Привезли нас в Баварию в специальный офицерский военнопленный концентрационный лагерь «Хаммельбург», расположенный в одноименном городе Хаммельбург.
Концлагерь «Хаммельбург» был предназначен для содержания пленных офицеров Красной Армии. В нем находилось несколько тысяч офицеров и несколько генералов. Генералы содержались изолированно.
Лагерь был разделен на две части: отдельно лагерь, где находились русские офицеры и отдельно- украинские офицеры. Русский лагерь- бывший военный городок, в котором находились деревянные бараки и несколько больших конюшен. В бараках стояли двухъярусные кровати, в конюшне с двух сторон стояли трехъярусные железные кровати. Три раза в день проводилась поверка: утром, днем и перед сном.
Делалось это следующим образом. Все пленные выстраивались рядами возле своих кроватей по три человека, друг другу в затылок. Обер лейтенант считал количество пленных; после него приходил эсэсовец из Гестапо в черной форме с черепом на фуражке и петлицах- он медленно прохаживался и тщательно всматривался каждому в лицо, в глаза. Если гестаповец замечал что-либо подозрительное- вздрагивание, например, или кто-либо не выдерживал его взгляда, или, по его мнению, был похож на еврея, то таких пленных он записывал и уходил. Иногда подобные построения производились по четыре-пять раз в день. На следующее утро тех, кого эсэсовец записывал, вызывали и уводили. Гестаповцы искали евреев, политруков и комиссаров.
Среди военнопленных находились отдельные подлецы и негодяи, которые за окурок, тарелку брюквенного супа, кусочек хлеба, выдавали политруков, комиссаров и евреев; без таких предателей Гестапо никогда бы не удалось их выявить в лагере. Доказательством моих слов можно считать следующее.
Многие военнопленные, в связи с различными обстоятельствами, изменяли свою фамилию, имя или отчество. Когда Гестапо просматривало списки военнопленных, то в них обнаруживалось много одинаковых фамилий; тогда вызывали в Гестапо всех Ивановых, Сидоровых и т.п. и проводили соответствующую проверку. Некоторых отпускали, других — задерживали. Кто-то подсказал, например, что все евреи — рыжие, тогда вызывались в Гестапо все рыжие. Каждое утро военнопленные вызывались в Гестапо по доносу. Обратно уже никто не возвращался — всех расстреливали.
Кормили в лагере очень плохо: на день — 0,75 литра брюквы или шпината и 200 грамм хлеба-суррогата. Первое время пленных офицеров на работу не направляли, и в свободное от поверок время каждый из нас занимался, чем хотел.
В лагере Гестапо вербовало предателей и назначало из них полицаев, им отводилось отдельное помещение, в котором также допрашивали военнопленных- это было, как предварительное Гестапо.
На доске объявлений, каждый день, вывешивалась сводка военных действий. По этим сводкам была уже взята Москва и почти вся наша страна. Приносили в лагерь и русские газеты, которые издавались в Германии- в них была только клевета на Советский Союз, на советский строй; особенно активно поднимался там еврейский вопрос, в превратном смысле освещалось положение на фронте. Большинство военнопленных не верили в то, что писалось в русских газетах.
Первое время военнопленные кучками собирались, обсуждали сводки, всякую чушь, которую там писали, говорили между собой, что все это временно, война скоро закончится нашей победой, нас правительство в беде не оставит и, что нам нужно держаться достойно, как и подобает советским людям.
После того, как появились предатели, все стали более осторожными в своих суждениях, вслух меньше делились информацией с товарищами.
Каждый день, утром, вызывались люди в Гестапо и мы стали замечать, что многие знакомые лица исчезают.
Немного позже пленных офицеров стали выводить на работы за пределы лагеря: копать траншеи для бомбоубежищ и строить дорожку вокруг лагеря.
Ежедневно к воротам подходили фермеры-немцы. Для них отбирали несколько групп военнопленных и под конвоем уводили их работать в поле. Желающих работать у фермеров всегда было много, т.к. была надежда поесть и что-нибудь услышать о внешнем мире.
Самым главным немцы считали, что необходимо изолировать всех евреев, политруков, комиссаров и наиболее преданных советских людей. Каждый день исчезали люди по различным доносам.
Однажды, во время вечерней проверки, на меня как-то странно посмотрел полицай и спросил мою фамилию. На следующий день после вечерней проверки меня вызвали к полицаям. Полицаи поставили меня к стене и били с разбега ногами в ноги, в кость и при этом повторяли: «Признавайся, что ты — еврей». Я не признался. Гестаповец стоял и наблюдал, как меня избивали, потом сказал: «Отпустите его, завтра в Гестапо он все скажет». И меня отпустили.
Утром 7 ноября 1941 года меня вызвали и повели в Гестапо, которое находилось за пределами лагеря.
В Гестапо меня встретили выкриками: «С праздником!». И, ничего не спрашивая, стали сходу угощать побоями в честь праздника Октября. Били недолго, но мне казалось, что это длится вечно. Затем приступили к допросу. Сидело трое гестаповцев. Один допрашивал, второй вел протокол допроса, третий держал большую столовую ложку и бил меня, не переставая, ею по голове. Потом делали перерыв, затем снова ставили меня в угол и били ногами по костяшкам моих ног — это был их излюбленный метод избиения. Первое время я на вопросы отвечал отрицательно, но после того, как убедился, что выхода никакого нет, что все равно меня убьют, расстреляют, понял — нечего отпираться. Скрыть, что еврей, я все равно не смогу, ибо услышал, как один из гестаповцев сказал по-немецки: «Нужно раздеть его!». После этого я решил признаться и стал на все вопросы отвечать утвердительно.
На вопрос — большевик, отвечал — большевик, коммунист — коммунист, еврей — еврей. Я думал только об одном — пусть поскорее расстреляют и прекратятся избиения. Для убедительности они спрашивали, евреи ли — моя мать, отец, бабушка, дедушка; на все я отвечал — да.
Мои показания занесли в протокол и гестаповец, который меня допрашивал, распорядился меня увести, а вдогонку конвою крикнул: «Ремень заберите у него, не то еще повесится». И меня увели.
Привели меня в одиночную камеру, где находился только один человек. Посередине узкой длинной комнаты стоял топчан; в углу — место для параши; наверху, под потолком, небольшое окошечко, которое было открыто. В камере было очень холодно, и у меня зуб на зуб не попадал, голова трещала от боли. Но было и одно облегчение: не нужно быть больше в постоянном напряжении, не нужно скрываться, бояться, что вдруг кто-то тебя заподозрит, выдаст Гестапо. Неизвестность, неопределенность закончились, судьба решена- расстреляют и мучениям придет конец. Как-то спокойнее стало на душе. Удивительно, но- факт!
Скоро камера стала заполняться заключенными, их количество дошло до 18-ти человек. Все, кто попал в камеру, прошли допросы Гестапо и не скрывали, за что их посадили. У каждого из нас было одинаковое ощущение- облегчение, что не нужно больше скрываться. И какая судьба кому уготована- никто точно не знал, никто не имел надежды на дальнейшую жизнь. Оказались в камере комиссары, политруки, евреи- всех их выдал кто-то из предателей и полицаев, находившихся среди нас. В лагере у многих были знакомые, товарищи, которые вместе служили: ведь первое время в плен попадали группами из одной части, дивизии, армии.
Итак, все понимали, что доживают последние дни, ожидая, когда вызовут. Обсуждали открыто наше положение, делились своими мнениями.
Первые дни, когда в камере было мало узников и холодно, форточка или окошечко всегда оставались открытыми: не разрешалось их закрывать. Но когда камера заполнилась, окошко закрыли.
18 человек в одиночной камере, негде стоять, не то, чтобы присесть; жара, духота, ужасный запах от параши и пота; в туалет выводили утром по одному, один раз в сутки; вечером выдавали по 200г суррогатного хлеба и кружку чая без сахара.
Ежедневно утром камера открывалась, и на пороге появлялись гестаповцы разных чинов. Давалась команда: «Ауфштейн!» («Встать, смирно!»). Один из гестаповцев на каждого в отдельности поочередно указывал пальцем, а заключенный должен был ответить, кто он, за что сидит. Фамилии их не интересовали. Каждый, стоящий в строю, отвечал: политрук, комиссар, еврей- никто этого уже не скрывал. Вели себя с достоинством. Когда заключенные называли себя, гестаповцы, присутствующие при этом, водили у себя пальцем по горлу и говорили: «Капут!».
Несколько дней нам не давали ни есть, ни даже пить, как вдруг 22-го ноября, камеру открыли и нас выгнали в коридор, где стали строить и выводить во двор тюрьмы. Раскрыли также остальные камеры, и вывели всех во двор. В мыслях пронеслось: вот и конец, сейчас поведут на расстрел.
Когда мы выстроились во дворе, гестаповцы несколько раз всех пересчитали: колонна оказалась приблизительно около 200 человек. Затем открыли ворота, вывели нас на улицу и повели под усиленным конвоем эсэсовцев с овчарками.
Впереди нас двигалась красивая белая лошадь, с повозкой, нагруженной с верхом. Повозка была покрыта красивым черным покрывалом. Наблюдая такую картину, когда впереди колонны идет груженая повозка с красивой лошадью, мелькнула мысль: «А вдруг нас ведут не на расстрел?». Что может быть на повозке? «Голодной куме — хлеб на уме» — гласит пословица; так и мы, голодные, подумали, что, вероятно, на повозке хлеб и нас отправляют куда-нибудь в другую тюрьму. Зачем же нас ведут через весь город — расстрелять могли ведь и в той тюрьме, где мы были раньше.
Нас привели на товарную станцию. На путях стояли два пульмана, а рядом, сопровождавшая нас лошадь с повозкой. Гестаповцы стали кричать: «Рундэ!» — раздевайся по-немецки, но мы не понимали, что при этом надо делать. Мы сняли сначала шинели, у кого они были, потом гимнастерки, а гестаповцы все кричали: «Рундэ!». Мы сняли ботинки, сапоги. После этого гестаповцы стащили покрывало с повозки и начали бросать нам деревянные колодки и рваные шинели образца старой русской армии.
По пять человек, как стояли в строю, стали каждого друг к другу прикреплять, связывая цепями руки. В отверстия цепей вставляли маленькие замочки и закрывали их; пятерку заводили в вагон и ставили к стене. Руки так крепко были стянуты цепью, что стоило первому повернуться, пятый кричал: «Караул!». Цепи въедались в тело. В углу вагона стояла посудина для параши. Когда заполнили, таким образом, вагон до отказа, двери закрыли наглухо на замок. И нас повезли в неизвестном направлении.
Кое-как, немного успокоившись, мы расположились на полу вагона, вернее сели и старались не двигаться, ибо каждое малейшее движение доставляло неимоверную боль от цепей. Везли нас всю ночь, никто не мог сомкнуть глаз.
Когда двери вагона открыли — было утро, времени мы не знали. Зашли гестаповцы, эсэсовцы, сняли цепи с рук и стали выталкивать нас из вагона винтовками, прикладами. Около вагона стояли грузовые автомашины, крытые брезентом, и нас прикладами эсэсовцы начали загонять в них. Машины битком утрамбовали пленными, а эсэсовцы, стоя на подножках, всю дорогу продолжали бить нас прикладами.
Привезли нас на широкий двор, с одной стороны которого большие железные ворота. Напротив ворот — высокая длинная каменная стена, вся забрызганная кровью. С обеих сторон двора — насыпь высотой 3-4 метра, на ней стоят эсэсовцы с винтовками и пулеметами.
Во дворе также много эсэсовцев и гестаповцев в военной и гражданской одежде, в шубах — было очень холодно, мороз. Прохаживались какие-то люди в белых халатах и длинных черных рукавицах.
Гестаповцы через переводчика дали команду всем раздеться догола и построиться по пять человек в ряд.
Все разделись и голые стали по пять человек в ряд, лицом к воротам. Эсэсовцы и гестаповцы в гражданской одежде подходили к каждому, спрашивали его фамилию, что-то отмечали в списке и отправляли большинство становиться к воротам также по пять человек в ряд, а некоторых — отправляли стоять к стене в одну шеренгу, лицом к воротам.
Я стоял приблизительно посередине строя и ждал своей очереди. Я всегда старался становиться посередине, чтобы успеть осмотреться. То, что здесь будут расстреливать, всем было ясно. Мозг работал напряженно. Большинство пленных ставили к воротам, небольшое количество — отправляли к стене. Логично было думать, что вероятнее всего, будут расстреливать тех, которых направляют к стене, т.к. их было меньшинство.
Невозможно было предположить, что будут расстреливать большинство пленных, находящихся у ворот. И вот я стал обдумывать возможность, когда подойдет мой черед, как-то перебежать и стать в строй к воротам, что конечно, было неосуществимо. Но мне так хотелось.
Подошла моя очередь, меня покрутили вокруг, что-то отметили в списке и направили — к стене. Стоял я голый, дрожа от холода и страха, посматривал по сторонам и все думал, думал.
Эсэсовцы, которые находились на насыпи, показывали нам пальцами вверх и говорили: «Ин гимель! — В небеса!».
Потом еще нескольких человек поставили рядом со мной, и один из гестаповцев дал команду: «Гинуг! — Хватит!».
Нам всем, кто стоял у стены, приказали собрать со двора разбросанную одежду, свалить ее в машину, и самим сесть туда же.
Мы забросили одежду, голые сели в машину и поехали.
Везли недолго, и машина остановилась около какого-то барака. Нас прикладами вытолкали из автомобиля и завели в какое-то машинное отделение.
Здесь было жарко. Мы стояли промерзшие и отогревались, не понимая, что же с нами в машинном отделении будут делать, какую казнь нам фашисты придумали.
Нас было 23 человека, отобранных из всей партии — около 200 человек, которых привезли из Хаммельбурга.