разбитом доме с листа доре­волюционного журнала жалобно глянули на меня сточенные подтаявшим снегом стихотворные строки.

396

Черны проталины навозом,

Капустной прелью тянет с гряд,

Ушли метелицы с морозом,

Оставив марту снежный плат.
И за неделю март-портняжка

Из плата выкроил зипун,

Наделал дыр, где подзапашка,

На воротник нашил галун.
Кому останется обнова?..

Трухлявы кочки, в поле сырь,

И на заре в глуши еловой,

Как ангелок, поет снегирь.
Капели реже, тропки суше,,

Ручьи скатилися в долок...

Глядь, на пригорке лен кукушкин

Вздувает синий огонек.
Тогда-то я испытал великое блаженство от первого знакомства с поэзией Николая Клюева. Раньше я знал (из автобиографии С. А. Есенина) только фамилию этого поэта. Беспризорно кричащие, вернее, плачущие строки навсегда нашли приют в моей памяти. После войны в Москве в букинистическом магазине я приобрел два сборника Н. А. Клюева "Сосен перезвон" и "Избяные песни", сборники эти когда-то принадлежали Пясту. Потом стали попадаться стихи Н. И. Тряпкина, стихи эти я воспринимал, как продолжение той поэзии, родоначальником которой был олонецкий чудодей...

В 1974 году попал я в Малеевку, в Дом творчества, ко мне часто заходил Н. И. Тряпкин, много говорили об олонецком чародее. Как-то сами собой сложились строки, которые я посылаю тебе (и твоему сыну) как благодарение за великую радость. Кстати, у меня есть стихотворение Н. А. Клюева, которое не входило ни в одно его издание. Будь здоров, жду тебя в нижегородские пределы.

^ Федор Сухов.

21 марта 1987 г.,

Н. Новгород (б. Горький) ".

(до возвращения Горькому исторического имени оставалось еще несколько лет)...

А вот и стихотворение Ф. Сухова, написанное под впечат­лением от чтения книги, изданной нами:

397

^ Станиславу Куняеву,

Сергею Куняеву с благодарностью.

Федор Сухов.

21.03 87, Н. Новгород.