По окончанию Асинского военно-пехотного училища подали эшелон, теплушки (одна на взвод). А взводы были небольшие (за время учёбы отсеивались и по здоровью и по биографиям). В вагоне было два ряда нар по обе стороны двери (вагон двухосный, на таких в России ещё писали: 40 человек или 8 лошадей), была железная печка (посредине вагона). Народу было немного, все разместились на верхних нарах, на нижних было холодно. Но получилось уже довольно тесновато. Так что помещались только лёжа на боку и уж если поворачиваться, то с трудом или всем вместе. Ну и тесновато: на шинели спать и шинелью укрываться. Запомнилось: когда отъезжали от Асино пели песни, наш вагон – «Прощай любимый город» и другие, то же и остальные вагоны. Так и поехали. Ехали медленно. На станциях получали паёк, потом на печке разогревали (если это была готовая еда) или варили, если получали в виде концентрата кашу. А так как печка была маленькая и поставить одновременно можно было только два или три котелка, то ещё ставили два сверху, около трубы, на нижние котелки, чтобы немного подогреть, но это на стоянке. Помню, однажды на какой-то станции вот также получили паёк и смотрю, что нам (а котелок готовили на двоих) с Барминым котелок ещё долго ждать очереди на печку, то я подошёл к какому-то паровозу и попросил машиниста, что бы он у них сварил. Они пустили, приоткрыли топку, сунули туда на чём-то котелок и я его держал. А паровоз (маневровый) в это время ездил. Но зато приготовил быстро и понёс в наш вагон.
На больших станциях водили в баню, иногда обмундирование сдавали на пропаривание (В училище регулярно водили в баню. Помню, как в первый раз повели, разделись, помылись, вышли уже на другую половину и там получили уже своё первое обмундирование, а до бани ещё и подстригли головы на машинке). Иногда водили в столовые, где кормили горячей едой. Иногда стояли долго, ходили в город. В Куйбышеве пошли в город, смотрели, подошли к собору, взглянули на него. В Москве стояли несколько дней, где-то в районе (наверное) Савеловского вокзала. Пошли вечером в кино: я, Бармин, Шашев. Пришли – сеанс задерживается, нет электричества, потом дали. На улице Горького заходили в быв. Елисеевский магазин, он тогда был коммерческим, т.е. в нём можно было купить любой имеющийся товар (продукты), без карточек, были бы деньги. Удивило разнообразие, чего только там не было. Посмотрели и ушли, на такой магазин денег у нас не было.
В Вязьме сказали, что будем стоять долго, пошли в город. Вышли от вокзала – идёт вверх улица, есть мостовая, а по бокам нет домов, груды кирпича, кое-где что-то вроде землянок в остатках фундамента, накрытых листами железа и ещё чего-то. Так и пошли. Наверху полуразбитые остатки церкви. В ней и кино и почта и ещё какие-то учреждения, кажется и суд. Судили женщину – почтальона. Шли письма и открытки из Германии от солдат с красивыми картинками и она их себе, иногда, оставляла. Ну, а люди не получая писем от солдат беспокоились и ей присудили, 5 или 7 лет лагерей. Когда мы вернулись на станцию, оказалось, что эшелон ушёл и пришлось догонять на попутных поездах. До Смоленска догнали. В Смоленске запомнился деревянный вокзал, вместо разрушенного (строили пленные). В Минске сходили в город, в центре видели какой-то типа сарая или барака кинотеатр, видели сохранившееся здание «Дом Советов». Когда стояли на станции Лида, некоторые ребята из эшелона, сказали, что пошли смотреть как в городе вешают изменников, но я не ходил.
Пока ехали, распродавали всё, что было у кого лишнего, а на деньги что-либо покупали, а что было – в основном к поездам выносили картофельные оладьи или что-нибудь подобное. Где-то в Белоруссии кто-то из ребят купил самогон – вот тогда я в первый раз его попробовал, глоток, - отрава. В Гродно прошлись немного по городу, вечер, тепло – потом Белосток. Там стояли несколько дней. Пошли вечером – я, Бармин, Шашев, думали посмотреть город, навстречу идут люди – из кино, ну мы пошли, а когда пришли – всё закрыто, уже комендантский час, кажется, скоро должен был начаться. Начали стучать в дверь этого театрика. Наконец нам открыли, там дежурили трое польских парней. Они нас впустили и мы с ними посидели за кулисами на сцене, там стоял какой-то диванчик, они принесли из буфета лимонад. Поговорили, как-то странно было, ведь недавно ещё это была заграница, с совсем другой жизнью, бытом. Они рассказывали разные анекдоты или истории (вполне приличные), где фигурировали городовые и прочие герои ещё Царской России. По-русски говорили хорошо. Помещение, где был театрик, было недалеко от костёла, кажется красного. Днём мы увидели, и нам немного рассказали, что в городе два больших костёла: один старый (красный – из красного кирпича), другой, построенный между войнами – бетонный (серого цвета – белый), в модернистическом стиле. В Белостоке днём были на рынке, как он нас поразил. Во-первых своим разнообразием, после наших рынков, где почти ничего не было. А тут и сало, и белые булочки и всякие другие. И второе – что сидит за прилавком, там сделаны, как и у нас в Таганроге были, прилавки длинные, на которые выкладывается товар, сверху навес, а тут ещё у некоторых их территория ограждена сбоку металлической сеткой от соседа. Так вот на прилавках выложены всякие вкусные вещи, а сидит иногда даже не взрослый, а мальчишка или девчонка и никто не хватает у них, не тянет. А ведь у нас в это время на рынках надо было только успевать глядеть, живо утянут, да и всякого люда было много. Зашли и на «толкучку», тут же рядом, тоже много всего было. Да, в связи с этим вспомнилось, когда ходили по Москве, зашли на Горького в Елисеевский магазин, он тогда был «коммерческий», т.е. такой магазин в котором без карточек можно было купить, но по более высоким ценам. Магазин роскошный, народу мало, но есть. На витринах всё что душа желает, продукты которые я не видел с довоенных времён: белоснежные французские булочки, колбасы, ветчина, масло, яйца и т.д. Люди брали понемногу. Мы посмотрели и пошли дальше, не с нашими деньгами там покупать.
В Гродно когда мы вечером ходили по городу попали в какой-то зал где шёл «Чапаев». Мы вошли среди сеанса, вход свободный, это наши крутили картину, народ местный смотрел, скамеек не было смотрели стоя, и мы немного постояли. И вот запомнилось, когда каппелевцы пошли в психическую атаку (в чёрных мундирах или гимнастёрках, с черепами и перекрещенными костями на рукавах) в зале раздалось «немцы, немцы», а когда они побежали назад весь зал бурно это приветствовал.
Когда стояли недалеко от Белостока, у ст.Чёрная весь (Чёрная деревня),съездили в Белосток. Вечером пошли на вокзал, там и холодно и не устроишься. Попытались попроситься в теплушки стоящего эшелона, но нас не пустили. А холодно, снег, вокруг темно, огней нет. Что делать, решили пойти к жителям в дома. Двинулись в одну сторону, слышим кричит нам часовой, перепуганным голосом «Стой! Стрелять буду!». Мы остановились, ведь и вправду с перепугу выстрелит. Там были видимо склады или ещё что-нибудь. Пошли в другую сторону, вышли на улицу домиков, индивидуальных, стали стучаться в двери, объясняя, что мы советские офицеры, а из-за дверей говорят, что боятся, что дома одни женщины и т.п. И ведь действительно, это я уже позже подумал, там в это время (в Польше) уже начиналась настоящая гражданская война, которая была и потом, года до 48-го. Да и так всякой публики много бродило и попробуй впусти в дом каких-то русских мужиков. А был поздний зимний вечер, глухая окраина города, темно. Так что мы и сами могли напороться на кого-нибудь. И было понятно, почему нам не открывают двери. Но в одном доме нам открыли. У хозяев задержались гости: муж с женой. Пригласили за стол. Угостили чаем или кофе и ещё чем-то. Поговорили. По руссски они хорошо говорили, а было им лет по 35-40, может немного больше. Потом гости ушли, а нас начали устраивать спать. Устроили меня на диване, а Бармина и Шашева на кровати. Впервые за долгое время лежал на чистом белье, в постели. Утром мы поднялись, нас усадили завтракать: молочную лапшу и кофе. Мы пытались дать денег за ночлег, они даже обиделись и не взяли. А потом всей семьёй вышли на крыльцо, провожая нас. Какие мы были беззаботные – ходили по ночам в чужом, прифронтовом городе, вот и ночевать легли. А ведь могли и не проснуться. Но нам повезло, попали на добрых людей.
Побывал, мимоходом в Праге, правобережной части Варшавы. Потом Мглава. Там стоял 48ОПРОС. Ходили в караул по городу. В свободное время бродили, город маленький, запомнилось кладбище – красивые склепы, памятники – выделялись на фоне снега. В маленьких лавочках «склепах» (sklep) – начали продавать в маленьких (0,33 л) бутылочках лимонад. Деньги мы уже получали польские (злотые). Встретил парня из Таганрога, разговаривали, кажется он был из 2-й школы. Потом был в армейском резерве и в часть. Миномётчиков не надо было, нужны были командиры пехотных (стрелковых) взводов, можно было отказываться (что кое-кто и делал). Принял взвод, солдаты в основном из бывшей Бессарабии, молдаване, лет по 30-35, чёрные как цыгане, многие раньше успела послужить в румынской армии. Шли на Данцинг, но в него уже не воли, остановились рядом, а сменившие нас части пошли освобождать оставшуюся часть города. Потом мы туда ходили, в порту ещё стреляли. Немного прошли по городу. Зашли в несколько квартир: в одной на столе накрыт обед, разлито по тарелкам – и никого нет. Брали что-нибудь на портянки, взял чистую записную книжку, карандаш, что-то ещё из мелочей. Увидели на кухни бутылку с красивой этикеткой и жидкость красивого золотистого цвета, прихватили и её. Запомнился эпизод: шли по улице. У дома стоит велосипед. Ст. лейтенант (из другого батальона) берёт его и садиться ехать. Из дома выскакивает солдат и кричит, что это его велосипед, ст. лейтенант оставляет велосипед ему. Когда пришли в часть и откупорили бутылку – оказалось, что это что-то вроде денатурата. Пить, конечно, не стали. А выпили обычную свою. У нас в роте был бидон, типа молочных фляг, и в нём был спирт. Правда немного отдавал уксусом. Это, как я потом понял, шла реакция преобразования спирта в уксус. После взятия Данцинга отвели на отдых и подготовку, стали проводить много разных учений с солдатами, даже такие как батальонные (полковые) в наступление с боевой стрельбой. Вот тут только и надо было смотреть, что бы не перестреляли друг друга. Однажды во время учений выскочила дикая коза, началась стрельба, да так и не попали. А вот зайцев, однажды, застрелили и комроты велел повару их приготовить для солдат, лучше всех стрелявших (это после стрельбы). Вообще я удивился в Померании, где и населения до войны было много и хутора где-то попадаются, водятся дикие козы и зайцы. А у фруктовых деревьев стволы обёрнуты металлической сеткой, что бы не грызли. Однажды днём во время занятий нас прервали и мы пришли в расположение. Там узнали, что идём в поход. И к вечеру вышли, шли долго, прошли километров 50. В темноте, в дождь. По дорогам шли различные части, только смотри, чтобы никто не отстал и не потерялся. Двух командиров отделений поставил в хвост колоны, а сам то догонял голову колоны, то опять в хвост. А тут ещё животы, что-ли у кого-то заболели. Просят разрешить оправиться и приходилось с ними оставлять кого-то из младших командиров, чтобы потом догнали, а то и самому брать отстающего под руку и быстрым шагом догонять колону. Так и шли.
Сержантами у меня были молодые ребята, моложе меня года на два. А помком взвода был без звания, он был мл. лейтенант и попал в плен, где-то недавно сравнительно, потом был освобождён и без звания назначен помощником командира взвода.
Остановились на каком-то хуторе, там уже были не немцы, а поляки.
В немецких городах и местечках на домах, а особенно это бросалось в глаза в городах, ну например: Данцинг, Штетинс, Штаргарде и др., улицы были расцвечены белыми флагами, вывешенными у окон, из окон, наверное, из каждой квартиры. И ещё запомнилось, что с дороги, вернее вдоль дорог валялись красные и красные с белыми узкими полосами перины. На хуторах в домах всё обставлено, как в городе, а не в деревне. Печи сверху металлические, часто с эмалью. Во дворе кирпичные постройки – амбары с сеновалом и прочее, всё добротное. Одно время пошла мода на велосипеды и вот многие солдаты поехали на велосипедах, но с этим стали бороться. И позже я на какой-то станции видел целую гору велосипедов.
Вспомнилось, однажды двигались в наступление, и пришлось залечь, немцы вели сильный огонь. Солдаты окопались, у них, у большинства были обычные лопаты, только деревянную ручку укоротили, так бессарабы, они ячейки рыли этими лопатами в рост, а мы с сержантом поленились, да земля твёрдая, а тут нас накрыла артиллерия, да как оказалось наша, ну и лежим на земле, закурили. И вот тут разрывы рядом, лежим, прижимаемся к земле, а сверху земля от разрывов сыплется, вот и подумалось, а почему не окопались. Прошло, не ранило, а сержанта не-то контузило, не-то просто подействовало. Он как-то был не в себе. Но тут и огонь немцев поубавился и пошли вперёд.
Когда бежишь в атаку по полю и где-то рядом человек вдруг подрывается на мине, ощущение неприятное и думаешь вот сейчас наступишь и оторвёт ноги или разорвёт. Уж лучше пусть пуля ранит, а их много летает. Я однажды видел, на ветках дерева висит нога, в немецкой брючине и немецком сапоге, видимо взрывом забросило. Всё это не очень приятно видеть, но надо и идёшь в наступление, да ещё приходится поднимать залёгших под огнём солдат, подбежишь и «вставай. Вперёд!», подтолкнёшь его и к другому. В одну роту со мной попал Тетерин. И вот, когда начался первый бой, прошло немного времени, ко мне подошёл сержант, из другого взвода, и сказал, что Тетерина убило, что он взял его документы, партбилет, снял часы. Вспомнилось, что не хотел Тетерин быть офицером, курсантом он был не очень. Запомнилось, что в училище шапки мы носили с форсом, они были сформованы, как плоский диск, вернее низкий цилиндр, и держались на макушке, но на голове не закрывали уши, а это в мороз, ведь опускать наушники можно было только при сильном морозе. А у Васи Тетерина шапка была вытянута, как яйцо, «уши» завязаны вверху не вплотную, а с зазором в несколько сантиметров и натянуты на собственные уши, да и шинель как-то нескладно сидит. И вот попал на фронт и не повезло, в первом же бою его убило.
Ещё в Мглаве подружился с Илларионом Коренчуком, Ларик. Он окончил Омское ВПУ. Мы были потом в разных ротах одного батальона. Помню, однажды вечером нам с вестовым попалась немецкая, даже не землянка, т.к. была на уровне земли и выше сооружение: земля – как пол, а сверху и сбоку жерди и земля, и вход, вернее лаз, так что там сидеть можно было согнувшись, а так лежать. Так вот, когда к вечеру немцы нас остановили, пришлось залечь, бойцы выкопали ячейки, а мы с вестовым залезли в эту землянку, а перед этим Ларик приходил ко мне и видел. Ночью немцы в темноте пошли в контратаку, наши солдаты о нас не вспомнили и стали отходить, а мы спим, устали, Так Ларик забежал и нас разбудил. А не разбуди – немцы так бы и взяли нас спящими. А так мы встали и отошли вместе со всеми.
На войне, всё-таки много зависит в судьбе человека от везения. Ведь пули, осколки летят рядом, а вот какая-то попадает, но куда и в кого. В связи с этим ещё случай. Шли в наступление, немцы открыли сильный огонь и мы залегли. Вестовой отрыл неглубокую ячейку на двоих: глубина такая, что сидя закрыт чуть выше чем по пояс, и длина такая, что только ноги вытянуть. Сели в ячейку, а солдаты окапываются. Тут подходит мой помкомвзвода (что был в плену) и тоже пытается залезть в нашу ячейку, ему казалось, что у нас безопаснее, чем в цепи солдат, часть из которых была метров на 5-8 впереди, остальные рядом. Сел он нам на ноги. И что-то говорил, что вот вестовой со мной, а он впереди. Ну, в общем, он боялся, и раньше. Я ему дал закурить и сказал, что как покурит, то что бы шёл на своё место, а сам перешёл в ячейку командира другого взвода, который в этот момент был один и это не далеко, метров 20-20 сбоку. Сидим, разговариваем, вдруг вестовой кричит, называет фамилию (не помню), что его убило. Мы подбежали, а он как сидел на моём месте, так и сидит, только в каске отверстие от пули. Прошла одна – две минуты, как я ушёл, он и докурить не успел. Не уйди я, значит могла попасть мне в голову.
Часть дороги к Одеру проделали на машинах. Однажды нас посадили на машины, по взводу на машину и поехали. Ребята понатаскали в машину ещё и перин. Машины были американские «шевроле», «форд» и другие. У нас был, кажется, «шевроле». Ребята ещё где-то достали большую банку или крынку с патокой и ели. Ехали быстро. Потом опять расположились в лесу. Около Одера пробыли несколько дней. Вот там подошёл ко мне офицер, сказал, что из газеты, порасспросил, а потом смотрю в нашей газете заметка за моей подписью и в ней перепутана одна или две фамилии солдат (бессарабцев). Эта газета, с заметкой, цела до сих пор.
Ночью вышли на берег, полежали, покурили под плащ-палаткой. Ещё мне санинструктор из солдат подарила свой табак. Потом сели на лодки и переправились через Восточный Одер, а дальше по дамбе, поперёк залитой пойми, двинулись вперёд. Всё это под огнём, медленно. Перед началом, когда нас в батальоны собирали, сказали, что со взводами пойдут офицеры из батальонного и другого руководства, но с нами в цепи их не было. Двигались трудно. На второй, или третий день наконец почти дошли до Западного Одера. К вечеру под огнём залегли и окопались. Солдаты рыли ячейки в рост, а мы с вестовым одну, так, чтобы сидя было с головой. Автоматы положили на бруствер и ночью мой повредило попавшей в него пулей. С рассветом огонь усилился, даже не выскочишь из ячейки, и ни кустика, ничего, голое место, как на ладони, а у них на том берегу ещё и самоходки стояли и ещё орудия и пулемёты. Так что даже оправиться нельзя было вылезти. А позже, во второй половине дня, немцы пошли в контратаку, а ещё с близкой дистанции (на такой когда гранату не добросишь, а из орудий – попадёшь по своим) обстреляли фаустпатронами. Вот и идут они, стреляют из автоматов, а из наших ячеек мало огня. А солдат с ручным пулемётом, как сел в ячейку, так и не высовывается, вообще огня мало, а они (немцы) уже дошли до первых ячеек взвода и пристреливают сидящих в ячейках. Я кричу «огонь!», а толку мало. У нас оставался один автомат на двоих, я выпустил весь диск, смотрю они уже совсем близко, рядом. Говорю, пора нам удирать. Мы быстро выскочили из ячейки и по склону вниз к воде и назад. Отошли немного, там другие взводы роты. Бегаю по берегу и кричу: «ложись, окапывайся!», так и остановили солдат, окопались и немцев задержали. Тут и сам лёг на песок на берегу. И вот слева сзади на воде разрыв и меня, как будто кулаком в бок ударило. Ранило. Стянул я ремень с пистолетом, сумку, ватник. Достал два индивидуальных пакета, я их всегда (в бою) с собой носил. Дал солдату – перевязать. Он перевязал. Тут мне помогли дойти до сан. Роты. Тут и командир роты оказался, ранило в ногу. Вот нас вдвоём и повели писарь и парторг (сержант) роты. Они где-то тут были. И нашли себе дело. Пошли мы по дамбе. Встретили зам. командира полка. Он сказал, что за форсирование Одера – командир роты представлен к Герою Советского Союза, а я к Ордену Ленина. Пошли дальше, а тут уже и солдат много и техники, танки, орудия. И всё это в бой не идёт, т.к. мы ещё не выполнили полностью своей задачи, и хотя осталось уже мало солдат в ротах, но не меняют. Тут попалась подвода, возвращалась пустая, сели мы (вдвоём) на неё, немного проехали до берега. Здесь попали в город Федихов. Уже стемнело. Налетели немецкие самолёты. Все попрятались, а мы вдвоём идём по средине мостовой – второй раз мол не попадёт. Встретились машины из медсанбата. Тут ещё (в медсанбате) пришлось подождать, уже плохо себя чувствовал. Потом помню, как лежу на операционном столе , на животе, врачи что-то делают, больно, я говорю: «скоро закончиться?», отвечают: «скоро». Опять спрашиваю, отвечают, что уже закончили. Дали мне в мензурке, что-то выпить и в палату. Да, я же был по пояс в мокром песке, видимо и голова в песке. В общем, хотя офицеров и не стригли, а когда опомнился после купания, смотрю уже голова у меня подстрижена под машинку. Сперва лежал только на животе. Помню, что переливали кровь. В медсанбате было хорошо: хорошо кормили, даже сладкое (типа кагора) вино давали. Но через несколько дней сказали, что отправят в армейский госпиталь. Дали обмундирование. Да, в медсанбат приходили наши из роты, принесли вещмешок, что был на повозке, а шинель не принесли, сказали, что не нашли. Я её оставлял в роте на повозке, а сам в ватнике, так сподручнее было. Дали документы, посадили в машину и повезли в армейский госпиталь. Там только расположились, сдали документы, как говорят, что повезут во фронтовой госпиталь. Посадили на машину. В числе других. А документов у меня нет, говорят замполита, что взял документы нет. Я говорю, что тогда не поеду и уже хотел слезать с машины. Но тут его нашли и он принёс документы (удостоверение офицера, комсомольский билет). Поехали на аэродром. Там У-2. В кабине: летчик, носилки для лежачего больного (это я), ещё один (или два) сидят рядом, ещё двоих засунули в фанерные цилиндры, подвешенные под крыльями. Полетели. Летим низко, мне, хотя и лежал, видно сбоку землю. Причём со мной в самолёте оказались два солдата из моего взвода. Прилетели в Арнувальде. Повезли в госпиталь, на окраине, это, кажется, был военный городок или юнкерская школа при немцах. Определили в палату. Я ещё не хожу. Только лежу. Палата небольшая, человек на пять. На второй или третий день слышу из коридора знакомый голос. Кричу. Точно, оказывается это Ларик. Его ранило на следующий день после меня (т.е. 20-го, меня ранило 19-го, а форсирование началось 16-го апреля). Но, как сказал Ларик, немцы разбомбили наш медсанбат и он попал в другой, а потом во фронтовой госпиталь. Так мы снова встретились. Мы попросили, чтобы его перевили в мою палату, он уже ходил, а я ещё нет. У него было пулевое ранение в грудь, а пулевое ранение легче, чем осколочное – меньше повреждений. А моё ранение было очень тяжёлое, я теперь удивляюсь, что после ранения я какое-то время ещё мог идти. Уже в конце 70-х или начале 80-х годов мне попалась в руки книга «Опыт советской медицины в войне 1941-45 г.г.» том 9 «Хирургия. Огнестрельные ранения и повреждения груди», там говорится о ранениях как у меня: «Слепое проникающие ранение груди. Открытый пневматорикс». Слепое – потому что осколок не вышел, а остался в лёгком (у меня – около сердца прошёл и остался. Открытый пневматорикс – это когда воздух проходит через рану в грудную полость. Там говорится, что «течение ранения с открытым пневматороксом в большинстве случаев отличается своей тяжестью. Первым мероприятием, имеющим целью облегчить тяжёлое состояние раненого и предупредить развитие шока, является наложение повязки, прекращающей свободное сообщение плевральной полости с атмосферным воздухом». Там же говорится, что «со временем введения в практику войн огнестрельного оружия слепые ранения считаются наиболее опастными. Слепые ранения сопровождались (в Отечественную Войну) осложнениями в 58%, сквозные – в 38%; при слепых пулевых ранениях осложнения были в 8%, при слепых осколочных – в 54%». В общем я могу только удивляться. Может быть, то что я сразу после ранения дал перевязать себя солдатам, а это закрыло доступ воздуха в лёгкие и избавило от шока. Знаю, что у Ларика было сквозное пулевое ранение и он гораздо быстрее меня выздоровел, его и выписывали из госпиталя раньше, а я уж просился что бы и меня за компанию выписали.
О госпитале – встретились с Лариком. В начале мая нас решили отправить в госпиталь в Россию. И 7.5.45 г. нас на подводах отвезли по Арнувальде до станции. Там стоял санитарный состав, несколько пассажирских вагонов, а больше – товарные. Попали мы в товарный вагон, опять на нары и повезли нас на восток. Вечером 8 мая мы стояли на станции Тон, это Польша. Я не ходил, лежал. Вдруг, а уже стемнело, раздались беспорядочные выстрелы, шум – победа, война закончилась. Так вот и встретил я день Победы. 9-го проехали Дойч-Эйлау, 10-го Мглаву, 11-го – Белосток и Барановичи, 13-го Смоленск, 14-го – Москва. По дороге, около Москвы, а везли нас видимо по окружной дороге, Москвы мы не видели, Ларика хотели отправить в челюстной госпиталь, по первому ранению (ему пуля, пройдя через бруствер, уже на излёте, пробила щёку, потом другая – мякоть руки, а третья – в грудь попала, видимо стрелял пулемёт). Но мы воспротивились, тем более щека давно зажила. А ранение в грудь было самым серьёзным у него. И поехали дальше. Приехали в Иваново. Сперва были в госпитале в какой-то школе. Уже ходил. Там сфотографировался в первый раз. Несколько раз выходили в город даже раз зашли вечером на какие-то танцы в клубе какой-то фабрики, но быстро ушли. А скоро нас перевели в госпиталь на окраине города, там, кажется, раньше был пионерлагерь, местность называлась Харинка, где-то около Меланжевого комбината. Вокруг деревья, лето, очень хорошо. Офицерских палат было кажется две, а всего нас, офицеров, было человек 10. Остальные – солдаты. Те ходили в нижнем белье (кальсоны и рубашка). А сверху тёмный халат. Нам дали трусы и майки и темно-синие пижамы с желтоватыми манжетами на рукавах и брюках. Так мы и жили. Шли на процедуры – перевязки и прочее. Несколько раз по вечерам ходили в театр, были в оперетте, в цирке, для этого нам выдавали наше обмундирование. Даже иногда ходили в город в пижамах. А кое-кто даже в театр в пижаме ходил. Если в город ходили с Лариком, то покупали мороженое, несколько раз по дороге. По вечерам играли в карты, в козла, до боя часов и последних известий, в общем до 12 часов ночи, а потом до завтрака спали.
В начале августа Ларика собрались выписывать, а меня ещё нет, но я попросил чтобы и меня выписали. А тут ещё ребята говорили, что если до десятого числа выписываться, то в предписании можно добавить единицу и побывать дома. И нас выписали. 03.08.45 г. получили мы направления в отдел кадров Московского военного округа. Приехали в Москву. Ларик хотел ехать в Киев, где жили его родители, отец у него был военный. А я решил ехать в Таганрог. Проводил Ларика на Киевский вокзал, а сам поехал на Курский. У меня не было ни денег. Ни литера на билет. Да, перед этим я вещь-мешок, где почти ничего не было, зашил и оставил у знакомых на квартире. Приехал на Курский вокзал. Народу полно, на перрон попасть трудно, контроль и патрули. Решил доехать до первой остановки от Москвы нужного мне поезда, доехал на электричке до Подольска. У меня была только полевая сумка. Походил по перрону. Поезд подошёл и я чуть погодя вошёл в плацкартный вагон и поехал. В этот раз в поезде встретил ученицу из параллельного класса, что встречал в Ташкенте. В Таганрог приехал, когда уже стемнело. Четыре года прошло, как не был. Как-то странно было идти по городу. Запомнился, какой-то особый аромат ночного города, больше никогда не испытывал такого ощущения.
Приехал домой, мама обрадовалась. В этот же вечер (08.08.45 г.) по радио (у мамы уже было радио-трансляция и чёрный репродуктор. Такой конус) объявили, что объявлена война Японии. И я решил, что раз война, то надо ехать к месту назначения. Следующий день побыл в городе, а на утро выехал. Опять сделал так: доехал до Матвеева кургана и там подождал поезд. Опять также сел и доехал до Москвы, а приехал вечером субботы, следующий день – выходной, пришлось ждать до понедельника, т.к. всё было закрыто. А я об этом и не подумал. Жил несколько дней в общежитии (военном) на Стромынке. Пока оформляли назначение. Получил направление в Смоленскую область, в Вязьму инструктором в военкомат. В военкомат, а не в строевую часть – видимо из-за ограничения по здоровью. Что получил при выписке из госпиталя («ограничено годен I степени»), а в Смоленскую область, как мне теперь кажется, т.к. Смоленск – это моя родина, вот мне и посочувствовали и отправили ближе к родине. Поехал в Смоленск. Приехал туда, а там в облвоенкомате дали направление не в Вязьму, а в Знаменку, в райвоенкомат инструктором 4 части. Смоленск был сильно разрушен. Ещё с прошлого, кажется, раза, запомнились: трамвай стоящий на рельсах у реки (Днепра) – он ещё не работал, а наверх поднялся в центр – там на углу – разбитые часы с тремя циферблатами. Поехал в Знаменку. Доехал до Вязьмы, там надо было сделать пересадку в сторону Брянска и до станции Волоста Пятница, оттуда 18 км пешком до Знаменки. Поезд в эту сторону ходил через день, ждать я не захотел. Пошёл (как мне посоветовали) на другую Вязьму (Вязьма Брянская), где как мне сказали, можно сесть на товарный поезд. Добрался (это 7 км), поездов нет, потом сказали, что пойдёт в ту сторону паровоз. И я на него попросился. И ещё кто-то попросился. И вот устроились сзади тендера на небольшом выступе перед буферами. И поехали, а тендер качается. Того гляди упадёшь, приходиться держаться. Доехал до Волосты Пятницы, оттуда пешком в Знаменку. Пришёл в военкомат, сдал документы. Меня устроили на квартиру. Был дом, в войну сгорел, потом на его месте поставили избушку. Вот там и ютились. РВК был в новом деревянном здании на бугре рядом с РК партии, в том же здании с РК был и райисполком. А внизу дальше текла река Угра. Познакомился с работниками. Военком – капитан административной Романов мне как-то не понравился. Ещё был его зам. (не помню фамилию); был капитан Бузуглов, он жил с семьёй, ещё лейтенант (не помню фамилию); лейтенант Тимофеев и ещё кто-то. Были несколько верховых лошадей. Попробовал впервые в жизни (всерьёз) ездить верхом. Но в дальнейшем предпочитал езду в двухконке или (зимой) в санях.
Недавно снова прочитал строки из стихотворения Юлии Друниной и решил их записать, т.к. это верно: «Кто говорит, что на войне не страшно, тот ничего не знает о войне». Ведь и действительно, бывало страшно, но заставляешь себя не показывать этого и выполнять, что надо. Например: цепь залегла под огнём, встаёшь и начинаешь поднимать в атаку солдат, не обращая внимания на огонь, тут даже и не до страха, а вот когда бежишь и рядом на мине разносит человека, вот тут неприятные мысли идут в голову.