Вспоминая сейчас те страшные дни, прожитые мной в первые годы Ленинградской блокады, мне кажется невероятным, как могла я выжить, какие внутренние силы могли заставить меня работать и двигаться.
Я работала тогда в Арктическом научно-исследовательском институте. Там, как и во всех учреждениях, с первых дней войны были созданы группы военной обороны. Мы проходили военную подготовку и во время налетов на город гасили зажигательные бомбы, неся дежурства на чердаках и крышах.
Голод уже тогда давал о себе знать, но мы еще жили надеждой на улучшение. Когда в сентябре разбомбили Бадаевские продовольственные склады, надеяться на улучшение было нечего. Хлебный паек был урезан до I25 гр. на человека, и это все на весь день, без всякого приварка.
Я с дочкой жила тогда недалеко от Смольного. За квартал от нас находился военный госпиталь. Фашисты, зная это, усиленно бомбили этот район и не давали передышки ни днем, ни ночью. В конце концов, крупнокалиберная бомба попала в госпиталь, и все многоэтажное здание рухнуло, похоронив под своими обломками тысячи раненых солдат.
Наступила зима, жестокая, снежная, а с ней прибавились новые беды и лишения. Люди замерзали в собственных квартирах, воды в кранах не было. Стали ставить железные печурки, в которых сжигали все, что можно было сжечь - стулья, столы, полки, дверцы от шкафов и т.д. За водой приходилось ходить к Неве, где выстраивалась очередь, т.к. лунка, из которой брали воду, была небольшая, а же-лающих, еле двигающихся от голода людей со своими кастрюльками, чайниками, было много.
Голод, мороз, беспрестанные бомбежки довели ленинградцев до полного истощения. Люди падали на улице, порой не дойдя до дома несколько метров. Их засыпало снегом и много дней они так и лежали, где их застала смерть. Чтобы как-то обмануть голод и хоть чем-то наполнить свои желудки, ели все что можно было есть. Из горчицы делали оладьи, варили столярный клей. Получалось что-то похожее на студень. Варили ремни из свиной кожи.
На рынке можно было в обмен на вещи получить кусочек жмыха (дуранды) или кусочек сала очень сомнительного происхождения. Я меняла все, что можно было обменять. Когда я давала дочке принесенный жмых с рынка, она сосала эти кусочки и говорила, что это вкуснее всякого пирожного.

На рынке были люди, которые обманывали доведенных до крайности людей. Так я обменяла хорошую вещь на кулёчек манной крупы. Каково же было наше горе, когда, засыпав эту крупу в кипящую воду, мы увидели, что это был обыкновенный порошок для бритья, а манная крупа была насыпана сверху.
Дочке моей тогда было 8 лет. Школы, конечно, не работали, т. к. были неотапливаемы, да и дети были истощены, об учебе не могло быть и речи. Но в школу дети ходили. Там им давали поллитровую баночку чечевичного супа. Нужно было видеть, как несли они этот суп, боясь пролить хотя бы капельку.
Блокадные дети были похожу на мудрых старичков. Они не плакали, не просили есть, но их голодные глаза говорили, как они страдают, страдают не только за себя, но и за своих близких. Когда я хотела уделить из своего пайка хлеба хоть маленький кусочек, дочка никогда не соглашалась на это, несмотря на мои уговоры.
Особенно изнуряли нас ночные бомбежки. Голос диктора: «Граждане, воздушная тревога!» поднимал нас с постели. Надо было натянуть на себя что-то потеплее и бежать в бомбоубежище. Вскоре я уже не имела сил подниматься, одевать сонную дочку и бежать в бомбоубежище. Я выключала радио (которое обычно работало и днем, и ночью) и, прижав к себе спящую дочку, лежала в кровати с мыслью, что если попадет бомба в наш дом, то убьет нас вместе.
Когда была открыта «Дорога жизни», как называли тогда дорогу через Ладожское озеро, наш институт должен был эвакуироваться в Красноярск. В первую очередь подлежали эвакуации матери, имеющие детей. В это число попали и мы с дочкой. Взять с собой какие-то носильные вещи я не имела сил. Надели все теплое, что было можно, и нас, плотно усадив на открытые грузовики, повезли…