«Счастливое» детство
Трудно вспомнить всю мою сознательную жизнь до самых мелочей, когда вскоре мне исполнится 80 лет. Но… Родились мы вдвоем с сестрой (двойняшки) в 1924 году 25 апреля в Кемеровской области. Беловском районе, деревне Чекмари. Отец был сослан в глубокую непроходимую Сибирскую тайгу за вольнодумство. В каких бы ни был сложных бытовых и материальных условиях человек, он приспосабливается ко всему окружающему его миру. Отец мой, Семен Никонович, стал учителем, мать, Александра Яковлевна, была домохозяйкой. Семья наша выросла до 7 человек, и нужно было очень здорово крутиться, чтобы жить и преодолевать преграды на нелегком жизненном пути.
Вскоре, как это в жизни бывает, отец умирает - в 1926 году, а мы все остаемся на полном попечении нашей матери. Тут-то и началась вся моя черная беспросветная жизнь, даже описать ее вряд ли хватит терпения и таланта.
Старшие братья, Максим и Иван, часто бросали нас на присмотр слепого деда Никона, которому было лет 80-90. Дед укачивал нас, двоих близнецов, в одной деревянной зыбке, прикрепленной к березовому бострыгу через металлическое кольцо к потолку. Соской служил коровий рог с натянутой на верхний его конец коровьей титькой, привязанной суровой ниткой. Туда дед на ощупь наливал коровье молоко и совал на наши звуки свое приготовленное питание, чаще оно попадало в ухо, попу и реже - в рот. Так - неизбалованно он воспитывал нас до 2-х лет. А потом мать стала привлекать к нашему воспитанию старших братьев.
А братья были тоже дети и научились быстро избавляться от нас. Однажды закопали они меня в коровий навоз по самое горло и спокойно убежали гулять. Просидев в своем заточении, в сыром и холодном навозе, я, конечно, был простужен до последней стадии, после чего у меня образовался большой горб спереди и сзади, и я погибал без воздуха, т.к. нечем было дышать.
Родной отец отнес меня к какому-то знаменитому знахарю, и этот чудо-человек спас мне жизнь и здоровье. Я помню, как меня ставили на табурет в квартире чудо-спасителя, и я видел много летающих вокруг меня красивых красногрудых птиц – снегирей-жупанчиков, и это меня развлекало. Пo-видимому, отец успел сделать у этого знахаря все процедуры, т.к. я быстро пошел на поправку и горбы мои полностью исчезли, как их и не было.
Однажды, весной 1926 года отца привели мужики под руки домой после работы и стали качать на широких из холста простынях, чтобы он пришел в сознание. Долго качали его, но так отец и не пришел в сознание и умер в возрасте 44 лет. Я помню, как посадили меня на гроб и везли на лошадях в гору на кладбище, а я любовался буйной весенней природой, и вокруг на горах было море красивых цветов и птичьих напевов, смешанных со звуками всяких летающих и ползающих насекомых. Я помню, как мне особенно понравилась внизу, под горой, красивая зеленая лужайка, вся в цветах и мне почему-то очень захотелось тут жить. Каково же было мое удивление, что лет через 8-10 мать купила избёнку, построенную именно на этом месте.
Итак, началась сложная, трудная жизнь без отца. Братья подросли и разъехались по золотым таежным приискам, старшая сестра ушла в наймы. Годы были тяжелыми. Образовывались колхозы, началась насильственная сплошная коллективизация. Мать вступила в колхоз и увела туда моего любимого коня Чалку и корову, и овец.
Подворье наше опустело, и день и ночь мы выли, как голодные волчата. Кругом шло раскулачивание зажиточных людей. Я помню, как их сажали в сани-розвальни целыми семьями и увозили еще дальше в необжитую тайгу. Часто их не довозили до указанных мест: по дороге они замерзали. Это было великое русские горе, свалившееся на наши грешные головы. Мать стала работать в колхозе день и ночь и приносила домой по 1 килограмму овса или проса необдирного. Я же целыми днями толок в деревянной ступе это крепкое просо, чтобы потом из просяной муки можно было сварить кашу. Каша была похожа на черную земляную массу. И рождалась она на моем поте, горьких слезах и кровавых мозолях. Хлеба не было. Мать предложила мне водить «по миру» слепую старуху по прозвищу Епишиха (никто не знал, как её звать и сколько ей исполнилось лет). Я приступил к этой печальной и позорной работе с котомкой через плечо. Старуха Епишиха держалась за палку, и мы ходили по дворам нашей и соседних деревень. Люди-сибиряки были добрыми и в те времена и делились последним куском хлеба, а в религиозные праздники доброта была особенная, и тогда в наших котомках было «богато» трофеев. Пользуясь своим преимуществом перед Епишихой, я часто использовал свое «служебное положение» в «корыстных целях». Епишихе давал черные черствые куски, а сам ел свежий белый хлеб и шаньги. Она, конечно, стала догадываться, что я веду нечестное распределение наших трофеев, и однажды заявила мне, что будет жаловаться моей маме. В ответ я поставил ей ультиматум: «Если будешь жаловаться, тогда ходи сама!» И, конечно, я победил.Поскольку возраст мой был азартным, и были у меня такие же друзья, мы стали устраивать разные козни над Епишихой. Ведем её по ровному месту, а потом говорим: «Бабушка, прыгай, здесь яма», - она прыгает и падает. Или же, где яма, мы ничего не говорим, она тоже падает, а нам это - всеобщее веселье. Епишиха все переносила и не могла подать жалобу на меня.В те страшные 20-30-е годы было много всяких заразных болезней, и смерть гуляла с косой по всем деревням и заимкам, выкашивая целые деревни. Для нас с бабушкой Епишихой было целое раздолье, когда так много умирало. Мы были первыми посетителями, сочувствующими людям в их тяжелом горе. Если умирал человек мужского пола в любом возрасте, то трофеи были мои, а если женского пола, то они принадлежали Епишихе. Так мы и жили в сплошных «радостях». Я приносил домой прибавку - и мать, и сестры были рады моему «успеху».
Вскоре я стал осваивать мельничное дело, а мельница была от нашей деревни в 10 км, в другой деревне под названием Алябиха. Мельник был большой пьяница, но меня обучил, как обращаться с помолом, и я вполне справлялся с этой новой работой. Приезжающие колхозники и единоличники знали, что я являюсь правой рукой главного мельника, и обращались ко мне, чтобы я смолол зерно на мелкую муку, за эту оказанную им услугу они мне давали черпак муки. Я же сам тоже не зевал, часто проверял, как идет помол, а в это время подставлял широкий рукав, своей не по росту одежды и туда мне сыпалась мука. Когда рукав тяжелел, я прекращал проверку качества помола и уходил к спрятанному мешку, чтобы высыпать в него свою добычу. За неделю такой работы я имел, примерно, до 15-20 кг муки.
Спал я в сторожке под нарами, периной была мне ржаная солома. Нары были заняты мужиками, приезжающими из разных деревень. Пищей мне была все та же мука, которую я заваривал, в предварительно подсоленной кипяченой воде и это по-нашему называлась «затирка". Моя затирка никогда не видала ни одной жироединицы, кроме моих слез и соплей. Когда меня заедали вши и грязь, я сдавал свои обязанности главному мельнику и грузил на нарты свое заработанное богатство и шел 10 км к себе домой на продуваемом насквозь ветре при морозе в 50-60 гр.C.
Дома меня ждали, как спасителя от голодной смерти, а спаситель приходил еле живым, не мог с себя даже стащить свою одежду, которая превращалась в сплошной ледяной панцирь. Я не мог вынуть свой «мужской прибор», чтобы по легкому оправиться, и все это оставалось в моих широких штанах из-за того, что руки замерзали и не работали. Замерзшего меня ставили к раскаленной барабанке, и я превращался в сплошной окутанный паром столб, пахнущий резким зловонием, затем меня раздевали, мыли и били на мне многотысячное количество вшей и гнид. В то время мне было всего 10 лет.
Поскольку возраст уже считался приличным, меня обязали работать в колхозе (1935-й год).
Выделили мне самых плохих, ленивых и уродливых лошадей: одна была без глаза по кличке Кауриха, а другая на 3-х ногах по кличке Англичанка, к тому же у обоих было по жеребенку. Этими лошадьми мне было очень трудно управлять, т.к. они не чувствовали мужской силы в моих мальчишечьих руках. Они развивали свою рабочую скорость по своему личному усмотрению.
Поднимали нас в 4-е часа утра, и мы шли ловить своих лошадей по высоченной мокрой траве. Когда я их приводил, чтобы запрячь в бороны, то на мне не было ни одной сухой ниточки. Чтобы залезть на спину лошади, мне нужно было подвести её к высокому пню, и тогда я становился королем наверху.
Однажды случилась со мной беда. От систематического недосыпания и недоедания, я уснул сидящим на своей Каурихе, как на огромной теплой печи, и свалился между лошадями в рыхлую землю. Хорошо, что лошади были слишком ленивыми, и они не сделали ни одного шага вперед, а постояв, тоже легли, не задавив меня, так я вместе с лошадьми проспал весь рабочий день. К вечеру меня нашел колхозный бригадир и хорошо отхлестал по щекам и ребрам.
После этого у меня взяли мою хромую Англичанку, заменив её лошадью серой масти по кличке Трехдырка. Свою кличку она получила в связи с производственной травмой, а именно: при нападении на неё волков, один из серых хищников на полном скаку выкусил ей эту 3-ю дыру. Трехдырка была молодой и хорошей лошадью, я на ней обгонял многих своих сверстников. Один у неё был недостаток: когда она набирала большую скорость, то воздух начинал вылетать с резким звуком из этой 3-й дыры, словно у мотоцикла без глушителя.
Все, что было самым плохим в колхозе и что случалось в деревне - все приписывалось мне, так как защитить меня было некому. Но как бы ни было трудно, я все-таки ходил в школу и успешно учился.
Потолком наших знаний была 7-летняя школа, дальше уже почти никто не учился. В школе меня часто премировали и тетради мои выставляли на всеобщее обозрение, как образцовые. Премии были в виде холста на штаны и рубашку, которым я был бесконечно рад.
Детство мое, каким бы ни было трудным, особенно не огорчало меня, и я рос сильным пареньком и часто участвовал, в каких бы то ни было, мальчишеских драках и почти всегда выходил победителем, даже если противник был вдвое выше и старше меня. За такие победы от взрослых парней я получал папиросу или окурок и так постепенно пристрастился курить. Покупать табак или папиросы денег не было, и мы приспособились сдавать куриные яйца или цветной металл в наше сельпо.
Был на моей душе и грех - это то, что я сдал большие красивые иконы, «прокурил» самого Господа Бога. Может быть, Всевышний списал с меня этот тяжкий грех за мое беспросветное чёрное детство.
Ранее, я уже упоминал, что все, что случалось в деревне: кому-то морду набили, кому-то стекла в окне выбили, где-то грабли украли или вилы, а может горох вырвали в огороде, или бобы, морковку, капусту, картошку и т.п. - все это адресовалось мне. Мать была у меня очень суровой женщиной и особенно не вникала, виноват я или нет. Брала она березовую палку, одной своей рукой крепко держала меня за руку, а другой била по всему телу без разбора до тех пор, пока не уставала сама или замертво не падал я. Это было поистине сибирское воспитание до последнего вздоха. После такой обработки я лежал по месяцу в постели и не мог купаться в реке целое лето, чтобы не показывать синие кровоподтеки по всему телу. Сама же мать, когда отходила от звериного экстаза, сидела надо мной и горько оплакивала каждый нанесенный ею удар на моем теле. Для меня это было тяжелее вдвойне, и я тоже плакал вместе с ней.
Время всегда излечивало всякие зарисовки на моем теле, и я опять становился веселым и озорным пареньком и забывал про все, пока опять что-то не случалось в деревне и не шли к матери с жалобами на меня. Так что я довольно часто получал незаслуженную обработку моего детского тела.
Но однажды случилось большое горе по моей вине. Старшая сестра Клава доила корову, а я решил покурить за пригоном в укрытии. Прикурив папиросу, помахав зажженной спичкой, я бросил её в солому, а спичка-то не погасла, а я этого не заметил, стоял и курил, повернувшись спиной к пожару. Всей деревней тушили этот пожар, но ничего не спасли. Сгорела наша изба и все пристройки, сгорели три овцы, запертые в сарае. Я же убежал, скрылся в высоком ржаном поле и лежал там четверо суток в борозде.
Были объявлены розыски виновника этого большого пожара. Мой друг Федька нашел меня первым и принес мне хлеба и воды, таким образом, поддержав мои силы. Мать стала приставать к Федьке, чтобы он сказал, где я прячусь, и пообещала, что все мне простит и разрешит курить в открытую, только бы я объявился. При таких условиях я вышел из своего укрытия и сдался в плен, на милость победителя. Правда, мать даже не тронула меня пальцем, только очень горько плакала и гладила меня по голове. В то время мне было 12 лет.
После совершенней мною трагедии я бросил курить навсегда. Из всего нашего сгоревшего имущества и живности осталась только корова. Корову мать продала и за вырученные деньги купила домишко на том месте, где я, сидя на гробе своего отца, мечтал поселиться. Мечта о «райском уголке», пожалуй, самая первая мечта в моей короткой жизни сбылась, и мы стали владельцами строения, которое было меньше моей нынешней дачи.
На голом месте, с голыми стенами, без единой копейки мы начали новую жизнь. Старшая сестра Клава к тому времени превратилась во взрослую красивую девушку. Вскоре она уехала в глухую тайгу на лесоразработки за 200 км - на золотой прииск Пейзас.
А у нас в колхозе тем временем разразилась большая беда. В колхозной конторе висел портрет вождя всех народов - И.В. Сталина и кто-то из взрослых мужчин шутки ради, а может от чересчур, "счастливой" жизни выжег ему глаз. За этот бумажный глаз было арестовано больше половины деревни взрослых мужчин и подростков моего возраста. Так я впервые в жизни оказался за решеткой без вины виноватый и просидел там 3 месяца. Потом меня почему-то выпустили, а других ребят и взрослых увезли неизвестно куда. Так они и канули, по сей день, как камень, брошенный в воду. И когда я вышел на свободу, то стал срочно собираться в глухую тайгу к своей старшей сестре в гости и на разведку с целью переезда всей нашей семьи туда на постоянное жительство.
"Таежные тропы моего отрочества".
Дорога к прииску, где жила Клава, была очень трудной, а в летнее время особенно труднопроходимой: кругом разливались реки и озера, вокруг сплошная тайга и лишь клочок неба просвечивал вверху. Естественно, дорога была без всяких указателей. Она заросла густой травой, и я часто сбивался о пути, уходил совсем в другом направлении, а когда понимал, что сбился, бегом возвращался на прежний путь.
И вот, появилась серьезная преграда на моем пути. С большим ревом, горная быстрая, река била прямо через мою дорогу в высокую скалу. А я стоял и горько плакал, не зная, что мне делать. Слева - река, справа - нависшая высокая скала, прямо - стою я, а длинный, летний день клонится к вечеру. В тайге темень окружала катастрофически быстро, и каждый пенек казался страшным чудовищем, мои короткие волосы вставали дыбом, по всему телу пробегал мороз. Надо было принимать срочный меры, и я решился на отчаянный поступок: влезть на скалу и спуститься с обратной стороны, по-моему, это был единственный способ преодолеть ревущий поток горной реки. С большим тру¬дом я забрался на эту скалу, а спуск оказался еще труднее, к тому же становилось все темнее и темнее. Я стал поторапливаться со спуском и где-то в метрах 10-ти до конца цели не удержался и полетел вниз вместе с грохочущими камнями. При своем приземлении совсем ободрал штаны, получил глубокие раны на ягодицах, потерял коробок спичек и превратил в крошки свою единственную краюху хлеба. Хотя я и оказался слегка покалеченным и понес некоторые убытки, все же я был рад, что мне удалось преодолеть ревущую и злобную реку.
Я очень устал, быстро наломал в наступившей уже темноте легких пихтовых лапок (сучки) и калачиком свернувшись на них, уснул как убитый.
Раннее таежное утро встречало меня разноголосыми птичьими напевами, высвистываниями, кваканьем лягушиного царства и еще Бог знает какими звуками. Страх понемногу оставил меня. Я подкрепился остатками крошек моей хлебной краюхи, лесными съедобными ягодами и травами, которые нашел недалеко от своего ночлега, подвязал свои рваные штанишки и тронулся в дорогу.
Вскоре передо мной раскинулось большущее озеро, которому не виделось конца ни вправо, ни влево. Вот это была настоящая водная преграда, которую можно было преодолеть только подручными средствами: лодкой, плотиком, на худой конец при помощи бочки или другого, не тонущего предмета. А у меня в руках не было никакого режущего инструмента, чтобы что-то вырезать. Я стал делать плотик из найденных неподалеку двух бревен, связав их лыком и черемуховыми прутьями, благо, что я был парень из тайги и уже кое-что соображал. Спустив свое сооружение на воду, я стал потихоньку заползать на него, чтобы не опрокинуться с него и не оказаться на дне глубокого озера. Вёсел у меня не было, и я стал грести своими руками, сооружение моё поплыло. Хорошо хоть, что вода в озере не имела никакого течения. Благополучно достиг я противоположного берега, только одежда моя стала мокрой, холодной и тяжелой.
Одежду свою я снял, привязывал её к дереву, и что было сил, выкручивал. Одеваться надо было очень быстро, так как всякий гнус молниеносно облеплял мое тело и высасывал кровь. Потом я набрал хорошую скорость и легко бежал вдоль той таежной, быстрой реки к намеченной цели. Шел я еще 3 ночи, спал в тайге, неоднократно преодолевал всевозможные водные преграды и лесные завалы.
На четвертые сутки пути достиг я последней, серьезной преграды - надо было перейти через реку под названием Терсь Нижняя. На другом берегу виднелись бараки, я стал кричать, чтобы меня на лодке переправили к этим баракам. Кричал я громко, голос мой был услышан, и лодочник перевез меня через реку. До центрального поселка Пейзас оставалось 3-4 км. На этом отрезке пути к центру мне попадались разные люди, с которыми я вежливо здоровался и расспрашивал, где живет моя сестра Клава. Кое-какие люди уже знали, что есть такая Клава и указывали дорогу к её дому, а также советовали, как покороче и побыстрее добраться до конечной цели. Чтобы сократить расстояние до центра, надо было преодолеть очень быструю речушку Пейзас вброд.
Так как настроение у меня было хорошее, и предстояла долгожданная встреча с сестрой, я решился на этот незнакомый брод. Недаром есть мудрая народная пословица «Не зная броду, не суйся в воду». Пренебрегая этой пословицей, да и не знал я тогда, что существуют всевозможные поговорки, называемые теперь «золотыми россыпями», благополучно дошел я до середины реки. И тут вода стала подыматься выше моего пупа. Вес во мне был слишком малым, к тому же изнурительная долгая дорога вымотала из меня последние силенки, и... течение реки подхватило «богатырское» мое тело, как гусиное перышко, и начало крутить в своих мощных водоворотах, как осенний высохший листок.
Часто я ощущал дно реки, но встать на ноги и оказать сильное сопротивление этому бешеному течение не мог, к тому же обуял меня страх, что, находясь у самой цели, могу утонуть. Но видно природой и самим Богом была дарована мне жизнь! Пронесло меня вниз по бурной речушке метров 300 и прибило к большому упавшему через речку дереву, за которое, я уцепился из последних сил. Наверное, в течение часа я отдыхал у этой спасительной черты, восстанавливая свои измотанные силенки, цепляясь за жизнь на Земле. Вылез мокрым до последней ниточки и побрел к сестре. Клава жила на квартире у хорошей женщины и была в то время дома.
На окне их избы сидел сибирский кот и с большим усердием вылизывал свои передние лапы. Только хозяйка с Клавой переговорили, что кот намывает дорого и родного гостя, как точно это предсказание свершилось: на пороге стоял еле живой и мокрый до нитки родной брат Вася.
Было тут немало удивлений и восклицаний, вздохов и слез: как же это меня одного отпустила мать в столь дальнюю и трудную дорогу. Были приняты срочные меры приведения меня в божеский вид: мыли, стирали, срочно кормили, штопали мое порядком поизносившееся обмундирование, переодев меня в девичье платье. Так я проспал в платье сестры целые сутки богатырским сном.
На следующий день Клава повела меня по магазинам золотого прииска Пейзас. Я в первый раз в своей жизни видел много кусков различного товара и разных сортов конфет и большие головки белоснежного сахара. От такого изобилия и разнообразия у меня глаза разбегались, как у цыгана на ярмарке. Понемногу я стал осваиваться и приходить в свою рабочую форму, вскоре попросился на работу к сестре помощником. Молодые девчата, с которыми работала моя сестра, сваливали строевой лес, а я срубывал сучки с этих деревьев и стаскивал в огромные кучи. Потом я эти сучки сжигал, развлекаясь огромным огненным костром, забыв про свой горький опыт поджигателя, о чем мне напомнила сестра, как я одной спичкой оставил всю семью без средств к существованию.
Быстро пролетело лето, кое-что мне удалось заработать, помогая сестре, и она выделила мне немного денег, накупив ситцевых, разноцветных тканей, и стала готовить меня в обратный путь к матери и младшей сестренке. Перед дорогой мы с Клавой решили все вопросы по организации переезда всей нашей семьи в этот поистине медвежий уголок. Вся практическая работа по этому нелегкому вопросу легла на мои плечи, в то время мне шел 13-й год.
Собрав котомку с подарками, продовольствием, спичками, которые не промокали (с очень красивой окраской и ярко-желтой головкой, при сильном трении друг о друга спички зажигались сами), попрощавшись с сестрой и хозяйкой, помолившись на все четыре стороны, я двинулся в дорогу. Учитывая приобретенный опыт дорожных приключений, я стал более осторожным в выборе преодоления всех преград на моем обратном пути. Время было к осени, реки и озера поуменьшились в своих размерах, дорога показалась мне гораздо лучшей, т.к. прошлый опыт не прошел бесследно. Только вот спать в тайге стало холодно, но у меня были надежные спички, и дров вокруг было много. Я разжигал костры, и они меня грели и отпугивали хищных зверей и прочую живность. На сей раз, я благополучно добрался до своей деревни Чекмари и был любезно встречен мамой и сестрой Марией. Было пролито много радостных слез, что я вернулся домой живой и невредимый, да еще с богатыми ситцевыми товарами, из которых можно было пошить два платья и мне рубаху. Долго рассказывал я своим родным обо всех трудностях, встретившихся на моей дороге, о людях, живущих на золотом прииске Пейзас, о виденных мною товарах, о белом высоком хлебе. Пейзас - уголок медвежий - снабжался по тем временам очень хорошо, т.к. стране необходимо было иметь свое золото. Но добыча этого золота - слишком тяжелый труд, часто завершавшийся человеческими жертвами.
Не буду отвлекаться от последовательности своего рассказа: о золоте я скажу позже, когда сам буду его вымывать из глинисто-каменистой породы. А сейчас мне надо вернуться к встрече с мамой и сестрой Марией. Мы стали вместе решать, как нам троим совершить нелегкий переход. Переход, не переезд, потому что перевозить было нечего и не на чем. В то время мы не думали о машинах, мотороллерах - одноместных, двухместных, с кабинкой и без неё. У нас была надежда только на свои ноги, которые и преодолевали все нелегкие таежные труднопроходимые километры.
Началась усиленная подготовка к светлой, красивой, сытой жизни. После моего краткого отдыха мы заспешили до зимних холодов осуществить наш переход. На мне лежали основные задачи этого перехода, к тому же я должен был вернуться еще раз к нашей избе, чтобы продать её и кое-какой инструмент и с вырученными деньгами вернуться уже по зимнему тракту через этапы. А зимний путь был совершенно другим.
Реки и озера сковывались трескучими морозами, и дорога получалась короче, и шло по ней много обозов, доставляя в глубь тайги муку, спирт, колбасы, мясо и другие товары, и разное оборудование по выработке золота. Все, что можно было взять и унести на себе, мы положили в свои котомки и двинулись в путь. При моем большом опыте мы успешно преодолели его за 5 суток.
Клава к нашему приходу подыскала нам квартиру у одной древней старушки. Избенка у той была почти вся вросшая в землю, я немного отдохнул и отправился обратно в Чекмари. Добравшись туда, я быстро приступил к распродаже своего движимого и недвижимого имущества. Покупатели со мной считались как со взрослым человеком и не думали меня обмануть. Они знали, что я сын Александры Яковлевны, и являюсь главой семьи.
За все наше проданное хозяйство я выручил 400 рублей, а по тому курсу это были немалые деньги, и я очень боялся с таким количеством денег двинуться в зимнюю последнюю дорогу на Пейзас. Началась моя капитальная работа к зимнему переходу к своим родным. Все, что можно было подшить, подштопать, более-менее подогнать по своему росту, я тщательно сделал. Особенно нужно было утеплить абутки: засыпав травяные стельки, чтобы не проходил мороз со стороны подошвы, ноги до колен замотав онучами, поверх их, натянув шерстяные, старые мамины чулки, много раз штопаные-перештопанные. Оделся в подаренный мне кем-то старый-престарый вшивый кожушок умершего старичка. На голову надел такую же старую выношенную шапку-ушанку, приобретенную мною совместно с бабушкой Епишихой в походах с миссией милосердия по усопшим согражданам нашей деревни. Наконец, вся моя экипировка была готова к зимнему переходу на постоянное место жительства - золотые прииски Пейзас.
Встав утром до рассвета, с приготовленной котомкой я двинулся к зимней наезженной дороге. Зимнее, морозное утро хорошо подгоняло меня, и поэтому бег мой был легким и даже азартным. Часто дорога изменяла свое направление: то резко шла в крутую гору, тогда мой шаг сильно замедлялся, наступала усталость; то вдруг все резко менялось наоборот - дорога начинала круто опускаться к подножию горы, и бежать было значительно легче. Иногда догоняли меня обозы, груженные разными товарами и продовольствием, направляющиеся в сторону приисков, меня одинокого путника подсаживали и даже укрывали теплыми тулупами, и тогда мне хотелось петь на всю тайгу.
Хорошо было жить, когда встречались добрые и отзывчивые люди, мне самому хотелось быть таким. Когда дорога шла в гору, я быстро соскакивал с саней, чтобы облегчить подъем лошади. А сам в это время разминал свои отекшие от сидения ноги и согревался резкими движениями. Дорога с веселыми мужиками и молодыми парнями была мне поистине сплошным земным счастьем. Через двое суток я оказался в объятиях своих родных сестёр и мамы. Живым и здоровым, привезшим все свое денежное состояние в целости и сохранности.
"Мамино замужество".
Наступили мирные дни нашего устройства на новом месте. Сестру Марию определили в работницы в дом к богатому золотоискателю. Клава продолжала работать на заготовке строевого леса для строительства домов и крепления в земляных шахтах по добыче золота. Я вернулся к прерванной учебе в 4-ом классе школы. Мать по-прежнему оставалась домохозяйкой. Вскоре мать познакомилась с каким-то вдовцом, бывшим колчаковским офицером. Звали его Чучалин Михаил Иванович, он был старше нашей мамы на 25 лет и имел 2-х детей.
Дочь его, Агашка, была уже на выданье и знала «вкус» молодых парней. Сын, Мишка, был моим сверстником. Так создалась сложная новая семья со сводными братьями и сестрами. Отчим забрал нас в свой деревянный домик, расположенный в Могильном Логу на расстоянии от центра поселка в 4-5 км.
Для меня и Марии это событие было огромным ударом, мы совершенно отвыкли от слова тятька (папа). Из всей родни чаще всего дома оставались я и Мишка, вскоре мы с ним приступили к непримиримым дракам. Отчим имел «золотые руки» и, как правило, при этом «золотое» горло горького пьяницы. Он был первоклассным бондарем, делал разные предметы: кадушки (бочки) разных размеров, деревянные лопаты и любую домашнюю утварь. Все это изготовленное продавал и тут же пропивал вырученные деньги до последней копейки. Вот такая пошла у нас «веселая» жизнь. Мать наша со своим мужем часто схватывалась в рукопашную, мы с Мишкой тоже от них не отставали, а когда наступало короткое перемирие, мы подсчитывали свои синяки и царапины. Пьяного отчима выводило из терпения, что никак не называю его, если надо было обратиться к нему, я делал это напрямую без всякого обращения. Он же, когда напивался, выговаривал матери: «Пусть Васька называет меня хотя бы тятькой».
Как бы ни было трудно, отчим дал мне возможность закончить 7 классов. В летнее время почти все мальчишки нашего поселка занимались добычей золота. Делалось это так: в приспособленные деревянные лотки засыпали золотоносную породу и до десятого пота промывали её в проточной воде, поскрябывая металлической тяпкой. Вся грязная муть смывалась водой, большие гальки выбрасывали руками, и тогда оставался чистый песок: на дне виднелся черный шлиф, а на самом дне оседало золото, начинавшее красиво блестеть. Такое случалось в том случае, если попадали в песок золотые россыпи в мизерных количествах. Чаще бывало обратное, когда работали впустую до кровавых мозолей. Редко кому из пацанов попадали кусочки золота размером с пшеничное зернышко. Тем не менее, за лето мы умудрялись кое-что заработать на дешевую одежду и обувь.
Так я жил, работал и учился после замужества нашей матери. Часто отчим брал Мишку и меня в лес на заготовку кедровой клепки для изготовления кадушек, деревянных ведер и другой домашней утвари. Посредине нашей единственной комнаты стоял верстак со всеми приспособлениями (инструментом): фуганками, рубанками, шершепками, скрепками, топорами, ножовками, гвоздями и еще Бог знает какими предметами. И, когда отчим начинал строгать эти заготовки, в комнате разливался смоляной аромат кедрового дерева. Спали мы на деревянных полатях и нарах вдоль одной глухой стены и на русской печи. В летнее время на чердаке устраивали лабаз из деревянных досок и спали там, наслаждаясь чистым таежным воздухом. Основным материалом для наших «подушек» и «перин» была горная трава, называемая пыреем.
"Первая любовь".
Быстро проскакивало лето, наступала долгая зима с 60гр.С морозами. Я регулярно бегал в школу. В седьмом классе начало пробуждаться чувство к женскому полу. В нашем классе училась очень красивая девушка по имени Нюрка Агафонова. Ходила она в коротенькой юбчонке, сверкая красивыми коленками. Фигура у неё была стройная, к тому же скромна она была, как лебедушка. Все ребята были без ума влюблены в неё.
Поскольку не было у нас опыта в объяснениях в любви, к тому же костюмы наши были слишком бедными, мы хором и в одиночку ударились в колдовство с целью приворожить Нюрку. Я достал у глубокой старушки божественный текст на 5-ти листах. Нужно было вставать в 5 часов утра, становится на колени лицом на восток и читать этот текст каждое утро до тех пор, пока Нюрка не начнет сама бросаться на меня. Помимо этой молитвы нужно было достать железную чеку, которая служит ограничителем на оси колеса телеги, чтобы колесо не слетало с этой оси. Так вот, с этой чекой в кармане я бдительно следил за Нюркой, где она оправится по легкому. Пока моча была еще теплая, я должен был забить эту чеку по самую верхушку в землю, тогда наверняка Нюрка станет моей.
Был еще один способ приворожить её. Надо было наловить синих навозных мух и хорошо их высушить, потом мелко растереть и эту пыльную массу через соломинку вдувать в конфеты-подушечки. Затем этими конфетами надо было незаметно угостить Нюрку, и вот тогда-то она непременно будет валяться у меня в ногах. Я, да и все другие ребята проделывали всевозможные колдовские мероприятия, но Нюрку никак наши «присушивания» не брали, словно она находилась в надежной металлической кольчуге.
И все-таки судьба насмеялась над нами. Нюрка ходила в спортивный кружок. В этом кружке, хотя он был и девичий, тренером был взрослый парень. Тренер-злодей Нюрку поднимал к турнику и потом плавно скатывал по своему раскаленному телу и о, чудо свершилось: наша любовь родила маленького ребенка в 7-ом классе. Школу она бросила, и стали они жить с этим тренером. Мы же все остались с большим носом, потому что он знал, какую надо было забивать чеку и, главное, куда забивать. После такого позорного поражения мы не смотрели на своих девчат и успешно получили семилетнее образование.
"Первое знакомство с цивилизацией".
По календарю была весна 1940 года. Нас - ребят начали сортировать по школам ФЗО (фабрично-заводское обучение различным специальностям). Были первые подготовительные ступени и по военным специальностям. Поскольку был я пареньком здоровым, приняли меня в школу гражданских летчиков. Это было в феврале 1941 года. В воздухе запахло войной. И поскольку самолетов было очень мало, а пехотных младших командиров не хватало, мою группу в полном составе перевели в полковую школу города Кемерово.
Несколько слов о нашем вывозе из глухой тайги к цивилизованному миру. До встречи с цивилизацией мы не видели электрической лампочки, велосипеда, железной дороги и то, что бегает по таким узким тоненьким полоскам, называемым рельсами. У нас было другое измерение и другие виды на все эти невиданные чудеса техники. Например, железную дорогу мы воспринимали только как устланную толстыми железными листами, и паровоз везут лошади, а в вагоны можно влезать, только вползая на животе.
При встрече с железной дорогой мы все, пятеро ехавших на санях-розвальнях парней, повскакивали и хотели было её порвать, так как не могли поверить, что кто-то мог по ней катиться. Старания наши не увенчались успехом, порвать рельсы мы конечно не смогли. Нам предстояла встреча с паровозом и вагонами. Это было поистине чудом и полным переворотом нашего представления о чудо-технике, бегающей без вороных лошадей.
Так мы впервые в своей жизни ехали в настоящих вагонах и без лошадей, кругом был незнакомый стук колес и гудки паровозов, - все это страшное грохочущее и стукающее заставляло нас - набожных парней часто креститься. Было чудно и страшно, и интересно входить в новый цивилизованный мир. Часто мы сравнивали многоэтажные многооконные дома, мимо которых проезжали, дома, освещенные электричеством, со своими длинными коровниками, тоже освещенными только фонарями, заправленными керосином, и там жили не люди, а коровы, телята и свиньи.
Все познается в сравнении. Вскоре мы были доставлены к месту назначения, называемому полковой школой младших командиров. Отныне и до самой смерти на войне мы не принадлежали больше себе. Хочется вспомнить кое-какие моменты, оставившие в наших душах глубокий след.
Нас привели в большую городскую баню и в приемном её отделении стали обмерять головы, ноги, рост, чтобы подготовить обмундирование по фигуре и росту. Мы (парни) в большинстве своем были верующие и на нас этот обмер и стрижка наголо производили какой-то сатанинский ужас.
Очень трудно вживались мы в новую среду. В одном конце бани нас всех стригли до лысого состояния и голыми, в чем мать родила, загоняли мыться. В другом конце бани нас ждала новая одежда. Одежда солдата, для многих из нас она была первой и последней. Когда мы были одеты в одинаковую форму и подогнанную по нашим ростам и размерам, мы долго путали друг друга, с трудом узнавали.
Но человеку свойственно привыкать ко всему, и скоро мы втянулись в новую жизнь. Началась небывалая штурмовщина подготовки к военному ремеслу. Полковая школа готовила основной костяк армии - младших командиров стрелковых отделений, которые непосредственно со своими солдатами шли в атаки на врага и встречались с ним лицом к лицу.
"Военная служба".
Мне было 17 лет, когда после окончания школы младших командиров в звании сержанта я был направлен командиром стрелкового отделения в 1-й взвод 1-ой роты 1-го батальона 849 стрелкового полка 303 стрелковой дивизии. На фронт мы отправились со станции Топки Кемеровской области под командованием командира полка, подполковника Губанова Максима Кононовича и комиссара полка майора Федорова. Помню, какие трудности мы переживали в самой поездке товарными поездами, ехали в г. Буй. Наш полк был расквартирован в г. Костроме на берегу прекрасной реки, в которой не раз мы стирали свое обмундирование, выкручивали его вдвоем и досушивали, доглаживали все на себе. В Костроме мы пробыли около 4-х месяцев и все эти нелегкие месяцы, день и ночь, готовились к военному ремеслу, к тяжелой военной работе. 303 стрелковая дивизия отправилась на фронт обученной. Наш путь лежал в г. Воронеж.
Решением Военного Совета фронта дивизия поступала в распоряжение 60-й Армии. Командовал Воронежским фронтом генерал армии Ватутин, членом Военного Совета фронта был генерал Сусайков. Хорошо запомнились последние километры марша от Липецка до Воронежа. Командир дивизии полковник Остроухов верхом на вороном белоногом коне появлялся то здесь, то там, подбадривал солдат и командиров. Для всех у него находилось нужное слово. Несмотря на ужасную жару, дивизия на четвертые сутки своего марша прошла свыше 180 км. Приближаясь к фронту, на дорогах стали попадаться брошенные обоймы с патронами, противогазы и все слышнее гремела артиллерийская канонада, и горело небо и земля, как будто мы приближались к концу света, и каждый из нас чувствовал что-то грозное, страшное и что оттуда выхода нет. Фронт - великий старатель, денно и нощно сортирует он людей, пропуская их сквозь невидимое сито военной действительности, и те, кого он оставляет на передовой, можно сказать не просто люди, а чистое золото, настоящие драгоценные самородки, отшлифованные двумя тяжелыми жерновами – жизнью и смертью.
Восемь часов утра, 19 июля 1942 года при подходе к населенному пункту Острожка, что в 6-7 км от Воронежа, наш полк с марша принял на себя удар рвущегося вперед врага. Противник не ожидал препятст¬вия, остановил наступление и даже на некоторых участках отошел. Мы вошли в пригород Воронежа: Ботанический сад, сельскохозяйственный институт и дубовая роща. Рота, которой командовал младший лейтенант Кофман, ведя бой с немецкими автоматчиками, первой захватил эту рощу. На другой день немцы начали осыпать рощу снарядами и минами. Падали кудрявые дубы и казалось, каждое взорванное дерево стонало. Наша артиллерия нанесла ответный удар по противнику, а потом в небе появились две красные ракеты, грянуло «Ура» и полк поднялся в атаку, сметая все на своем пути. Враг был выбит с занимаемого им рубежа и отброшен.
- Закрепимся! - приказал подошедший ко мне командир взвода.
- Приготовиться к отражению контратаки немцев.
Через несколько минут на участок, где находился наш взвод, пошла большая группа гитлеровцев в мундирах темно-пепельного цвета. Они бежали от куста к кусту, поливая впереди себя свинцом из авто¬матов. Это был тяжелый день. Нам - сибирякам пришлось жарковато и от палящего солнца и от многочисленных немецких контратак, 303-я стрелковая дивизия 180 дней и ночей держала оборону у Воронежа. Сибиряки не уступили врагу ни одной пяди своих рубежей.
Многострадальная земля воронежская! Мы не встречали на берегах твоих рек утренних зорь, мы не упивались ароматом твоих садов. Мы родились и выросли в краю сибирском. Но мы носим тебя в сердце - воронежская земля. И если сейчас колосятся твои нивы, поднимаются вверх каменные громады домов, а в тенистых парках слышны голоса влюбленных, то помни, все это для тебя отвоевали сибиряки!
Тяжелое ранение.
Страшно было вступать в эту людскую мясорубку, но мы героически защищали своим беспримерным упорством, своей небывалой стойкостью и самоотверженностью г. Воронеж. Рушились железобетонные стены, ломались и свивались спиралью стальные балки, дробился камень, а защитники воронежской твердыни с беспримерным мужеством и отвагой отстаивали этот город. Хочу отметить один из крупных боев осенью 1942 года, когда меня впервые тяжело ранило.
Шли упорные бои за каждый клочок земли. Я как командир стрелкового отделения был первым номером станкового пулемета, вторым был Саша Чернов, он обеспечивал меня пулеметными лентами в металлических коробках. Немецкий снайпер, где-то хорошо замаскированный, упорно вел прицельный огонь по моему пулемету. В задачу снайперов входит выведение из строя автоматического огня. Итак, началась смертельная дуэль с немецким снайпером, причем, он меня видел, а я его нет. К тому же винтовка его была с оптическим прицелом. Я устанавливал пулемет для ведения огня по наступающим немецким солдатам и успевал сделать 2-3 длинные очереди, как начинали пули снайпера попадать в щит пулемета, нужно было немедленно менять огневую позицию, так как дальнейшая стрельба на старом месте становилась бесполезной. Я приказал своему второму номеру сделать быстрый бросок вперед и готовить новую огневую позицию.
Как только мой Саша Чернов поднял голову и хотел сделать стремительный бросок, в это мгновение пуля снайпера попала ему прямо в лоб. Сашу развернуло и бросило прямо на пулемет, и его трепещущие мозги из головы вылетели на меня. При виде такой страшной трагедии, случившейся с моим другом, я чуть было не потерял душевное равновесие. Времени на раздумье было слишком мало, я скомандовал своим солдатам: «Вперед, за Родину!», развернул пулемет за душку и мощным стремительным броском рванулся к небольшому земляному валу и там установил и выверил свой пулемет.
После подготовки моего пулемета к работе образовалась небольшая пауза, и мы закрепили свои рубежи, затем готовились к новой атаке. Так повторялось много раз, иногда наши успехи выражались в сотнях метров продвижения вперед. И наступало новое утро и начиналось все сначала. Мощный артиллерийский и минометный огонь противника осыпал нас свинцовым и металлическим дождем с наземных позиций. С воздуха нам не давала поднять головы немецкая авиация, сбрасывая авиабомбы и пустые бочки с большим количеством отверстий издающие страшный воющий звук, давивший большим грузом на психику. Мы просили Бога на помощь, чтобы он дал нам тишину в своих глубоких земных покоях. Немецкая авиация господствовала в воздухе и снижалась почти до самой земли. Вражеские самолеты гонялись за одинокими солдатами, чтобы расстрелять их из своих пулеметов. Наших звездных соколов не было. Это было страшно - тяжелое время для нас, потом в последующих годах войны мы ничего подобного не встречали.
Фронт не стоял на месте, он ежеминутно крутил на своих смертоносных жерновах человеческие хрупкие тела. Мы стали продвигаться вперед со своими огневыми средствами, и опять я попал на прицел «своего» снайпера. При очередной смене огневой позиции, которую я выбрал за убитой лошадью (лошадь была давно убита и вздутая, как гора, все ее содержимое внутри кишело червями и держалось лишь за счет ее шкуры), оказалось, что позиция была неудачной – пули снайпера хорошо пробивали ее насквозь, и все содержимое лошадиной шкуры летело на мой пулемет и мне в лицо. Условия для дальнейшего ведения боя создались невыносимые, надо было срочно менять позицию. При совершении спасительной мгновенной перебежки хотелось быть тонким и даже невидимым, чтобы смертоносные пули пролетели мимо меня Но в этот раз мне не повезло: снайперская пуля попала мне в правую сторону головы, немного срикошетила от каски, пробив отверстие над правым ухом, влетела в правую ключицу и вышла со спины через лопатку. Отверстие имело размер 4х5 см, а в правой части груди и в легких засело 22 металлических осколка от размеров пшеничного зернышка до 1см. С этими «богатыми трофеями» я и живу до сих пор. Ощущение ранения я испытал впервые, поэтому не сразу понял, что случилось со мной? Показалось, что какой-то невидимый богатырь нанес мне удар железным ломом, заставив меня выпрямиться, развернуться на 180 градусов и упасть замертво. Когда я пришел в сознание, то почувствовал, что горячие струи заливают меня всего. Я не смог воспользоваться своим индивидуальным пакетом, санитаров не было, и только войсковая товарищеская дружба срабатывала в такой страшной ситуации. Мои солдаты затащили меня в воронку от немецкой авиабомбы, перевязали меня всеми пакетами, что были и побежали вперед на встречу своей судьбе. Подсчитано нынче, что из 100 наступающих солдат лишь 3 остаются живыми, вернее – полуживыми. В этой арифметике я оказался счастливчиком. Начался мой путь к медсанбату. У медиков был строжайший приказ: солдат без оружия не принимать, все знали об этом. У меня же оружием был станковый пулемет, и при таком ранении у меня оставался один выход: умереть в обнимку со своим «Максимом». Спасение пришло внезапно: командир взвода заметил, что пулемет справа замолчал, сам бросился ко мне и поменял мой пулемет на винтовку солдата, прибежавшего вместе с ним. И начался мой страшный путь к спасению. Большая потеря крови, отсутствие пищи и воды измотало все силы. Дорога из пекла была только ползком. В этом ползущем марше раны быстро распухли, голова отяжелела, к тому же она была примотана к правому плечу. День вроде бы склонялся к ночи, но ночь не наступало, потому что все вокруг горело: горело, что могло гореть и то, что не могло, горела вся земля воронежская. Но надо было стремиться к жизни, я полз на левом боку, подавал винтовку на расстоянии вытянутой левой руки, отталкивался ногами и бросал свое отяжелевшее тело вперед. 300 метров к спасительному оврагу я преодолевал всю ночь. Последние метры я встал во весь рост, так как сил ползти уже не было. Пули весело просвистывали мимо меня и не трогали, словно был я заговоренный. Вскоре показался овраг, по которому шло пополнение к фронту и вынос раненых – это было спасение. Скатившись в овраг, глазам моим предстала страшная картина: трупы – наши и немецкие, скрученные каждый по-своему в последней предсмертной агонии. Я был один живой посреди этой преисподней. Голова кружилась, мучила жажда и одолевал голод, стоять я мог лишь опираясь на винтовку, как на костыль. Я увидел солдата, принявшего свою смерть за котелком с пшенной кашей, и эта каша спасла меня от голода, придала силы. И вновь я продолжал свой путь к спасению. К моему удивлению вскоре по мне ударила автоматная очередь с высокого дерева – там засел вражеский солдат – «кукушка». Его задачей было добивать раненых. Я резко упал и лежал ничком 2 часа, чтобы обмануть «кукушку». Потом опять полз, опять шел бесконечно долго, пока не окликнул меня наш часовой. Я оказался на нашей артиллерийской батарее. Меня накормили, напоили, обмыли от засохшей крови и перевязали.
Поспав немного на батарее, я продолжил путь к медсанбату, который мне указали артиллеристы. Мне всегда хотелось воевать в артиллерии – вроде подальше от передовой, сиди себе и пали. Но вскоре я увидел, что такое артиллерия в действии. Я уходил с батареи, навстречу мне попался продовольственный обоз, двигавшийся к передовой. Мы попали под огонь немецкой батареи. Весь обоз, вместе с ездовыми, лошадьми погибли, остался лишь один живой – я. После перенесенной артиллерийской канонады я стал хозяином больших трофеев: кругом валялось много продуктов – хлеба, колбасы, консервы, колбаса. Я брал колбасу, вешал ее кольцами на шею и ел без продыху. Но надо было идти дальше, искать свой медсанбат. На пути мне попадались медсанбаты других соединений, я просил сделать мне перевязку, но никто не делал, и даже врачи были пьяные и ругались, как последние бандиты. Нужно было найти только Свой медсанбат или сдохнуть. Это только в кино из-под огня выносят санитары раненого бойца, в жизни все по-другому, или мне так не повезло. Впрочем, и после войны было то же самое: меня может принять только моя поликлиника по месту моей кабальной прописки и при наличии паспорта, и все это по сей день. И только мое везение спасало меня – попался мне попутно солдат на одноколке, едущий в наш медсанбат, он посадил меня на солому и приказал крепко держаться, так как ехать надо быстро. А вражеская авиация гонялась за одинокими солдатами, это была забава. Мой ездовой гнал свою лошадь во всю прыть, телега подскакивала на полметра, а я с нечеловеческими усилиями все это терпел, но от авиации мы убереглись. Я доехал!
«Палатная битва»
Встретила меня ласково в медсанбате медицинская сестра Валя Смирнова (ныне живущая в г.Тугучин Новосибирской области. На встречах ветеранов мы вспоминали с ней огненные годы нашей молодости. Поскольку я имел тяжелое ранение, то вскоре отправили меня в глубокий тыл на длительное лечение - в г. Уфу, столицу Башкирии. Один из эпизодов нашей госпитальной жизни ярко врезался в мою память. В соседнюю палату положили гражданина, вроде бы с производственной травмой – что-то там у него было сломано или ушиблено, только на третий день он уже ходил, не прихрамывая. С персоналом он быстро освоился и вроде бы больше принадлежал к нему, а не к больным. Оказался гражданин очень злым на язык и любопытным: обязательно, где бы ни увидел беседующих, подойдет, послушает, усмехаясь, бросит кому-нибудь ядовитое замечание. Масляными глазками проводит каждую особу женского пола. Если начнет рассказывать что-нибудь – непременно сведет на свои амурные победы. Он принес с собой, услышанные где-то грязные побасенки о женщинах, кучу сальных анекдотов, которыми, увы, никого не рассмешил, в связи с чем сделал вывод об отсутствии у окружающих чувства юмора и занял по отношению к нам позицию превосходства. С его появлением в отделении воцарилась нервозность, шутки и дружеские подначки уступили место откровенным насмешкам, и никто не мог быть уверен, что за его спиной этот человек не перемывает ему кости. С первого же дня он взял на прицел молоденькую палатную медсестру. Без конца вызывал ее, требовал то одно, то другое. А чаще всего, вызвав, спрашивал: «Чего это вы к нам не заходите? Почему вы с нами не поздоровались? Кто вы такая, а?» Сестричке этой шел 18й год. День-деньской носилась она по палатам, помогая каждому. Рука у нее была легкая, и уколы, если их делала она, легче было переносить, перевязки тоже никого не пугали. Приветливая, со всеми ласковая, она искренне страдала, не понимая, чем не угодила больному, и оправдывалась со слезами на глазах. А он явно наслаждался ее растерянностью, изводил. Как только мог. А девушку уважали и любили, и больно было наблюдать, как он над ней куражится. Одернули разок – стих, ну, и решили, что дело с концом. Но как-то после очень уж жидкого завтрака, зашла речь о питании вообще. Кто-то заметил, что было бы не так уж и плохо, если бы к питанию не подключался многочисленный медицинский персонал. « А что персонал?- спросил Чулков,- не все припадают к общему котлу. Вот, наша сестра за счет больных не ест, не пьет!»
«Подумаешь,- заявил язвительный травматик,- цаца какая! Все едят из общего котла, а она, видите ли, не хочет? А чем живет? Папа у нее – простой рабочий, мать – домохозяйка. Особый паек они получают, что ли?» «Не в пайке дело, а в воспитании. Не ест чужого, и все!» -Значит другим путем подкармливается,- травматик обнажил в пошлой улыбке золотые зубы. И вдруг замолчал, почувствовал на себе выжидающие, настороженные взгляды, понял, что говорить ничего не следовало бы, и так хватил через край. Однако спесь в нем тоже заговорила, отступать стало неловко. Что ему эти калеки сделают? И он бросил в круг недосказанное слово: «Знаем мы таких честных! Кинуть ей хлебные талоны, или подарить чулки – и станет как все..» Точно не скажешь, кто – что посоветовал тогда молодцу – это были довольно определенные советы, лично я сказал, что поганый язык предпочтительнее всего держать за зубами. И оратор смолк. Казалось. Он онемел, и долго от него никто не слышал ни слова. Он открыл рот через неделю, в день, когда бывший старший лейтенант (мой друг) за 2 года впервые сел в кресло парикмахера. Проходя мимо, а парикмахер орудовал в коридоре, травматик небрежно бросил: «Эй, ты, вояка, давай побыстрей! Мне в город надо. Непонятно было, к кому относились эти слова, не верилось, что к нему. Но, идя обратно, травматик уже в упор спросил: «Эй, ты….. долго еще будешь тут торчать?» Все было предельно ясным, враждебным – взгляд, тон и грубое односложное ругательство. Даже парикмахер, человек робкий, и тот удивился: «Зачем ругаешься?» - Заткнись!- последовало в ответ, а то, гляди, больше сюда не сунешься! А ты, калека, вставай! Ишь, развалился!» Если сжать зубы, можно какое-то время сдерживаться. Он сдерживался, пока испуганный парикмахер кое-как заканчивал бритье; забыв про одеколон, он махнул салфеткой, - дескать, все. Травматик плюхнулся в кресло, едва оно освободилось, кажется даже нетерпеливо оттолкнул предыдущего клиента. «Давно бы так, - констатировал он,- а то еще бриться надумал! Будто не все равно, брит или не брит! Лишь бы не бит. Что смотришь? Очень я тебя испугался. Иди в палату, да помалкивай в тряпочку!» Бывают минуты, когда человек, как бы рассудителен он не был, не может уже сдержать гнева и возмущения, не может пережить обиды и оскорблений, не может думать о последствиях, а действует мгновенно, автоматически. Была именно такая минута. Однако, он помнил, еще нашлась выдержка, он сказал: «Сейчас иду, только ты встань, извинись!» - Что,- осклабился травматик, и повернулся к парикмахеру, как бы приглашая его вместе посмеяться над эти психованным офицериком. – Да, ты знаешь, кто я? Ты, мерзавец! Я советую тебе извиниться! Да, я тебе…- и травматик сделал движение встать, но не успел. Может голова у него была особенно крепкая? А. может, табуретка подвернулась старая – рассыпалась она от удара. И субъект упал, а он счел, что тот свое получил и повернулся, чтобы идти. Но ложный травматик был здоров, как буйвол,, он опомнился, вскочил, в мгновение ока выбил костыль из-под больной руки и хрястнул по ней же этим самым костылем. Даже в голове помутилось, но и он успел ответить, Упав, лежа, ударил оскорбителя по ногам и, пока тот опамятовался, вскочил, кое-как выровнялся и ударил в зубы, и чуть не упал снова. Злость просыпалась в нем, холодная и расчетливая, она помогла преодолеть боль и внезапно напавшую слабость, и размягчающую мысль о том. Что противник покалечит ему больную ногу, и тогда он пропал. Получив ответный удар, он все же сумел удержаться на ногах, ударил противника еще раз и отступил к стене, потом к дверям – удобнейшая позиция при очевидном неравенстве сил. В дверях палаты, чувствуя, что тыл обеспечен, он приготовился пустить в ход единственный костыль. Удар должен быть точным, решающим. Но в тот момент, когда травматик, по - кошачьи пригнувшись, приготовился к прыжку, Боченков, лежащий у самых дверей, со страху и в порядке предупреждения, вытянул друга своего тяжеленной палкой по спине. Этого предательского, нежданного удара он, помнится, и не выдержал, от него-то упал навстречу друзьям горожанина, сбежавшимся со всех этажей. Их мало беспокоило, кто виноват, и они обрушили костыли и палки на «чужого», на лежачего.
Однако шли на помощь товарищу и фронтовики. Припадая на укороченную ногу, юлой вертелся бывший разведчик Лещенко, от его ударов и толчков люди отскакивали, как мячи. У окна, засунув под левую руку оба костыля, отброшенных Качановым, «брал на кулак» бывший футболист и бывший командир стрелковой роты Полищук. Кто получал его молниеносный удар, тот не мог ни драться, ни шевельнуть рукой. Словно кувалды, редко, но безошибочно опускались на горячие головы кулаки танкиста Султанова. Но еще страшнее было попасть под пудовый кулачище Ухтина – а как раз под него и подвернулся золотозубый. Ну, и летел по коридору метров десять, сбивая всех встречных. На окраине поля битвы спокойно, артистично, будто дирижер, «работал» Чулков – то подсунет костыль какому-нибудь драчуну, то огреет его аккуратным, увесистым ударом по спине, а то и по шее. Васюков действовал недавно опробованной «наркомовской ногой» - от жестких ее ударов счастливчики спускались этажом ниже. Насмерть перепуганный парикмахер едва успевал отвечать на вопросы подбегавших с той и другой стороны. «Эй, брадобрей! В чем дело?» - «Да, тут……одного..,- кого?»,- вопрос принадлежал новому лицу, первое уже было в схватке. «Бой» шел в полном молчании – только треск костылей и палок, да звуки ударов и падающих тел нарушали тишину. Казалось, все обиды – большие и малые, все страдания, вся боль и вся ненависть к тем, кто отсиделся в тылу, а теперь оскорбляет фронтовика, искали выход. Через две-три минуты поле боя было очищено, противник не только отброшен – исчез. У меня правая рука находилась в гипсе с большим металлическим каркасом, фиксируя правильное сращивание перебитых костей, поэтому я не мог принять активного участия в этой «палатной битве», о чем и сожалею…
"Возвращение на фронт".
После краткого пребывания в выздоровительной команде, меня пригласили на медицинскую комиссию, на предмет годности к последующим боями. Врачи обстукали меня, обмеряли, сделали разворот правой руки в градусах и процентах, пошептались и заявили, что вам, Василий Семенович (это обращение по имени и отчеству было произнесено впервые в моей 18-летней жизни) – я даже не сразу сообразил, что обращение было сделано ко мне,- придется еще раз поехать на фронт. Вы, как молодой, опытный командир отделения, имеете на груди орден Красной Звезды, и можете вполне заменить если что командира взвода. И я понял, что путь мой лежит через войну. Был я направлен в военные лагеря «Моховые горы» под г.Горький. Этот огромный военный лагерь мог разместить десятки тысяч солдат и офицеров, собранных со всех концов нашей родины и прибывших из госпиталей. Здесь из нас составляли маршевые роты, немного обучали и опять отправляли на фронт. Однажды, весной 1943года, нас по боевой тревоге подняли, подогнали к большим обозно-вещевым складам, спешно переодели во все новое, чистое, выдали посмертные медальоны, в которые мы вкладывали адреса и зашивали в опушку брюк, чтобы при полном разлете моего тела смогли бы люди из похоронной команды найти этот медальон и сообщить родной матери,, куда был израсходован ее сын, ее надежда, радость и опора ее старости. Процедура зашивания предсмертного медальона очень удручающе действовала на нас – это была прямая дорога в вечность. Многие солдаты и офицеры постарше меня стали пропивать свое новое обмундирование, а везли нас на Курскую дугу, где готовилось великое сражение, равного которому еще не было на нашей планете Земля. По дороге к фронту нас не раз обстреливала немецкая авиация. Разбитые железнодорожные пути мы сами восстанавливали и двигались вперед к месту назначения. По прибытии к тихой станции по Курском в ночное время, нас выгрузили, потом мы шли пешком километров 20 к переднему краю. Прибыв на место, нас разбирали специалисты из соединений. Бывают и на войне чудеса! Я попал в свою 303 стрелковую дивизию, в свой полк и батальон, к любимому моему комбату Егорову А.В., с которым встречаюсь и дружу по сей день.
Вместе с ним шли наши боевые дороги от Воронежа через Харьков, Днепродзержинск, Кировоград, Тирасполь, Кишинев, Измаил, Копаровград, Тырхово, Софию, Лом, Видню, Пожаровец, Белград, Суботицу, Печ, Колошвар, Грац, Вену, Прагу, Виттенбург. На крестном этом пути мне пришлось перенести тяжелейшую контузию, в результате которой я полностью оглох на левое ухо. Эх, комбат мой, комбат! А как мы форсировали реку Днепр в августе-сентябре 1943! Страшно вспомнить. Мы шли в авангарде, ожидали подмоги, подхода своих, а оказалось, что просто отвлекали противника от главной переправы наших войск, вызывали огонь на себя. Сколько нас полегло в мягкую речную днепровскую воду, в песчаные берега великой реки! А какой обидой и болью отзывается в сердце присвоение звания Героя Советского Союза горстке оставшихся в живых!. Ведь потеряли его штабные крысы, не нюхавшие пороха, не проливавшие крови – ни своей, ни вражеской. Сколько ни искал в архивах Минобороны комбат представления о заслуженном нами звании, так и не нашел, ушел уже в мир иной, дорогой мой Александр Васильевич Егоров. Скоро и мне пора. Так герои мы или нет?! Может все привидилось? Та война ушла как молодость – безвозвратно. Надо спешить написать, пока еще бьются наши старые сердца, пока теплится огонек надежды, что нас поймут - уже не государство СССР, которого ныне и на карте нет, а дети наши и внуки, которым все труднее верится, что это дряхлое и беспомощное тело и угасающая жизнь когда-то было молодым и сильным, бесстрашным и смелым. Мы шли в бой за лучшее будущее, за счастье наших детей, за свободу. Так хочется верить, что жизнь прожита не зря.
"Послевоенная служба".
Война продвигалась на Запад. К апрелю 1945 г. Мы подошли к столице Австрии – Вене. На этом боевом пути мне приходилось часто спасать немецких детей из-под развалин. Мне почему-то было очень жалко этих маленьких детей фашистов. Я не испытывал к ним враждебности, и потом было интересно, что они умели разговаривать на немецком языке, а мы, взрослые, нет. По огромной массе отступающих в сторону союзников немцев, был дан последний залп из всех видов и калибров артиллерии, включая знаменитых «Катюш». Пришла долгожданная победа! Была великая радость, плакали от радости. Из всего стрелкового оружия делали солдаты свои салюты победы. Несколько дней мы спали, как убитые. Враг был повержен. Меня как самого дисциплинированного молодого офицера направили служить в г.Виттенберг на Эльбе, в комендатуру, а вскоре перевели в комендатуру г.Цайц. По прибытии в этот город помимо моей основной работы мне было вменено в обязанность курировать балет. Комендант – полковник Пирог И.В. сделал мне короткий инструктаж. Спросил: видел ли я когда-нибудь этот самый балет? Ну, конечно, я – парень из глухой сибирской тайги с 7 классным образовании, не имел никакого представления ни о балете, ни о чем-либо подобном. И именно мне было поручено контролировать европейское искусство! Но я был человеком военным и воинскую дисциплину соблюдал и принял это поручение с охотой. Было сообщено в дирекцию балета о моих координатах, в каком кабинете сидит представитель и « хороший знаток» всех европейских балетов – лейтенант Злобин В.С. Я сидел в роскошном кабинете в большом кожаном кресле, когда зашла ко мне первая в моей жизни живая балерина по имени Инга. Ей было 17, а знатоку балета 21 год. Переводчик был занят у коменданта минут 40, и нам пришлось разговаривать языком жестов. Пригласив жестами ее присесть, я начал потихоньку рассматривать эту красивую девушку. И хотя мы разговаривали каждый на своем языке, нам было весело и радостно, как бывает лишь в юности. Я почувствовал запах ее волос, и у меня от волнения даже закружилась голова. Я не чувствовал в ней врага, меня тянуло к ней, а ее – ко мне. До прихода переводчика у нас возник контакт и взаимопонимание, может это была большая тоска человека по человеку, задержанная войной и запоздалая в 17 и 21 год..
Переводчик Антон Борец в 1ю империалистическую войну в 1914 году попал в плен к кайзеровским солдатам, да так и остался в Германии, женился, двое его детей говорили на двух языках. Я поинтересовался, каково ему жилось при фашистах? Был ли он человеком 3го сорта? Антон ответил, что никакого ущемления в правах не было, только когда началась война с Советским Союзом, то у всех русских опечатали приемники, чтобы не слушали голос Москвы. Итак, при помощи Антона я узнал, зачем пришла ко мне эта красавица балерина. Ей было поручено, как старшей балерине, приходить за мной в дни балетного представления. Без моего присутствия спектакль не начинался. Все офицеры комендатуры были закреплены за разными увеселительно-культурными мероприятиями. Я пошел с Ингой к театру, от радости или Бог знает отчего она стала брать меня под руку . Я сказал ей, что это запрещено (фарботен) , а она искренне удивлялась: Ворум? – почему? Пришлось объяснить, что это приказ –бефель. В первом моем присутствии на балете я был усажен в отдельную бархатную кабину, откуда и смотрел на их «голую» работу на сцене. В антракте Инга просто в форме балерины оказалась в моей кабине, ей хотелось узнать мое впечатление. Не зная слов похвалы на немецком, я по русски сказал, что, дескать, можно валять дальше в таком же духе. У меня было огромное желание потрогать ее голую левую ножку, настолько она была красива и совершенна, но я сдержался – всю жизнь жалею! Балетное представление закончилось в полночь, город был погружен во тьму, электричества не было. Преступность со стороны солдат – победителей была высокой – на каждом шагу грабили, насиловали. Инга сориентировалась быстро, в темноте взяла меня под руку и не отпустила, пока я не привел ее почти до самого дома. Мы распрощались – гутенахт, и она побежала домой. Дурные предчувствия томили меня, и я не спешил возвращаться. Внезапно тишину прорезал крик – это был ее голос, я помчался в глухую темень. Инга кричала. Не переставая, трое солдат танкистов рвали на ней одежду и затыкали руками рот. Я выстрелил в воздух, затем прямо в ноги русским солдатам, насилующих мою красавицу балерину. Когда я отбил ее, она была без одежды, в чем мать родила, схватила меня мертвой хваткой и плакала навзрыд. Мне даже не по чем было ее погладить – кругом было голое тело, оставалось лишь гладить ее по пышным волосам. Я успокаивал ее и переживал, что стрелял в своих, что рядом комендатура – услышат, прибегут, увидят такую картину, что обнаженная девушка висит у меня на шее, и – кончилась моя военная карьера! Но, слава Богу, никто не пришел, было около 3х ночи. Мы собрали по кусочкам ее рваное платьице, кое-как прикрыли грешное тело и пошли к ней. Тетя, с которой жила моя Инга, открыла дверь и упала в обморок. Есть от чего: племянница почти голая, а за ней стоит офицер комендатуры. Инга убежала в ванную, а мне пришлось приводить в чувство чужую женщину, которая в результате моих спасательных операций была просто облита водой. Пришедшая в себя Инга довела начатое мною до благополучного конца и все объяснила перепуганной фрау. На радостях тетя накрыла стол в 4 утра, и мы весело пировали. Я влюбился! Жизнь приобрела всю прелесть и нежность, на которую я оказался богатым и щедрым человеком – это все бывает в молодости, в первой любви… Время, отпущенное нам для счастья пролетело, как одна секунда. Пришел приказ отправить меня на переподготовку в Москву, в военно-финансовое училище. Из-за тяжелого ранения я был негоден к строевой службе. Надо напомнить тем, кто не знает – брак с немками был запрещен категорически, даже просто отношения дружбы не приветствовались, провинившихся в 24 часа отправляли на родину. Наше с Ингой счастье длилось с мая 1945 по январь 1947. Это был счастливейший отрезок моей жизни – компенсация за все мои горькие, тяжелые и черные дни безрадостного детства и погубленной войной юности . Пришел я к своей Инге с этим приказом попрощаться в связи с отъездом в СССР навсегда, горьким было наше расставание. Инга подарила мне на память кожаную папку и янтарный мундштук с золотым колечком, говорила, что когда я буду
дедом (гросфатен), то обязательно буду курить и вспоминать о ней. А еще она меня очень сильно укусила за левый бок, потом в Союзе, я 3 месяца ходил в санчасть. Она сказала, что так положено делать, когда расстаешься с любимым человеком навсегда. Курить я за всю жизнь так и не пристрастился, но мундштук сохранил, как и память о моей первой любви. Прошло много лет, я искал мою Ингу и нашел, живет она в Эрфурте по адресу:
«Inge Willshev Am Holzev Gvaben – 15 Evfuvt Германия». Живет хорошо, муж ее – бывший крупный эсесовец и не разрешает ей общаться с бывшими врагами… Но, быть может, мы еще встретимся с ней – Там…Я надеюсь.

Гросфатен - Василий Злобин.

"Военные будни"
Шел солдат...
Решением Военного Совета фронта 303 стрелковая дивизия поступала в распоряжение 60 армии. Хорошо запомнились последние километры марша от Липецка до Воронежа. Несмотря на ужасную жару, дивизия на четвертые сутки своего марша прошла свыше 180 км. Приближаясь к фронту, на дорогах стали попадаться брошенные обоймы с патронами, противогазы и все слышнее гремела артиллерийская канонада, горело небо и земля, как будто мы приближались к концу света, и каждый из нас чувствовал что-то грозное, страшное и что оттуда выхода нет.
Фронт - великий старатель, денно и нощно сортирует он людей, пропуская их сквозь невидимое сито военной действительности, и те кого он оставляет на передовой, можно сказать не просто люди, а чистое золото, настоящие драгоценные самородки, отшлифованные двумя тяжелыми жерновами - жизнью и смертью.
Мальчишкой я слышал слово "передовая", пришел мой час и послали на передовую. Теперь понимаю: передовая линия фронта - это когда до противника триста-четыреста метров. Как в первый раз я увидел эту линию? Увидел ночью. Пополнение на передовую почти всегда подтягивали ночью. Помню, нас торопили, бежали в темноте через какие-то мешки или кочки. Смрад, гарь. Вдруг повисла ракета. И осветила трупы - рядом немцы и наши...Оказывается, в темноте мы на них натыкались. Эта картина осталась в памяти, как фотография. На войне многое повидал, многое позабылось. А это помню... Начало, войны для меня было открытой степью, ни звука ни движения. Но я знаю немцы недалеко. И вдруг сразу стало жарко - увидел троих. Я сибиряк, стрелять умею. Прорезь мушки, цель - все слилось. Нажимаю на пуск и вижу - попал. Часом позже весь полк знал, что я открыл "боевой счет". Представили меня за «почин» к медали «За боевые заслуги». Потом за время моей войны приходилось участвовать в делах куда как серьезных, смертельно опасных, которыми и сейчас наедине с самим собой я горжусь. И поступки эти не были отмечены наградами - все относительно в бухгалтерии войны. А убивать надо было. Кто - кого - так оборачивалась война для нашей судьбы. И обе стороны
совершенствовали способы убивать.
Я стал пулеметчиком. Со своим «Максимом» мы мгновенно меняли позицию, очень помогали стрелковой роте. И нас любили - заранее запасались коробками с патронами, готовили площадку для пулеметов. Наше присутствие поднимало боевой дух. Однажды стрелки встретили меня строгим предупреждением: снайпер трех уже положил. И меня зло взяло - сколько ещё ребят перещелкает. Стал я рассматривать в перископ нейтральную полосу - воронки, трупы, изуродованная техника. Снайпер в этом хаосе - иголка в сене. До полудня мерз я около перископа и, наконец, заподозрил одну не очень приметную точку - он! Прошу винтовку солдата - сибиряка: знаю - пристреляна хорошо. Мой командир Александр Васильевич Егоров наскоро обвязал портянкой саперную лопату, грязью пометил рот, глаза, нос, надел на лопату ушанку и осторожно высунул из окопа. «Точка» встряхнулась, пуля звякнула о лопату. Я тоже выстрелил, не упустив те несколько секунд, пока снайпер убеждался, что не промазал. Когда стемнело, к убитому сползали ниши ребята. В блокноте снайпера увидели мы неприятную для нас «бухгалтерию» - 87...До войны я был золотоискателем. С золотых приисков из под «брони» я попросился на фронт. Нас было пятеро добровольцев: Вася Арапов, Коля Лаптев, Гена Гинатулин, Саша Чернов и я. С первого раза военком Воронин нас завернул: «У вас броня Комитета обороны». Но второй раз мы настояли, и майор сдался. Смешно вспоминать, но я был уверен тогда: «без меня победы не будет». А все вместе мы размышляли - война кончится, будут спрашивать: «а вы почему на золотых приисках отсиживались?».
Любопытно, когда я раненый вернулся в краткосрочный отпуск на родину, в военкомате увидел все того же майора Воронина. Он сидел в той же комнате на том же стуле. Я подумал тогда: сколько я уже знаю всего, о чем майор даже и не догадывается. Краткосрочный отпуск быстро пролетел, и мне нужно было вернуться в военные лагеря «Моховые горы» под городом Горький, где я наспех был брошен в подготовительную команду, чтобы вспомнить о своей бывшей военной профессии пулеметчика. Хочется сказать о нравственности на войне. Во-первых, война в целом для нашей страны, для народа была войной нравственной - мы защищали родную землю, свои жизни, свое будущее. Это было громадным преимуществом перед противником. Частные случаи нравственности... Многое можно вспомнить. Ну, например, появился в нашей роте солдат - совсем мальчишка - Борис Полыга. Мне он сознался: два года себе приписал, чтобы попасть на фронт. Сын генерала. В училище болезненно переживал, когда говорили: «Ну, тебе-то отец обеспечит местечко». Получив недельный отпуск, Борис домой не поехал, а появился на фронте. Шестнадцать лет! А был настоящим солдатом. На Курской дуге нам загородила дорогу пулеметная точка в железобетонном колпаке. На ровной, как стол, нейтральной полосе к ней невозможно было подобраться: косит и косит. Пробовали по щелям бить из противотанкового ружья - бесполезно. Собрались, крутим мозгами - что делать? Борис, между тем, через перископ изучал местность вокруг колпака. И вдруг докладывают: «Полыга с «лимонками» пополз к колпаку». Как пополз, если вокруг ни единого бугорка, ни единой лощины?! Я прильнул к перископу и минут через двадцать увидел: Борис принял верное решение - ползет к колпаку со стороны немецкого тыла. Напереживались мы страшно. Но мальчик-с-пальчик точно кинул свои «лимонки». Пулемет замолчал. Я на три года был старше Бориса. Он показал мне письмо: «Папа, я на Курской дуге. Сегодня уничтожил ДОТ немца...» Вот такая история.
Приходилось и мне решать нравственные задачи. Было. Представьте солдат, отрезанных в зимней степи от снабжения.
Я шесть дней с голодухи и в туалет не ходил... И, вот, наконец, еда. Дали по целой буханке хлеба. Старшина умоляет:
«Ребята сначала корочку сосите, не ешьте много - помрете. Ну, я отрезал ломоть, остальную буханку – в «сидор». Но есть охота смертельно. Полез за буханкой, а её нет. Исчезла! Вся рота заволновалась, загалдела. На шум подошел командир батальона А.В. Егоров. Узнав в чем дело, достал пистолет:
«Расстреляю негодяя. Ищите!» Все развязали мешки, кое-кто содержимое высыпал. А один медлит. Я все понял. И скорее к нему. Запускаю руку в мешок - две буханки! Все напряженно ждут. Я выпрямляюсь и докладываю: «Хлеб не обнаружил!» Глаза комбата, все, конечно, понявшего, мне сказали: «Молодец!» Пистолет он с облегчением спрятал и быстро ушел. Никто не укорял вора. Все отрезали мне по ломтю хлеба. А парень лежал на плащ-палатке вниз лицом и вздрагивал...
И вот ведь какие бывают на войне завитушки, недели через две этот малый был ранен осколком в грудь, а мне пришлось на волокуше в санроту его тянуть. Волоку в темноте. Раненый без сознания, воздух в груди свистит. Воронки, окопы, темень. От голода живот свело. Думаю: не жилец ведь, умер бы по дороге - мне облегчение: к приехавшей с кашей кухне вернуться успею. Вдруг слышу: «Василий...» Нагнулся, жив. Умоляет: «Василий, пристрели. А не можешь - брось. Я бы бросил». Э - думаю, ты бы бросил, а я не брошу. Как это я жить буду, если брошу?Дотащил, сдал санитарам. Мысль работала так: я не бросил, и меня не бросят. Приходилось, следуя этому правилу, рисковать жизнью! На войне это обычное дело. Оттого-то люди так прикипают друг к другу. Ничего нет крепче привязанности, рожденной сознанием: он
спас мне жизнь. Под Воронежем в полосе нашей 303 стрелковой дивизии действовала 69-я танковая бригада. Загорелся танк, за которым наша рота следовала в атаке. Мне показалось: сама броня в нем горит, словно была не стальная, а деревянная. Водитель выскочил как факел, катается по земле, сбивает пламя.
- Спасите полковника! Но каждый старается обогнуть танк, он вот-вот взорвется. Хочется и мне проскочить мимо, кто упрекнет - в наступление идем. Но что-то меня останавливает. Танк взорвется через две-три минуты, как загорится. Не теряй времени! Броня скользкая, шипит под мокрыми варежками. Ни скоб, ни выступов. Из люка пахнуло в лицо горячим дымом. И чувствую, в рукав шинели вцепились руки. Никогда ещё таким тяжелым не казалось мне человеческое тело... Свалились мы с полковником на милую землю. У него обе ноги перебиты. Закопченный, возбужденный, тащу его по снегу подальше от танка. Взрыв. Башня поднялась метров на пять, кувыркнулась, как кепка, в воздухе. Железки с неба посыпались. Полковник меня обнял: «Сынок, не забуду!» Фамилию записал. Пистолет дал на память. Тут санитары появились. А я побежал своих догонять... Через три десятка лет маршал бронетанковых войск Олег Александрович Лосик, в те дни воевавший под Воронежем, поможет мне установить личность спасенного полковника (оказалось- подполковника). Им был батальонный комиссар 69-й танковой бригады Г.В. Прованов. Потом окончательно выяснилось: Г.В. Прованова считают сгоревшим в танке. Ему посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Полагаю, танкисты, наскоро осмотрев после боя взорвавшийся танк, пришли к выводу:
комиссар погиб. Что произошло потом в степи? Накрыло ли раненого вместе с санитарами артобстрелом или что-то ещё случилось? Война многое навечно похоронила. Но я тот день помню - не рядовой эпизод в жизни. Однополчанин Антон Маркелович Калмыков до сих пор пишет мне из Сибири, тоже вспоминает и все горюет, что не дождался я награды тогда. Признаюсь, я и сам тогда о награде думал - молодость! А сейчас даже вспомнить о мысли той стыдно. Самая большая награда для человека - остаться после той страшной войны живым. Я часто думаю: почему остался? Наверное, везение. Наверное, голову не терял во время опасных моментов. В Бога я не верил, но берегла, наверное, и какая-то высшая справедливость: за добро судьба платит тебе добром. Хочется несколько слов сказать, как мы солдаты в окопах приняли знаменитый приказ № 227.
Это был суровый приказ. Он появился, когда отступление докатилось до Волги. И был он сильным отрезвляющим средством – «Ни шагу назад!» Приказ был прочитан во всех подразделениях. Слушали его молча. И мысленно одобряли. Приказ остановил людей.
Появилась уверенность в соседях справа и слева - не отступят. Все как-то сразу стабилизировалось и окрепло. Хотя и непросто было сознавать: сзади тебя - заградительный отряд. Пару слов об этих отрядах. Я не знаю случая, когда бы в отступавших стреляли. Под «новую метелку» в первые недели после Приказа попали виноватые, а кто-то и не очень виноватый. Меня, помню, командировали из роты наблюдать расстрел семнадцати человек «за трусость и паникерство». Я обязан был рассказать своим об увиденном. Видел позже и заградительный отряд при обстоятельствах весьма драматических. В районе высоты Пять Курганов прижали нас немцы так, что драпали мы, побросав шинели, в одних гимнастерках. И вдруг наши танки, а за ними лыжники на веревках - заградительный отряд. Ну, думаю, вот она смерть! Подходит ко мне молодой капитан эстонец. «Возьми, - говорит, - шинель с убитого, простудишься...» Потом заградительный отряд влился в наш полк. И вообще отряды исчезли. Стали не нужны. Мы, конечно, случалось, и отступали, но только по крайней необходимости - научились уже наступать. А с командиром бывшего заградотряда Яном Яновичем Тухкруком мы подружились. И даже - бывают же чудеса! - разыскали друг друга после войны. Случайно в городе Краснодаре оказались в одной очереди за билетами в кинотеатр, и он первым узнал меня. Вспомнили конечно этот эпизод возле Пяти Курганов, вспомнили приказ. Он принес строгость, необходимую дисциплину. Это была важная веха войны.
Для меня самым трудным на войне было, примириться с близостью смерти. И сам труд, изнурительный, каждодневный. Сколько земли перекопано! Остановились - сразу роешь. Кто ленился - погибал. Я не ленился. Долгое время вместе с пулеметом и лопатой таскал саперную кирку. Тяжелая штука, зато надежная - любую мерзлоту одолеешь.
Я лично все-таки боялся смерти, особенно глупой, нелепой. Боялся раны в животе, плена. На фронте труднее всего прощалась неточность, необязательность, предательство, ложь, халатность, расхлябанность. За все ведь платить приходилось жизнью. Наткнулся
однажды на прикрытый парашютом капонир для машины. В нем раненые, прижались друг к другу, мерзнут. Разыскал санитара, привел его к яме: «Всех, всех вывезем через пару часов». Морда его не понравилась, подумал: «0бманет». Утром сделал крюк - заглянул в капонир, поднял полотно: лежат замерзшие все до единого - двадцать два человека... На войне не всегда отыщешь виноватого - все движется, перемещается. Но как мне хотелось встретить тогда санитара! Впрочем, он мог ведь тоже погибнуть...
На войне проявляется массовый героизм народа. И все-таки не все подряд были героями. Приходилось видеть и трусость. Смерти боятся все. Все! Я могу это утверждать, имею право, потому что видел и смелых, и несмелых, стойких и нестойких. Но один умеет взять себя в руки, а другой нет. Я в трусливых себя не числю, а был случай - даже обмочился от страха. Но я преодолел себя, и никто моей слабости не заметил. А другие паниковали, бежали. Были и дезертиры, трибуналом судили «самострела». И в атаку боялись подняться. Все было. Но в массе больше было все-таки смелых людей, людей с высоким чувством самодисциплины. Тон они задавали. А среди смелых и трусоватый подтягивался. А гибли трусливые чаще, чем смелые. Для меня человеком беспредельной смелости, боевой выдержки и хладнокровия был наш командир батальона Егоров Александр Васильевич. Когда я раненый вернулся с войны, я много о нем рассказывал своим землякам. Слушали внимательно и всегда спрашивали: «а он Герой Советского Союза?» Я говорил: «да». Хотя у Александра Васильевича такого звания не было. Но я был уверен - будет. И действительно он был представлен к этому высокому званию в сентябре 1943 года за форсирование Днепра, но на войне бывают всякие случайности из-за какого-то конфликта с вышестоящим командиром, материал о высоких наградах не попал по назначению. Прошло 45 лет после войны, мой комбат ищет наш материал о предоставлении высокого звания Героя Советского Союза. Я в этом поиске тоже заинтересован, так как активное участие принимал в форсировании Днепра и удержании плацдарма. Мой комбат жив-здоров и теперь, хотя ему уже 82 года. Мы с ним переписываемся и встречаемся на наших огненных рубежах.
А теперь давайте вспомним истинно героический поступок. На Курской дуге потери были очень большими. Каждую ночь в роты прибывало пополнение. И вот однажды утром обнаруживаем: солдаты из маршевых рот, не видавшие близко войны, совершенно подавлены. Взошедшее солнце осветило лежащие, как снопы, трупы, горы искореженного металла. Упадешь духом при виде такого. Что делать? Предстоят наступления. Как подымать батальоны в атаку? Наш комбат Егоров Александр Васильевич приказывает: «Подать коня!» Конь у комбата был всегда наготове. Но зачем сейчас? И вот верхом на разгоряченном коне вылетает комбат на нейтральную полосу - и галопом с фланга на фланг на виду у нас и у немцев. Ширина нейтральной полосы - четыреста метров. Что началось! Сколько заработало пулеметов! Мы видели трассы пуль. А всадник мчался как заколдованный. Вот уже воистину смелого пуля боится - проскакал невредимым. И достиг того, чего хотел. Сотни людей, следившие за скачкой с тревогой и восхищением, очнулись, стряхнули страх… В наступлении у Прохоровки мы вышли на рубежи, которые занимали наши передовые части 6 июля. Смелость города берет! Что было для меня самым драматическим, самым горьким на войне? Хоронить друзей. У меня слезы близко - не мог удержаться - рыдал... И горечь, не проходящую и поныне, оставила переправа через Днепр. Что там было! На бревнах, на снопах, обшитых плащ-палатками, на всем, что может держать человека, стали мы ночью переправляться с левого берега на песчаный остров по средине Днепра, чтобы потом занять плацдарм на правобережье. Немцы, конечно, ждали, что именно тут мы станем переправляться. И с правого берега обрушили на нас такое море огня, какого не видел я ни в Сталинграде, ни на Курской Дуге. Я плыл с просаленным вещмешком, набитым мякиной. Ума не приложу, как уцелел, в месиве из воды, соломы, бревен и человеческих тел. Оказывался то поднятым в воздух, то подобно глушеной рыбе — в воде. С громадными потерями наша дивизия все же высадилась на низком песчаном острове. И он оказался для нас ловушкой. Немцы с крутого берега расстреливали нас, как муравьев. Рассеется дым - снова стреляют. Автоматы у нас заклинило, гранаты не действовали, еды нет. Укрыться негде и не на чем двигаться дальше. Никогда за все время, проведенное на войне, я не чувствовал себя таким беспомощным. Ослепшие от песка, оглохшие от взрывов, мы зарывались в вязкий и мокрый грунт - одни головы наружу. А после нового шквала огня глянешь - нет и голов. Девять дней в октябре 1943 года держались мы на острове в отчаянном положении. Потом немцы вдруг стихли. Остатки людей, измученные, израненные, контуженные, поднялись, не понимая, в чем дело. Куда плыть: на правый берег или назад? На левый берег переправил я раненых, и тут узнал: уже три дня есть приказ "отступить". Оказалось, наша переправа была ложной - отвлечь силы немцев. Настоящие бескровные переправы с понтонами наведены были выше и ниже по Днепру, по ним переправились танки, артиллерия и пехота... Я помню сел и неподвижно глядел на воду. В большой стратегии войны все было правильно. Сохранилось множество жизней, и война идет уже на правобережье. Но каково было нам, изведавшим ад отвлекающий переправы - ни почестей, ни наград, ни даже какой-нибудь благодарности. И сколько погибших...
И ведь это не единственное страшное воспоминание... О некоторых подробностях войны страшно и говорить и писать... Помню человеческую фигуру на трех точках - на локтях и на одном колене, содрогаясь в конвульсиях, улепетывает от «передка» мне навстречу. Вторая нога в валенке неестественно длинная... Боже мой, нога держится на одном сухожилии. Мне надо бежать туда, откуда ползет солдат, но все, что далее происходит, заставляет остолбенеть, солдат сел, вынул из кармана перочинный ножик и дико оскалившись, стал перепиливать сухожилие. Не потерял сознание солдат. Снял с себя шапку, перетянул её ремешком на культе. Потом стал закапывать ногу в грязном снегу. Это было в первый год моей войны. И ещё картинка, не уходящая из памяти. Аэродром, поле у местечка Питомник под Воронежем. Немцы свезли сюда раненых, но эвакуировать не успели. Раненые погибали, замерзая на запорошенной снегом равнине. Тысячи! Некоторые ползают. Опираясь на руки уже без пальцев, смотрит на меня тускнеющими глазами немец, у которого носа практически нет и все лицо - лепешка, изуродованная морозом. Глаза умоляют: пристрели. У меня рука не поднимается. И немец обращает глаза к стоящему со мной рядом сержанту, у которого пистолет на боку. Немец даже кивнуть не может, заворожено смотрит на пистолет. Глазами моргнул: «Да...» Сержант выстрелил. Человек уже мертвый, и не падает, стоит на руках и ногах, как скамейка, из пробитой головы не идет кровь. Как психика человека может противостоять такому?? Ведь можно сойти с ума. Случалось и это, но это были единичные случаи. Человек способен ко многому притерпеться, привыкнуть. Иначе на войне сумасшествие было бы массовым. Нет, смотришь, солдат рядом с замерзшим трупом, черпает из котелка кашу...
И все-таки психика устает, наступает предел возможностей. И не только от жестоких картин войны, но и от грохота, от бессонницы, от постоянного страха смерти. Я наблюдал: человек начинает терять чувство самосохранения, появляется у него подспудная тревога: «завтра меня убьют». И, глядишь, в самом деле, погиб. Я знаю много таких случаев. Начинают отдавать другим адреса родных, просят им написать «в случае чего». С таким предчувствием погиб мой командир Павел Георгиевич Садчиков. И сам я побывал на грани этого чувства: «Скорей бы ранило или убило». Это, помню, совпало с назначением меня командиром пулеметного взвода. Командир Егоров Александр Васильевич мне говорит: «Василий, не неволю. Не согласишься - не осужу». Командиры взводов на войне несли тяжкий крест - первыми обязаны были подниматься в атаку. Ну и жили они намного короче, две три атаки - и нет командира, либо ранен, либо убит. Я не стал отказываться: «назначайте, говорю».
Я остался все-таки живым. Да, каким-то чудом остался, хотя в атаку поднимался не один раз. Страшное это дело - оторваться от земли, когда знаешь, что все пули сейчас полетят в тебя. Но когда слышишь сзади «Ура!», «...твою мать!» - почему-то о смерти уже не думаешь. Командир всегда стремился быть на высоте положения! Как говорится, дрожи, а фасон держи. Вопросы чести и авторитета на войне были острыми. Вот один эпизод. Иду мимо группы ребят - расположились в траншее, трапезничают: шнапс, трофейная колбаса...
- А, Василий! Присаживайся, командир!
Я выпивку не любил и сейчас не люблю. Но отказаться неловко - ребята радушные и у каждого два- три ордена на груди.
- Командир, а не против, если ещё по сто?
- Можно, - говорю.
А шнапса-то нет больше! Начинают ребята театрально глядеть друг на друга, рыться в мешках.
- Была же ещё бутылка!
Мне бы смолчать, а я с вопросом:
- Где брали-то?
- Вон,- показывают, - там ещё есть. Но, правда, там фрицы стреляют, двое наших уже не вернулись.
Соображаю: "Попался на крюк. Меня угостили. И я угостить должен. Иначе авторитету конец. От транспорта со шнапсом, застрявшего на нейтральной полосе, нас отделяют полянка в сто метров. Я снял полевую сумку, плащ-палатку и эх, была - не была, петляя, как заяц, кинулся в нужное место. Когда немцы зарыкали пулеметами, я был уже в мертвой зоне. Две бутылки - в кармане. А как назад ? Немцы теперь наготове. Ждут. Двое убитых лежат возле самой траншеи. Соображай, Василий!... Сообразил. Рванулся прямо к двум трупам. Пули впиваются впереди меня в землю. Падаю возле убитых и делаю вид, что обмяк. Лежу, не двигаясь, наблюдаю, как по каблуку убитого ползет божья коровка. Прикидываю в уме: «Немцы довольны стрельбой, уже сняли палец с гашетки, наверное, уже в сторону поглядели»... Как пружина, взвиваюсь и в три прыжка - живой и невредимый - сваливаюсь в траншею. Пулемет заработал - да поздно. Где же моя компания? Нету. Оказалось, хлопцы тоже думали, что я испекся, и совесть заговорила: зазря погубили молоденького командира. Разыскал я ребят. Давайте, говорю, выпьем за воскресенье из мертвых. Сам пить не стал, пригубил только. А везенье на войне тоже бывает. Ну, я, например, считаю себя везучим. На Курской дуге встретилось семеро нас воронежцев. Решили отметить встречу. Под одиноким деревом сложили свои мешки и принялись, как полагается, в полный рост рыть окопы, - войной научены: они всегда должны быть. И вот кричат:
-Василий! Сколько ждать можно?!
Я уже бросил лопату и вылез, как вдруг - снаряд, по звуку пролетный, заставил меня снова прыгнуть в окоп... Взорвалось что-то в воздухе. Вылезаю. Верхушки у дерева нет, а под деревом лежат мои друзья - воронежцы, однополчане...
Все воевавшие говорят о солдатской смекалке, военных хитростях... Многое можно вспомнить. Например, история с пулеметом «Максим». Пулемет безотказный, с отличным боем. Но тяжел. В бою при перемене позиции - не очень-то с ним разбежишься. И в эти моменты чаще всего пулеметчики гибли. А Вася Арапов придумал менять позицию налегке, без пулемета, но с тросиком. Бежит - тросик разматывается, а потом пулемет подтягивает. Помощники у Васи всегда находились. Так вот и воевали. И жив остался. Или, помню, Михаил Алексеевич Назаренко, ученый-лесовод из Красноярска: в критический момент предпочитал по танкам батальонными минами бить. Что танку небольшая противопехотная мина! Однако смутили, озадачили немцев. Они замешкались, и мы выиграли полчаса, пока подтянулись наши артиллеристы...
Хочется несколько слов сказать об умении немцев воевать. Воевать они умели. Мы завидовали их организованности, дисциплине. Наступают — по хозяйски. Отступают - по хозяйски. Чувствуешь: заботятся, как можно меньше иметь потерь. Мы-то надо признаться, воевали чаще числом. Умения набирались горьким опытом. У тех же немцев учились. Один пленный сказал: «мы вас научили воевать». Командир наш, правда, за словом в карман не полез: «А мы вас воевать отучим». Слабым местом у немцев была педантичность, некоторый шаблон. Мы научились этим с успехом пользоваться. Ночи немцы боялись. У нас же они могли поучиться выносливости. Не всегда наша одежда была теплее. Но мы держимся на морозе, а они скисли...
В минуты затишья мы мечтали и говорили о самом простом нашем желании - выспаться, помыться в бане, пожить хоть неделю под крышей, получить из дома письмо. Самая большая мечта была: остаться живым и поглядеть, какой будет жизнь. Увы, для подавляющего числа моих сверстников сбыться эта мечта не смогла.
Сколько братских могил, сколько холмиков с пирамидкою из фанеры венчало не успевшую расцвести жизнь! Все мечтали:
ранило бы... Рана хотя на время выпускала из военного ада. И я, каюсь, об этом мечтал. Политрука однажды встретил веселого.
- Ты чему-то так рад?
- А меня ранило в пятку!
И страшный был случай. В окоп ко мне свалилось что-то тяжелое. Рассеялся дым - вижу человека небритого, закопченного, глаза и зубы только белеют.
- Дай закурить... Сверни!
Гляжу, а у него вместо рук две культи с намерзшими комьями крови. Схватил зубами цигарку, с хрипом затягивает.
- Ну ты как хош, а я отвоевался !
И побежал, пригибаясь, к дороге. Страшно подумать, сколько он горя мыкал, если остался жив. А в тот момент, сгоряча, он даже не горевал. Он рад был вырваться из страшного ада. Человеческий мозг устроен так, что ему при крайних психических перегрузках требуется компенсация иными, противоположными ужасам, впечатлениями. Я наблюдал все это сам на войне. Страшную жажду всего, что не связано с войной. Нравился немудрящий фильм с танцами и весельем, приезд артистов на фронт, юмор. Я, например, спасался тем, что с удовольствием рисовал боевые листки. Сам процесс рисования был мне страшно приятен. А сколько счастья было, выйдя из боя, ехать куда-то в поезде и увидеть вдруг станцию с названием Добринка и поселок с тем же названием. Это было в Воронежской области, три дня стояли мы в Добринке. В самом этом слове чувствовали спасительную силу, наглядеться не могли на детишек, приходивших к нам разжиться сухариком или сахаром. Собаки, коровы, запах навоза, цветы на окнах - все было таким дорогим, таким нужным. Как грязное завшивевшее тело жаждет горячей воды, так и мозг искал равновесия - шел процесс восстановления души. В таких ужасных нечеловеческих условиях солдаты почти не болели. Поразительное явление: спали в снегу, сидели неделями в мокром окопе, пили зеленую воду, по несколько суток не спали, ели что попало. И ничего! Старички (сорокалетние) для нас были стариками, бывало, говорят: «Вот бы остаться пожить, ничем не болея». Какие-то защитные силы работали в организме. Все выносили. Были у нас иногда и окопные радости - во время затишья молодое воображение искало выход, война же давала немало пищи для экспериментов, затей, испытания удали. Под Сталинградом, когда образовалось кольцо, ракетами мы обманывали немецких летчиков, и они прямо нам в руки бросали тюки с едой и одеждой. Там же помню, мы завладели четырехствольной немецкой зениткой. Это был автомат послушный и точный - успевай только крути колесики. И тут же гора снарядов в обоймах.
Зенитку мы сразу, конечно, опробовали. Лучше всех управлял ею Арапов Василий. Сядет в сиденье-люльку и крутит, крутит. Однажды утром слышим звук тяжелого самолета. Низко летит. Василий - в свою люльку и стволы в сторону самолета. Немец! В нужный момент загрохотала зенитка. Попал Василий! Дико взревели моторы, нос и хвост самолета задрались к верху, на переломе фюзеляжа образовалась дырка, и из нее как из самосвала, посыпались ящики, чемоданы, люди. Вся наша рота орала от радости, тот день я, помню, ходил охрипший.
Оказалось, большие чины фашистов с ценными документами и имуществом пытались ускользнуть из котла. После этого случая, я все пытался сбить немецкий самолет - корректировщик из противотанкового ружья. Плечо уже больно тронуть, ребята матерятся: «Василий, оглохли от твоей стрельбы!» А я палю. Интересно - попаду или не попаду? Мыслишка была: «Собью - домой в отпуск поеду». Однажды после моей стрельбы немец пошел снижаться и сел на своей территории. А через несколько дней фашистов мы потеснили, и я увидел свою «мишень». Оказалось, попал в самолет я более двадцати раз, а ему хоть бы что. Все сбежались, глядели на самолет, цокали языками - решето решетом! Но, как докажешь, что это я его издырявил. Только вздохнул о доме...
Несколько слов о животных на войне. Ну, лошади, например. От румын под Сталинградом достались нам крупные сильные лошади с хорошей упряжью. Мы позарились, побросали своих мохнатых, низкорослых «монголок». И скоро поняли: зря бросили - породистые румынские кони для войны не годились. К счастью «монголки» преданно бежали рядом, и мы снова их взяли. Выносливые и умные были лошади. По звуку различали, если летит немецкий бомбардировщик, и сами забегали в траншею - прятались. И собаки были на фронте. Не могу без волнения вспоминать, как они погибали. Наденут на собаку «седло» со взрывчаткой. И мчится она под танк. Обязательно взрыв! От противотанковых собак спасения не было. А подрывались они потому, что, дрессируя, еду им давали только под танками. Рефлекс! Тяжело было видеть, как погибают на войне люди. Но и собак было жалко до слез.
Несколько слов о юморе на войне. В молодости я был юморным парнем и очень много знал анекдотов и часто смешил своих товарищей по оружию. Я в немецком генеральском блиндаже подобрал трубку-чубук, громадная, с двумя крышками. Держал её в рюкзаке завернутой в портянку. А чуть затишье - ребята просят: «Василий, давай покури». Расстилали палатку, клали под локоть мне вещмешок, и я ложился, курил-изображал важного барина. Хохот стоял невозможный. И выкинул однажды коленце я уже посерьезней. После Сталинградской победы все мы воспрянули духом, повеселели. Но вид - не глядел бы: шинели в грязи, сами обросшие, закопченные. Я шутил: «Бармалеи!» Что сделать, чтобы люди почистились, подтянулись? Это меня почему-то очень заботило. Идея пришла внезапно, я даже испугался. Но потом, так и сяк прикинув последствия, решил: разоблачить меня будет нельзя. Сначала я отлучился из роты на полчаса и принес потрясающую новость: «Хлопцы, ходит слух: на Воронежский фронт прибыл Сталин». «Новость» понеслась по окопам и траншеям - солдатский телеграф действовал безотказно. И через час в нашем батальоне уже не было человека, который бы не занялся собой - бреются на морозе, трясут шинели, хлястики пришивают, оружия драят. Начальство в недоумении, на вопросы отвечают: «Не знаем». Но солдат слухам верит больше, чем начальству. Так я и не признался в этой затее. Никто бы не поверил. Победа под Сталинградом для каждого была праздником. Я угадал настроение. Помню у меня был счастливый дань на войне. Это было связано с баней в сентябре 1943 г. за Днепром.
Вскоре я был второй раз ранен. Потом был полевой госпиталь в брезентовых палатках. Нас израненных, чумазых, обросших приводили в божеский вид старушки и молодухи. Радость была - описать невозможно. Тело освобождалось от грязи. А душа словно оттаяла. Из полевого госпиталя меня привезли в Тамбов, там неоднократно чистили гнойные процессы в ранах, и все это делалось без наркоза - было невыносимо больно, хотелось крыть трехэтажным матом на врачей, на весь мир. И это мы, раненые солдаты, "успешно" это делали. Но врачи и медицинские сестры не обижались на нас и только приговаривали: потерпи, дорогой, все будет хорошо! Здесь, в городе Тамбове, нас сортировали на тяжело и легкораненых, и у кого были тяжелые ранения - тех отправляли в глубокий тыл. Таким образом, я был отправлен в глубокий тыл в столицу Башкирии г. Уфу, на длительное лечение.
Дорога в санитарном поезде была очень долгой и изнурительной. Не хватало воздуха, стоял стойкий запах человеческого зловония, перемешанного с гниющими ранами и кровавыми бинтами. Так наш спасительный поезд бежал за Урал к месту назначения «Жизнь!» Проезжая по тыловым городам нашей огромной страны, мы слышали учебные полеты наших самолетов, и нам казалось, что вот сейчас они откроют огонь из своих пулеметов и пушек, и нам будет конец. И долгое время звук своих самолетов не давал нам покоя в глубоком тылу. Мы всё время думали, что это фашистские самолеты прилетели бомбить и расстреливать нас. И эти страшные звуки стойко стояли в нашем сознании долгие месяцы и годы. И не раз, глубокой ночью, приходилось вскакивать со своей кровати и кричать «воздух» и прятать голову под кровать. И лишь постепенно мы стали приходить в человеческий образ и стали приобретать мироощущение самого себя. Я помню, как мог долго спать днями и ночами на одном левом боку, так как правая рука была в металлическом каркасе и загипсована намертво, для того чтобы правильно срасталась перебитая ключица и разбитая лопатка. Меня будили только, чтоб сделать перевязку и покормить, затем я снова засыпал. Так был дорог мне сон, которого я на войне не видел, и лишь в часы затишья от боев, мог помечтать. Хороший сон и молодые годы делали свое восстановительное дело, и раны быстро зажили. Пять месяцев я пролежал на левом боку, пока все перебитое срослось, как положено, а затем сняли с меня каркас и гипс и стали усиленно тренировать мою правую руку в физкабинете, чтобы она опускалась вниз. Все эти нежные процедуры делали молодые девушки - медицинские сестры. От прикосновения их нежных рук и запаха волос голова кружилась, и пробегала дрожь по всему телу. Как девушки, так и мы - солдаты совершенно нетронуты были в вопросах приближения друг к другу. Только какая-то незримая сила влекла нас к бесчисленному прикосновению рук наших красавиц - медицинских сестер. Мы, молодые фронтовики, не допускали даже в мыслях – подумать, о чем либо плохом или грязном о наших молодых сестрах минувшей войны. Так всё это было быстротечно, что мы не успевали их даже поцеловать. Время было военное тяжелое, страшное - оно вытеснило все человеческие чувства и нежности, которыми человек наделен со дня рождения. На два месяца я был зачислен в выздоровительную команду. В это время мы ходили на реку Белую и вылавливали баграми из воды строевой лес, который плыл вниз по течению. Где-то далеко в верховьях речки заготавливали лес зеки и разные элементы-штрафники, вероотступники и вольнодумцы. Чтобы меньше было дури в голове, их исправляли тяжелым трудом на полуголодном пайке по 10-12 часов в сутки. И так конвейер был отлажен, одних исправляли, других выздоравливали - и все это считалось во имя нашей Победы над злейшим врагом - фашизмом.
Пролетело и это отпущенное мне время мирной счастливой жизни. И однажды пригласили меня на медицинскую комиссию. Общупали, обмеряли, заставили поработать правой рукой и сказали, что надо ещё раз съездить на войну. «Вы командир, имеете боевые награды, и командовать можете, и у вас большой опыт, и хорошая смекалка, и здравый смысл на происходящую войну».
Итак, я был отправлен в пехотные лагеря в Моховых горах под городом Горький. Это огромные военные лагеря на сотни тысяч людей в серых шинелях, направленных со всего советского Союза. Здесь из разнородной массы людей, прибывших из госпиталей и разбронированных с важных промышленных объектов и заводов, формировали маршевые роты, батальоны, полки. И начиналась усиленная подготовка к войне. Ни днем, ни ночью не было покоя. Ночные тревоги и марш-броски с полной выкладкой, боевым оружием и шансовым инструментом и обязательной носке противогаза на боку. Все эти нечеловеческие трудности мы без ропота переносили и всегда были готовы к защите Родины.
Кормили нас в этих учебных заведениях по 3-ей категории: 600 граммов хлеба на сутки и очень немного жиденького супа. Мы - солдаты всегда были голодными и рвались на фронт - там при возможности кормили по 1-й категории или убивали - нам было все равно, лишь бы скорее закончились эти тяжелее дни.
И вот однажды по боевой тревоге нас подогнали к огромным военным складам обозно-вещевого снабжения и стали переодевать во все новое. Выдали посмертные жетоны, куда мы стали вкладывать свои домашние адреса и зашивать их в брюки под опушку с левой стороны. Вся эта процедура очень влияла на наш моральный дух, и многие солдаты по дороге к фронту стали пропивать все свое новое обмундирование. К счастью, что я не выносил запаха спиртного и табачных изделий,- и все это помогло выстоять и быть всегда в форме командира. Я не знаю, но какие-то высшие силы все-таки берегли меня, и это было мое везение.

И, вот, прошло более 60 лет после войны, я пишу свои воспоминания и дарю их своим детям и внукам на память. Пишут многие, но это – моя жизнь, моя война, мой взгляд на мир, на смерть, на любовь и дружбу, на смелость и трусость, это моя проба на золотоносную жилу, именующуюся Человечность. Я держал войну в своих руках, я был частью этой войны, и как настоящий солдат – я всегда хотел мира – для всех!

Василий Злобин